Неточные совпадения
Еще во времена Бородавкина летописец упоминает о некотором Ионке Козыре, который, после продолжительных странствий по
теплым морям и кисельным
берегам, возвратился в родной город и привез с собой собственного сочинения книгу под названием:"Письма к другу о водворении на земле добродетели". Но так как биография этого Ионки составляет драгоценный материал для истории русского либерализма, то читатель, конечно, не посетует, если она будет рассказана здесь с некоторыми подробностями.
И на этом деревянном лице вдруг скользнул какой-то
теплый луч, выразилось не чувство, а какое-то бледное отражение чувства, явление, подобное неожиданному появлению на поверхности вод утопающего, произведшему радостный крик в толпе, обступившей
берег.
С полчаса Клим греб против течения, девушки молчали, прислушиваясь, как хрупко плещет под ударами весел темная вода. Небо все богаче украшалось звездами.
Берега дышали пьяненьким
теплом весны. Алина, вздохнув, сказала...
Клим не хотел, но не решился отказаться. С полчаса медленно кружились по дорожкам сада, говоря о незначительном, о пустяках. Клим чувствовал странное напряжение, как будто он, шагая по
берегу глубокого ручья, искал, где удобнее перескочить через него. Из окна флигеля доносились аккорды рояля, вой виолончели, остренькие выкрики маленького музыканта. Вздыхал ветер, сгущая сумрак, казалось, что с деревьев сыплется
теплая, синеватая пыль, окрашивая воздух все темнее.
Но он тоже невольно поддавался очарованию летней ночи и плавного движения сквозь
теплую тьму к покою. Им овладевала приятная, безмысленная задумчивость. Он смотрел, как во тьме, сотрясаемой голубой дрожью, медленно уходят куда-то назад темные массы
берегов, и было приятно знать, что прожитые дни не воротятся.
Было
тепло, тихо, только колеса весело расплескивали красноватую воду неширокой реки, посылая к
берегам вспененные волны, — они делали пароход еще более похожим на птицу с огромными крыльями.
В сотне шагов от Самгина насыпь разрезана рекой, река перекрыта железной клеткой моста, из-под него быстро вытекает река, сверкая, точно ртуть, река не широкая, болотистая, один ее
берег густо зарос камышом, осокой, на другом размыт песок, и на всем видимом протяжении
берега моются, ходят и плавают в воде солдаты, моют лошадей, в трех местах — ловят рыбу бреднем, натирают груди, ноги, спины друг другу
теплым, жирным илом реки.
Было
тепло; северный холод не доносился до
берегов Мадеры.
Ужели есть сады,
теплый воздух, цветы…» И цветы припомнишь, на которые на
берегу и не глядел.
Покойно, правда, было плавать в этом безмятежном царстве
тепла и безмолвия: оставленная на столе книга, чернильница, стакан не трогались; вы ложились без опасения умереть под тяжестью комода или полки книг; но сорок с лишком дней в море!
Берег сделался господствующею нашею мыслью, и мы немало обрадовались, вышедши, 16-го февраля утром, из Южного тропика.
Но вот в самом деле мы еще далеко были от
берега, а на нас повеяло
теплым, пахучим воздухом, смесью ананасов, гвоздики, как мне казалось, и еще чего-то.
Только у
берегов Дании повеяло на нас
теплом, и мы ожили. Холера исчезла со всеми признаками, ревматизм мой унялся, и я стал выходить на улицу — так я прозвал палубу. Но бури не покидали нас: таков обычай на Балтийском море осенью. Пройдет день-два — тихо, как будто ветер собирается с силами, и грянет потом так, что бедное судно стонет, как живое существо.
Утро чудесное, море синее, как в тропиках, прозрачное;
тепло, хотя не так, как в тропиках, но, однако ж, так, что в байковом пальто сносно ходить по палубе. Мы шли все в виду
берега. В полдень оставалось миль десять до места; все вышли, и я тоже, наверх смотреть, как будем входить в какую-то бухту, наше временное пристанище. Главное только усмотреть вход, а в бухте ошибиться нельзя: промеры показаны.
Чем ближе подвигались мы к
берегу, тем становилось
теплее.
Штиль, погода прекрасная: ясно и
тепло; мы лавируем под
берегом. Наши на Гото пеленгуют
берега. Вдали видны японские лодки; на
берегах никакой растительности. Множество красной икры, точно толченый кирпич, пятнами покрывает в разных местах море. Икра эта сияет по ночам нестерпимым фосфорическим блеском. Вчера свет так был силен, что из-под судна как будто вырывалось пламя; даже на парусах отражалось зарево; сзади кормы стелется широкая огненная улица; кругом темно; невстревоженная вода не светится.
Было
тепло, мне стало легче, я вышел на палубу. И теперь еще помню, как поразила меня прекрасная, тогда новая для меня, картина чужих
берегов, датского и шведского.
И многое, что сочтешь там, на
берегу, сидя на диване, в
теплой комнате, отступлением от разума, — здесь истина.
Утром был довольно сильный мороз (–10°С), но с восходом солнца температура стала повышаться и к часу дня достигла +3°С. Осень на
берегу моря именно тем и отличается, что днем настолько
тепло, что смело можно идти в одних рубашках, к вечеру приходится надевать фуфайки, а ночью — завертываться в меховые одеяла. Поэтому я распорядился всю
теплую одежду отправить морем на лодке, а с собой мы несли только запас продовольствия и оружие. Хей-ба-тоу с лодкой должен был прийти к устью реки Тахобе и там нас ожидать.
В то время как на
берегу моря бывает пасмурно и сыро, в горах ясно, сухо и
тепло.
5 ноября, утром, был опять мороз (–14°С); барометр стоял высоко (757). Небо было чистое; взошедшее солнце не давало
тепла, зато давало много света. Холод всех подбадривал, всем придавал энергии. Раза два нам пришлось переходить с одного
берега реки на другой. В этих местах Холонку шириной около 6 м; русло ее загромождено валежником.
С утра погода стояла хмурая; небо было: туман или тучи. Один раз сквозь них прорвался было солнечный луч, скользнул по воде, словно прожектором, осветил сопку на
берегу и скрылся опять в облаках. Вслед за тем пошел мелкий снег. Опасаясь пурги, я хотел было остаться дома, но просвет на западе и движение туч к юго-востоку служили гарантией, что погода разгуляется. Дерсу тоже так думал, и мы бодро пошли вперед. Часа через 2 снег перестал идти, мгла рассеялась, и день выдался на славу —
теплый и тихий.
Первый человек, признанный нами и ими, который дружески подал обоим руки и снял своей
теплой любовью к обоим, своей примиряющей натурой последние следы взаимного непониманья, был Грановский; но когда я приехал в Москву, он еще был в Берлине, а бедный Станкевич потухал на
берегах Lago di Como лет двадцати семи.
Западный же
берег много счастливее; здесь влияние холодного течения смягчается
теплым японским течением, известным под названием Куро-Сиво; не подлежит сомнению, что чем южнее, тем
теплее, и на южной части западного
берега наблюдается сравнительно богатая флора, но все-таки, увы, до Франции или Японии далеко.
Мы плыли по горной, тайговой реке, но всю ее дикую прелесть, зеленые
берега, крутизны и одинокие неподвижные фигуры рыболовов я охотно променял бы на
теплую комнату и сухую обувь, тем более что пейзажи были однообразны, не новы для меня, а главное, покрыты серою дождевою мглой.
Как только внутренности были извлечены наружу, орочи отрезали печень и положили ее на весло около лодки. Вооружившись ножами, они стали крошить ее на мелкие кусочки и есть с таким аппетитом, что я не мог удержаться и сам попробовал кусочек печени, предварительно прополоскав его в воде. Ничего особенного. Как и всякое парное мясо, она была
теплая и довольно безвкусная. Я выплюнул ее и пошел к
берегу моря.
Время было весеннее. Лодка шла вдоль
берега и попадала то в полосы прохладного морского воздуха, то в струи
теплого, слегка сыроватого ветерка, дующего с материка. Яркое июньское солнце обильно изливало на землю
теплые и живительные лучи свои, но по примятой прошлогодней траве, по сырости и полному отсутствию листвы на деревьях видно было, что земля только что освободилась от белоснежного покрова и еще не успела просохнуть как следует.
— Ну, это не в Беловодье, а на расейской стороне. Такое озеро есть, а на
берегу стоял святый град Китиш. И жители в нем были все благочестивые, а когда началась никонианская пестрота — святой град и ушел в воду. Слышен и звон и церковная служба. А мы уйдем на Кавказ, сестрица. Там места нежилые и всякое приволье. Всякая гонимая вера там сошлась: и молоканы, и субботники, и хлысты…
Тепло там круглый год, произрастание всякое, наших братьев и сестер найдется тоже достаточно… виноград…
Торопливо заглянул Евсеич в мою детскую и тревожно-радостным голосом сказал: «Белая тронулась!» Мать позволила, и в одну минуту,
тепло одетый, я уже стоял на крыльце и жадно следил глазами, как шла между неподвижных
берегов огромная полоса синего, темного, а иногда и желтого льда.
Пусть шумит вода, пусть плывут мимо лесистые, затянутые синеватой пленкой
берега, пусть с неба льются волны
теплого света.
Мы сидим на корме,
теплая лунная ночь плывет навстречу нам, луговой
берег едва виден за серебряной водою, с горного — мигают желтые огни, какие-то звезды, плененные землею. Все вокруг движется, бессонно трепещет, живет тихою, но настойчивой жизнью. В милую, грустную тишину падают сиповатые слова...
Отдыхаем, любуемся, подобрели все друг ко другу; на реке-то сиверко, холодно, а на
берегу —
тепло, душисто!
Меня почти до слез волнует красота ночи, волнует эта баржа — она похожа на гроб и такая лишняя на просторе широко разлившейся реки, в задумчивой тишине
теплой ночи. Неровная линия
берега, то поднимаясь, то опускаясь, приятно тревожит сердце, — мне хочется быть добрым, нужным для людей.
Потом приснилось ей озеро и жаркий летний вечер, под тяжко надвигающимися грозовыми тучами, — и она лежит на
берегу, нагая, с золотым гладким венцом на лбу. Пахло
теплою застоявшею водою и тиною, и изнывающею от зноя травою, — а по воде, темной и зловеще спокойной, плыл белый лебедь, сильный, царственно-величавый. Он шумно бил по воде крыльями и, громко шипя, приблизился, обнял ее, — стало темно и жутко…
После хороших суток, проведенных у стариков в
теплой хате, в когда-то красивом имении на гористом
берегу Волги, я опять в Ярославле, где надо избегать встречи с полковыми товарищами и думать, где бы переночевать и что бы поесть.
Например, от усиленного народонаселения, скотоводства, постройки мельниц вода делается мутнее и
теплее;
берега теряют обраставшие их прежде травы, в разливах прудов вырастают новые, свойственные только воде мелкой и запруженной; породы рыб отчасти замещаются другими; рыба от сытного корма делается не так жадна, а с тем вместе изменяется ее клев.
Итак, главнейшее правило состоит в том, чтобы соображаться с временами года и состоянием погоды: на дворе
тепло, ясно и тихо — рыба гуляет везде, даже по самым мелким местам (особенно вечером), следовательно там и надобно ее удить; наступает ненастье, особенно ветер — рыба бросается в траву, прячется под
берегами и кустами: должно искать ее там; наступает сильный холод — рыба становится на станы, то есть разделяется по породам, собирается стаями и ложится на дно в местах глубоких: надобно преследовать ее и там и удить очень глубоко.
Наступило именно то время весны, когда с
теплых стран возвращались птицы; жаворонки неподвижно уже стояли в небе и звонко заливались над проталинками; ласточки и белые рыболовы, или «мартышки», как их преимущественно называют на Оке, сновали взад и вперед над рекою, которая только что вступила в
берега свои после недельного разлива; скворцы летали целыми тучами; грачи также показались.
— Знамое дело, какие теперь дороги! И то еще удивлению подобно, как до сих пор река стоит; в другие годы в это время она давно в
берегах… Я полагаю, дюжи были морозы — лед-то добре закрепили; оттого долее она и держит. А все, по-настоящему, пора бы расступиться! Вишь, какое
тепло: мокрая рука не стынет на ветре! Вот вороны и жаворонки недели три как уж прилетели! — говорил Глеб, околачивая молотком железное острие багра.
Весь
берег, около которого стояло десятка два барок, был усыпан народом. Везде горели огни, из лесу доносились удары топора. Бурлаки на нашей барке успели промокнуть порядком и торопились на
берег, чтобы погреться, обсушиться и закусить горяченьким около своего огонька. Нигде огонь так не ценится, как на воде; мысль о
тепле сделалась общей связующей нитью.
Ночами, когда город мёртво спит, Артамонов вором крадётся по
берегу реки, по задворкам, в сад вдовы Баймаковой. В
тёплом воздухе гудят комары, и как будто это они разносят над землёй вкусный запах огурцов, яблок, укропа. Луна катится среди серых облаков, реку гладят тени. Перешагнув через плетень в сад, Артамонов тихонько проходит во двор, вот он в тёмном амбаре, из угла его встречает опасливый шёпот...
Кто поднимает с
теплого ночлега этого хворого старика и заставляет его на утренней заре, в тумане и сырости, сидеть на мокром
берегу реки, чтоб поймать какого-нибудь язя или головля?
— Прощайте, прощайте, — повторил торопливо Эльчанинов и забыл даже напомнить им
беречь Анну Павловну и слушаться ее. Надев
теплый дорожный сюртук, он вошел в спальню больной. Анна Павловна сидела на кровати. Савелий стоял у окна в задумчивости.
А потому — прошу минуту внимания в сторону, — немножко вдаль от Орла, в края еще более
теплые, к тихоструйной реке в ковровых
берегах, на народный «пир веры», где нет места деловой, будничной жизни; где все, решительно все, проходит через своеобычную религиозность, которая и придает всему свою особенную рельефность и живость.
На одной из близких станций мы даже соблазнились чудесною лунною ночью и, чтобы не ночевать в душной юрте станочника, только что смазанной снаружи (на зиму) еще
теплым навозом, — легли на
берегу, устроив себе постели в лодках и укрывшись оленьими шкурами.
— Дело в том, что о правом
береге нам нечего и думать. Там мы увязнем и не выберемся до трубы архангельской. Послушай, Клавдий Иванович. — Голос фельдшера вдруг задрожал
теплым, глубоким тоном. — Послушай, ты не сердишься на меня, что я потащил тебя сегодня в эту дурацкую поездку?
Вечером, в середине июля, на
берегу полесской речонки Зульни лежали в густом лозняке два человека: нищий из села Казимирки Онисим Козел и его внук, Василь, мальчишка лет тринадцати. Старик дремал, прикрыв лицо от мух рваной бараньей шапкой, а Василь, подперев подбородок ладонями и сощурив глаза, рассеянно смотрел на реку, на
теплое, безоблачное небо, на дальний сосновый лес, резко черневший среди пожара зари.
Дорога наша подбежала к реке и прижалась к береговым утесам. Место было угрюмое и тесное, справа отвесный
берег закрыл нас от метели. Отдаленный гул слышался только на далеких вершинах, а здесь было тихо и
тепло. Зато тьма лежала так густо, что я едва различал впереди мою белую собаку. Лошади осторожно ступали по щебню…
Правый
берег мягкими увалами уходил в дали;
тёплые, жёлто-зелёные волны хлебов были одеты в этот час тенями вечера.
В рыбачьей хижине сидит у огня Жанна, жена рыбака, и чинит старый парус. На дворе свистит и воет ветер и, плескаясь и разбиваясь о
берег, гудят волны… На дворе темно и холодно, на море буря, но в рыбачьей хижине
тепло и уютно. Земляной пол чисто выметен; в печи не потух еще огонь; на полке блестит посуда. На кровати с опущенным белым пологом спят пятеро детей под завывание бурного моря. Муж-рыбак с утра вышел на своей лодке в море и не возвращался еще. Слышит рыбачка гул волн и рев ветра. Жутко Жанне.
День обещал быть
теплым. Ветер стих, речная гладь едва шевелилась, и широкие, пологие волны лишь тихо колебали, не взламывая, зеркальное отражение скал. Горы противоположного
берега казались совсем близко, и, только пристально вглядываясь в подробности, можно было заметить, что это обман зрения: овраги представлялись извилистыми трещинками, а огромные лиственницы на склонах — былинками…