Неточные совпадения
Галопад летел во всю пропалую: почтмейстерша, капитан-исправник, дама с
голубым пером, дама с
белым пером, грузинский князь Чипхайхилидзев, чиновник из Петербурга, чиновник из Москвы, француз Куку, Перхуновский, Беребендовский — все поднялось и понеслось…
Второй Ивин — Сережа — был смуглый, курчавый мальчик, со вздернутым твердым носиком, очень свежими, красными губами, которые редко совершенно закрывали немного выдавшийся верхний ряд
белых зубов, темно-голубыми прекрасными глазами и необыкновенно бойким выражением лица.
Сквозь тонкие, высокие стебли травы сквозили
голубые, синие и лиловые волошки; желтый дрок выскакивал вверх своею пирамидальною верхушкою;
белая кашка зонтикообразными шапками пестрела на поверхности; занесенный бог знает откуда колос пшеницы наливался в гуще.
Она вздрогнула, откинулась, замерла; потом резко вскочила с головокружительно падающим сердцем, вспыхнув неудержимыми слезами вдохновенного потрясения. «Секрет» в это время огибал небольшой мыс, держась к берегу углом левого борта; негромкая музыка лилась в
голубом дне с
белой палубы под огнем алого шелка; музыка ритмических переливов, переданных не совсем удачно известными всем словами...
— Ich danke, [Благодарю (нем.).] — сказала та и тихо, с шелковым шумом, опустилась на стул. Светло-голубое с
белою кружевною отделкой платье ее, точно воздушный шар, распространилось вокруг стула и заняло чуть не полкомнаты. Понесло духами. Но дама, очевидно, робела того, что занимает полкомнаты и что от нее так несет духами, хотя и улыбалась трусливо и нахально вместе, но с явным беспокойством.
Чижа захлопнула злодейка-западня:
Бедняжка в ней и рвался, и метался,
А
Голубь молодой над ним же издевался.
«Не стыдно ль», говорит: «средь
бела дня
Попался!
Не провели бы так меня:
За это я ручаюсь смело».
Ан смотришь, тут же сам запутался в силок.
И дело!
Вперёд чужой беде не смейся, Голубок.
А в маленькой задней комнатке, на большом сундуке, сидела, в
голубой душегрейке [Женская теплая кофта, обычно без рукавов, со сборками по талии.] и с наброшенным
белым платком на темных волосах, молодая женщина, Фенечка, и то прислушивалась, то дремала, то посматривала на растворенную дверь, из-за которой виднелась детская кроватка и слышалось ровное дыхание спящего ребенка.
— Понимаете: небеса! Глубина,
голубая чистота, ясность! И — солнце! И вот я, — ну, что такое я? Ничтожество, болван! И вот — выпускаю
голубей. Летят, кругами, все выше, выше,
белые в
голубом. И жалкая душа моя летит за ними — понимаете? Душа! А они — там, едва вижу. Тут — напряжение… Вроде обморока. И — страх: а вдруг не воротятся? Но — понимаете — хочется, чтоб не возвратились, понимаете?
Подойдя к столу, он выпил рюмку портвейна и, спрятав руки за спину, посмотрел в окно, на небо, на
белую звезду, уже едва заметную в
голубом, на огонь фонаря у ворот дома. В памяти неотвязно звучало...
Натягивая чулки на
белые с
голубыми жилками ноги свои, она продолжала торопливо, неясно и почему-то часто вздыхая...
Там было уже синевато-темно; гроздья
белой сирени казались
голубыми.
Мягкими увалами поле, уходя вдаль, поднималось к дымчатым облакам; вдали снежными буграми возвышались однообразные конусы лагерных палаток, влево от них на темном фоне рощи двигались ряды
белых, игрушечных солдат, а еще левее возвышалось в
голубую пустоту между облаков очень красное на солнце кирпичное здание, обложенное тоненькими лучинками лесов, облепленное маленькими, как дети, рабочими.
Она ласково и задорно улыбалась, правя лошадью, горяча ее, на ней
голубая курточка, вышитая серебром, спицы колес экипажа тоже посеребрены и, вращаясь, как бы разбрызгивают
белые искры, так же искрится и серебро шитья на рукавах курточки.
В окно смотрело серебряное солнце, небо — такое же холодно
голубое, каким оно было ночью, да и все вокруг так же успокоительно грустно, как вчера, только светлее раскрашено. Вдали на пригорке, пышно окутанном серебряной парчой, курились розоватым дымом трубы домов, по снегу на крышах ползли тени дыма, сверкали в небе кресты и главы церквей, по
белому полю тянулся обоз, темные маленькие лошади качали головами, шли толстые мужики в тулупах, — все было игрушечно мелкое и приятное глазам.
Образ Марины вытеснил неуклюжий, сырой человек с
белым лицом в желтом цыплячьем пухе на щеках и подбородке,
голубые, стеклянные глазки, толстые губы, глупый, жадный рот. Но быстро шла отрезвляющая работа ума, направленного на привычное ему дело защиты человека от опасностей и ненужных волнений.
Нет, Безбедов не мешал, он почему-то приуныл, стал молчаливее, реже попадал на глаза и не так часто гонял
голубей. Блинов снова загнал две пары его птиц, а недавно, темной ночью, кто-то забрался из сада на крышу с целью выкрасть
голубей и сломал замок голубятни. Это привело Безбедова в состояние мрачной ярости; утром он бегал по двору в ночном
белье, несмотря на холод, неистово ругал дворника, прогнал горничную, а затем пришел к Самгину пить кофе и, желтый от злобы, заявил...
Это было дома у Марины, в ее маленькой, уютной комнатке. Дверь на террасу — открыта, теплый ветер тихонько перебирал листья деревьев в саду; мелкие
белые облака паслись в небе, поглаживая луну, никель самовара на столе казался
голубым, серые бабочки трепетали и гибли над огнем, шелестели на розовом абажуре лампы. Марина — в широчайшем
белом капоте, — в широких его рукавах сверкают голые, сильные руки. Когда он пришел — она извинилась...
Алина пошла переодеваться, сказав, что сейчас пришлет «отрезвляющую штучку», явилась высокая горничная в накрахмаленном чепце и переднике, принесла Самгину большой бокал какого-то шипящего напитка, он выпил и почувствовал себя совсем хорошо, когда возвратилась Алина в
белом платье, подпоясанном
голубым шарфом с концами до пола.
Я помню ее одетой в
белое или светло-голубое, с толстой каштановой косой на груди, на спине.
Размахивая длинным гибким помелом из грязных тряпок, он свистел, рычал, кашлял, а над его растрепанной головой в
голубом, ласково мутном воздухе летала стая
голубей, как будто снежно-белые цветы трепетали, падая на крышу.
— Долой нигилистов! — рявкнул нетрезвый человек в
голубом кафтане,
белом парике и в охотничьих сапогах по колено.
Да и в самом Верхлёве стоит, хотя большую часть года пустой, запертой дом, но туда частенько забирается шаловливый мальчик, и там видит он длинные залы и галереи, темные портреты на стенах, не с грубой свежестью, не с жесткими большими руками, — видит томные
голубые глаза, волосы под пудрой,
белые, изнеженные лица, полные груди, нежные с синими жилками руки в трепещущих манжетах, гордо положенные на эфес шпаги; видит ряд благородно-бесполезно в неге протекших поколений, в парче, бархате и кружевах.
В комнату вошел, или, вернее, вскочил — среднего роста, свежий, цветущий, красиво и крепко сложенный молодой человек, лет двадцати трех, с темно-русыми, почти каштановыми волосами, с румяными щеками и с серо-голубыми вострыми глазами, с улыбкой, показывавшей ряд
белых крепких зубов. В руках у него был пучок васильков и еще что-то бережно завернутое в носовой платок. Он все это вместе со шляпой положил на стул.
Опираясь на него, я вышел «на улицу» в тот самый момент, когда палуба вдруг как будто вырвалась из-под ног и скрылась, а перед глазами очутилась целая изумрудная гора, усыпанная
голубыми волнами, с
белыми, будто жемчужными, верхушками, блеснула и тотчас же скрылась за борт. Меня стало прижимать к пушке, оттуда потянуло к люку. Я обеими руками уцепился за леер.
На одной скамье сидела очень старая старуха, в голландском чепце, без оборки, и макала сальные свечки; другая, пожилая женщина, сидела за прялкой; третья, молодая девушка, с буклями, совершенно белокурая и совершенно
белая, цвета топленого молока, с
белыми бровями и светло-голубыми, с белизной, глазами, суетилась по хозяйству.
На ней было широкое и длинное шелковое
голубое платье, надетое как-то на плечо, вроде цыганской шали,
белые чистые шаровары; прекрасная, маленькая, но не до уродливости нога, обутая по-европейски.
«На берег кому угодно! — говорят часу во втором, — сейчас шлюпка идет». Нас несколько человек село в катер, все в
белом, — иначе под этим солнцем показаться нельзя — и поехали, прикрывшись холстинным тентом; но и то жарко: выставишь нечаянно руку, ногу, плечо — жжет.
Голубая вода не струится нисколько; суда, мимо которых мы ехали, будто спят: ни малейшего движения на них; на палубе ни души. По огромному заливу кое-где ползают лодки, как сонные мухи.
У этого китайца были светло-русые волосы,
голубые или, по крайней мере, серые глаза,
белое или, скорее, красноватое лицо, начиная с носа, совершенно как у европейца.
Все это делалось стоя, все были в параде: шелковых юбок не оберешься. Видно, что собрание было самое торжественное. Кичибе и Эйноске были тоже в шелку: креповая черная или
голубая мантильи, с
белыми гербами на спине и плечах, шелковый халат, такая же юбка и
белые бумажные чулки.
Пронесся над нами здешний
голубь с
белой головой, зеленоватой спиной, больше нашего.
Вороны (я сужу по устройству крыльев), напротив, меньше наших: синие,
голубые, но с черными крыльями и с
белыми симметрическими пятнами на крыльях, как и наши.
Приезжайте через год, вы, конечно, увидите тот же песок, те же пальмы счетом, валяющихся в песке негров и негритянок, те же шалаши, то же
голубое небо с
белым отблеском пламени, которое мертвит и жжет все, что не прячется где-нибудь в ущелье, в тени утесов, когда нет дождя, а его не бывает здесь иногда по нескольку лет сряду.
Нехлюдов прошел вперед. В середине стояла аристократия: помещик с женою и сыном в матросской куртке, становой, телеграфист, купец в сапогах с бураками, старшина с медалью и справа от амвона, позади помещицы, Матрена Павловна в переливчатом лиловом платье и
белой с каймою шали и Катюша в
белом платье с складочками на лифе, с
голубым поясом и красным бантиком на черной голове.
— Вот это Катя, — сказала мать, оправляя с
голубыми полосами вязаное одеяло, из-под которого высовывалась маленькая
белая ступня. — Хороша? Ведь ей только два года.
Это был пухлый человек с завитыми редкими волосами, нежными
голубыми глазами, очень толстый снизу и с холеными,
белыми в перстнях руками и с приятной улыбкой.
Третья шившая женщина была Федосья — Феничка, как ее звали товарки, —
белая, румяная, с ясными детскими
голубыми глазами и двумя длинными русыми косами, обернутыми вокруг небольшой головы, совсем молодая, миловидная женщина.
Вспомнил
белое платье с
голубой лентой, вспомнил заутреню.
Христос воскресе!» Всё было прекрасно, но лучше всего была Катюша в
белом платье и
голубом поясе, с красным бантиком на черной голове и с сияющими восторгом глазами.
Тонкие породистые руки с длинными пальцами были выпростаны поверх
голубого сарафана с затканными серебряными цветочками;
белая кисейная рубашка открывала полную, немного смуглую шею, перехваченную жемчужной ниткой.
В русской литературе гениальное художественное воспроизведение эта стихия нашла в романе А.
Белого «Серебряный
голубь».
В
голубом, убранном
белым рюшем гробе лежал, сложив ручки и закрыв глазки, Илюша.
Утро 4 декабря было морозное: — 19°С. Барометр стоял на высоте 756 мм. Легкий ветерок тянул с запада. Небо было безоблачное, глубокое и
голубое. В горах
белел снег.
Больница эта состояла из бывшего господского флигеля; устроила ее сама помещица, то есть велела прибить над дверью
голубую доску с надписью
белыми буквами: «Красногорская больница», и сама вручила Капитону красивый альбом для записывания имен больных. На первом листке этого альбома один из лизоблюдов и прислужников благодетельной помещицы начертал следующие стишки...
— Здравствуй, батюшка, милости просим, — медленно раздался за моей спиной сочный и приятный голос. Я оглянулся: передо мною, в синей долгополой шинели, стоял старик среднего роста, с
белыми волосами, любезной улыбкой и с прекрасными
голубыми глазами.
А осенний, ясный, немножко холодный, утром морозный день, когда береза, словно сказочное дерево, вся золотая, красиво рисуется на бледно-голубом небе, когда низкое солнце уж не греет, но блестит ярче летнего, небольшая осиновая роща вся сверкает насквозь, словно ей весело и легко стоять голой, изморозь еще
белеет на дне долин, а свежий ветер тихонько шевелит и гонит упавшие покоробленные листья, — когда по реке радостно мчатся синие волны, мерно вздымая рассеянных гусей и уток; вдали мельница стучит, полузакрытая вербами, и, пестрея в светлом воздухе,
голуби быстро кружатся над ней…
Мы вошли в конюшню. Несколько
белых шавок поднялось с сена и подбежало к нам, виляя хвостами; длиннобородый и старый козел с неудовольствием отошел в сторону; три конюха, в крепких, но засаленных тулупах, молча нам поклонились. Направо и налево, в искусственно возвышенных стойлах, стояло около тридцати лошадей, выхоленных и вычищенных на славу. По перекладинам перелетывали и ворковали
голуби.
У этого профессора было две дочери, лет двадцати семи, коренастые такие — Бог с ними — носы такие великолепные, кудри в завитках и глаза бледно-голубые, а руки красные с
белыми ногтями.
Дверь тихонько растворилась, и я увидал женщину лет двадцати, высокую и стройную, с цыганским смуглым лицом, изжелта-карими глазами и черною как смоль косою; большие
белые зубы так и сверкали из-под полных и красных губ. На ней было
белое платье;
голубая шаль, заколотая у самого горла золотой булавкой, прикрывала до половины ее тонкие, породистые руки. Она шагнула раза два с застенчивой неловкостью дикарки, остановилась и потупилась.
Сильно возбужденная деятельность ума в Петербурге после Павла мрачно замкнулась 14 декабрем. Явился Николай с пятью виселицами, с каторжной работой,
белым ремнем и
голубым Бенкендорфом.
Маленькая не по росту голова, малокровное и узкое лицо, формой своей напоминавшее лезвие ножа, длинные изжелта-белые волосы, светло-голубые, без всякого блеска (словно пустые) глаза, тонкие, едва окрашенные губы, длинные, как у орангутанга, мотающиеся руки и, наконец, колеблющаяся, неверная походка (точно он не ходил, а шлялся) — все свидетельствовало о каком-то ненормальном состоянии, которое близко граничило с невменяемостью.