Тем не менее сначала это была борьба чисто платоническая. Генерал один на один
беседовал в кабинете с воображаемым нигилистом, старался образумить его, доказывал опасность сего, и хотя постоянно уклонялся от объяснения, что следует разуметь под словом сие,но по тем огонькам, которые бегали при этом в его глазах, ясно было видно, что дело идет совсем не о неведомом каком-то нигилизме, а о совершившихся новшествах, которые, собственно, и составляли неизбывную обиду, подлежавшую генеральскому отмщению.
Неточные совпадения
Пробыв неделю у Тушина
в «Дымке», видя его у него, дома,
в поле,
в лесу,
в артели, на заводе,
беседуя с ним по ночам до света у камина,
в его
кабинете, — Райский понял вполне Тушина, многому дивился
в нем, а еще более дивился глазу и чувству Веры, угадавшей эту простую, цельную фигуру и давшей ему
в своих симпатиях место рядом с бабушкой и с сестрой.
В то время, как Нехлюдов вошел
в его приемную, Топоров
в кабинете своем
беседовал с монахиней-игуменьей, бойкой аристократкой, которая распространяла и поддерживала православие
в Западном крае среди насильно пригнанных к православию униатов.
В кабинете Ляховского весело и дружелюбно
беседовали с хозяином Половодов и «дядюшка». Особенным оживлением отличался сегодня Половодов. Он фамильярно трепал дядюшку по плечу и старался разогнать
в Ляховском те минуты сомнений, которые оставляли на его лбу глубокие морщины и заставляли брови плотно сдвигаться. Ляховский, очевидно, не решался на что-то, чего домогался Половодов; дядюшка держался
в стороне и только напряженно улыбался, сохраняя свой розово-херувимский вид.
Отец не сидел безвыходно
в кабинете, но бродил по дому, толковал со старостой, с ключницей, с поваром, словом сказать, распоряжался; тетеньки-сестрицы сходили к вечернему чаю вниз и часов до десяти
беседовали с отцом; дети резвились и бегали по зале;
в девичьей затевались песни, сначала робко, потом громче и громче; даже у ключницы Акулины лай стихал
в груди.
Лёню чисто физически должен раздражать мой московский говор: — спасибо — ладно — такое, которое он неизменно отмечает: “Настоящая москвичка!” — что меня уже начинает злить и уже заставляет эту московскость — усиливать, так что с Лёней, гладкоголовым, точным, точеным — я, вьющаяся
в скобку, со своим “пуще” и “гуще” — немножко вроде московского ямщика. Сейчас мы с Сережей ушли
в кабинет его отца и там
беседуем.
В это самое время Глафира Васильевна, затворившись
в кабинете Бодростина,
беседовала с Гордановым.
В самом деле, говоривший за дверью
кабинета был Волынской, но как он туда пришел и с кем крупно
беседовал, надо знать наперед.
В кабинете молодого Зарудина, обстановка которого за это время почти ни
в чем не изменилась, если не считать нескольких привезенных из Парижа безделушек, украшавших письменный стол и шифоньерку, да мраморной Венеры, заменившей гипсового Аполлона, разбитого пулей, если помнит читатель, предназначавшейся для самого хозяина этого
кабинета, сидели и
беседовали, по обыкновению прошлых лет, Николай Павлович Зарудин и его друг Андрей Павлович Кудрин.
В тот вечер, когда
в кабинете старика Хомутова последний
беседовал со своею женою, а
в спальне Талечки Катя Бахметьева с рыданиями открывала подруге свое наболевшее сердце, оба хозяина квартиры на Гагаринской набережной, отец и сын Зарудины, были дома.
Собравшиеся
в кабинете, как мы уже сказали, оживленно
беседовали. Темой этой беседы, даже на половине Николая Павловича, что случалось очень редко, служил тот же граф Алексей Андреевич Аракчеев.
Он, напротив, отнесся к нему более сердечно, нежели
в прошлый его приезд, и по целым часам
беседовал с ним
в своем
кабинете о делах.
Граф Илья Андреич из
кабинета, где он
беседовал с Митинькой, слышал ее пенье, и как ученик, торопящийся итти играть, доканчивая урок, путался
в словах, отдавая приказания управляющему и наконец замолчал, и Митинька, тоже слушая, молча с улыбкою, стоял перед графом.