Неточные совпадения
Мери сидела на своей постели, скрестив на коленях руки; ее густые волосы были собраны под ночным чепчиком, обшитым кружевами; большой пунцовый платок
покрывал ее
белые плечики, ее маленькие ножки прятались в пестрых персидских туфлях.
Каменный ли казенный дом, известной архитектуры с половиною фальшивых окон, один-одинешенек торчавший среди бревенчатой тесаной кучи одноэтажных мещанских обывательских домиков, круглый ли правильный купол, весь обитый листовым
белым железом, вознесенный над выбеленною, как снег, новою церковью, рынок ли, франт ли уездный, попавшийся среди города, — ничто не ускользало от свежего тонкого вниманья, и, высунувши нос из походной телеги своей, я глядел и на невиданный дотоле
покрой какого-нибудь сюртука, и на деревянные ящики с гвоздями, с серой, желтевшей вдали, с изюмом и мылом, мелькавшие из дверей овощной лавки вместе с банками высохших московских конфект, глядел и на шедшего в стороне пехотного офицера, занесенного бог знает из какой губернии на уездную скуку, и на купца, мелькнувшего в сибирке [Сибирка — кафтан с перехватом и сборками.] на беговых дрожках, и уносился мысленно за ними в бедную жизнь их.
Герои наши видели много бумаги, и черновой и
белой, наклонившиеся головы, широкие затылки, фраки, сертуки губернского
покроя и даже просто какую-то светло-серую куртку, отделившуюся весьма резко, которая, своротив голову набок и положив ее почти на самую бумагу, выписывала бойко и замашисто какой-нибудь протокол об оттяганье земли или описке имения, захваченного каким-нибудь мирным помещиком, покойно доживающим век свой под судом, нажившим себе и детей и внуков под его покровом, да слышались урывками короткие выражения, произносимые хриплым голосом: «Одолжите, Федосей Федосеевич, дельце за № 368!» — «Вы всегда куда-нибудь затаскаете пробку с казенной чернильницы!» Иногда голос более величавый, без сомнения одного из начальников, раздавался повелительно: «На, перепиши! а не то снимут сапоги и просидишь ты у меня шесть суток не евши».
Пестрые платки, повязки, повойники, зипуны, бороды всех родов: заступом, лопатой и клином, рыжие, русые и
белые, как серебро,
покрыли всю площадь.
Он взглянул на нее. Она закинула голову на спинку кресел и скрестила на груди руки, обнаженные до локтей. Она казалась бледней при свете одинокой лампы, завешенной вырезною бумажною сеткой. Широкое
белое платье
покрывало ее всю своими мягкими складками; едва виднелись кончики ее ног, тоже скрещенных.
—
Покрой мне ноги еще чем-нибудь. Ты скажешь Анфимьевне, что я упала, ушиблась. И ей и Гогиной, когда придет.
Белье в крови я попрошу взять акушерку, она завтра придет…
Вон один из играющих, не имея чем
покрыть короля, потащил всю кучу засаленных карт к себе, а другие оскалили
белые зубы.
Вздымаемый копытами снег
покрыл всех серым налетом, а синяя шубка Катерины Ивановны совсем
побелела.
Тихо светит по всему миру: то месяц показался из-за горы. Будто дамасскою дорого́ю и
белою, как снег, кисеею
покрыл он гористый берег Днепра, и тень ушла еще далее в чащу сосен.
Пришла зима. Выпал глубокий снег и
покрыл дороги, поля, деревни. Усадьба стояла вся
белая, на деревьях лежали пушистые хлопья, точно сад опять распустился
белыми листьями… В большом камине потрескивал огонь, каждый входящий со двора вносил с собою свежесть и запах мягкого снега…
Старуха была одета по-старинному, в кубовый косоклинный сарафан и в
белую холщовую рубашку. Темный старушечий платок
покрывал голову.
Вслед за певчими приехал нанятый Тамарой катафалк о двух лошадях, черный, с
белыми султанами, и при нем пять факельщиков. Они же привезли с собой глазетовый
белый гроб и пьедестал для него, обтянутый черным коленкором. Не спеша, привычно-ловкими движениями, они уложили покойницу в гроб,
покрыли ее лицо кисеей, занавесили труп парчой и зажгли свечи: одну в изголовье и две в ногах.
Огромная треуголка с кокардою и
белым плюмажем
покрывала его голову в пудреном парике с
белою косичкою.
Любя подражать в одежде новейшим модам, Петр Григорьич, приехав в Петербург, после долгого небывания в нем, счел первою для себя обязанностью заказать наимоднейший костюм у лучшего портного, который и одел его буква в букву по рецепту «Сына отечества» [«Сын Отечества» — журнал, издававшийся с 1812 года Н.И.Гречем (1787—1867).], издававшегося тогда Булгариным и Гречем, и в костюме этом Крапчик — не хочу того скрывать — вышел ужасен: его корявое и черномазое лицо от
белого верхнего сюртука стало казаться еще чернее и корявее; надетые на огромные и волосатые руки Крапчика палевого цвета перчатки не
покрывали всей кисти, а держимая им хлыстик-тросточка казалась просто чем-то глупым.
По выходе из флигеля он вздумал пройтись немного по двору между пахучими березами, причем ему стали встречаться разные старушки в
белых и, по
покрою, как бы монашеских одеяниях, которые, истово и молча поклонившись ему, шли все по направлению к флигелю Екатерины Филипповны.
Голову князя
покрывала белая парчовая мурмолка с гибким алмазным пером, которое качалось от каждого движения, играя солнечными лучами.
Глубокий снег
покрывал кладбище, так что нужно было разгребать дорогу лопатами, чтоб дойти до могилы; памятника еще не существовало, а стоял простой
белый крест, на котором даже надписи никакой не значилось.
Матвей ждал Дыму, но Дыма с ирландцем долго не шел. Матвей сел у окна, глядя, как по улице снует народ, ползут огромные, как дома, фургоны, летят поезда. На небе, поднявшись над крышами, показалась звезда. Роза, девушка, дочь Борка,
покрыла стол в соседней комнате
белою скатертью и поставила на нем свечи в чистых подсвечниках и два хлеба прикрыла
белыми полотенцами.
По взлобочкам и прикрутостям, по увалам и горовым местам выглянули первые проталинки с всклоченной, бурой прошлогодней травой; рыжие пятна таких проталин
покрывали белый саван точно грязными заплатами, которые все увеличивались и росли с каждым днем, превращаясь в громадные прорехи, каких не в состоянии были починить самые холодные весенние утренники, коробившие лед и заставлявшие трещать бревна.
Восточный жемчуг, которым украшены были ее блестящие зарукавья и
белое как снег
покрывало, не превосходили белизною ее бледного лица, на котором ясно изображались следы беспрерывных душевных страданий.
Но, взглянув на солнце в этот день,
Подивился Игорь на светило:
Середь
бела дня ночная тень
Ополченья русские
покрыла.
Появился князь, завитый, в
белом галстуке, черном полинялом фраке и с владимирскою лентой дворянской медали в петлице; за ним вошла княгиня в шелковом платье шине, старого
покроя, и с тою суровою заботливостию, под которою матери стараются скрыть свое волнекие, оправила сзади дочь, то есть безо всякой нужды встряхнула складками ее платья.
В трактире Илья сел под окном. Из этого окна — он знал — было видно часовню, рядом с которой помещалась лавка Полуэктова. Но теперь всё за окном скрывала
белая муть. Он пристально смотрел, как хлопья тихо пролетают мимо окна и ложатся на землю,
покрывая пышной ватой следы людей. Сердце его билось торопливо, сильно, но легко. Он сидел и, без дум, ждал, что будет дальше.
По лесу блуждал тихий, медленный звон, он раздавался где-то близко, шевелил тонкие ветки, задевая их, и они качались в сумраке оврага, наполняя воздух шорохом, под ногами сухо потрескивал тонкий лёд ручья, вода его вымерзла, и лёд
покрывал белой плёнкой серые, сухие ямки.
Раз утром, когда Канарейка выглянула из вороньего гнезда, ее поразила унылая картина: земля за ночь покрылась первым снегом, точно саваном. Все было кругом
белое… А главное — снег
покрыл все те зернышки, которыми питалась Канарейка. Оставалась рябина, но она не могла есть эту кислую ягоду. Ворона — та сидит, клюет рябину да похваливает...
Вот взяли его под руки и, поддерживая сзади голову, повели куда-то; вот стакан блеснул перед глазами и стукнул по зубам, и вода пролилась на грудь; вот маленькая комната, посреди две постели рядом, покрытые чистыми,
белыми, как снег,
покрывалами. Он повалился на одну постель и зарыдал.
— Так… а все-таки — может быть, хорошо все знать. — Поп, улыбаясь, смотрел, как я гневно одеваюсь, как тороплюсь обуться. Только теперь, немного успокаиваясь, я заметил, что эти вещи — куртка, брюки, сапоги и
белье — были хотя скромного
покроя, но прекрасного качества, и, одеваясь, я чувствовал себя, как рука в теплой мыльной пене.
Молча Зара вышла; он долго следовал за нею взором и мечтою; луна озаряла ее длинное
покрывало, которое как
белый туман обвивалось вокруг ее гибкого стана; она как призрак неслышно скользила по траве… вот скрылась вдали за палаткой, вот мелькнула, и снова скрылась… прощай, Зара! прощай, роза Гулистана! прощай навеки!
Восток
белел приметно, и розовый блеск обрисовал нижние части большого серого облака, который, имея вид коршуна с растянутыми крылами, державшего змею в когтях своих,
покрывал всю восточную часть небосклона; фантастически отделялись предметы на дальнем небосклоне и высокие сосны и березы окрестных лесов чернели, как часовые на рубеже земли; природа была тиха и торжественна, и холмы начинали озаряться сквозь
белый туман, как иногда озаряется лицо невесты сквозь брачное
покрывало, всё было свято и чисто — а в груди Вадима какая буря!
Как пери спящая мила,
Она в гробу своем лежала,
Белей и чище
покрывалаБыл томный цвет ее чела.
Навек опущены ресницы…
Но кто б, о небо! не сказал,
Что взор под ними лишь дремал
И, чудный, только ожидал
Иль поцелуя иль денницы?
Но бесполезно луч дневной
Скользил по ним струей златой,
Напрасно их в немой печали
Уста родные целовали…
Нет! смерти вечную печать
Ничто не в силах уж сорвать!
Она нерешительно обувает сандалии, надевает на голое тело легкий хитон, накидывает сверху него
покрывало и открывает дверь, оставляя на ее замке следы мирры. Но никого уже нет на дороге, которая одиноко
белеет среди темных кустов в серой утренней мгле. Милый не дождался — ушел, даже шагов его не слышно. Луна уменьшилась и побледнела и стоит высоко. На востоке над волнами гор холодно розовеет небо перед зарею. Вдали
белеют стены и дома иерусалимские.
Голову ее
покрывала дорогая черная шаль; одета она была в короткий бархатный шушун оливкового цвета и темно-синюю мериносовую юбку;
белые руки, чинно сложенные у груди, поддерживали друг дружку.
Но вот кому-то удалось рассмотреть, что четыре всадника, едущие впереди отряда, держат под укрюками седельных арчаков углы большого пестрого персидского ковра. Это тот самый ковер, назначением которого было
покрывать в отъезжем поле большой боярский шатер. Теперь на этом ковре, подвешенном как люлька между четырьмя седлами, лежит что-то маленькое, обложенное
белыми пуховыми подушками и укутанное ярко цветным шелковым архалуком боярина.
Вмиг
забелела улица Троскина, кровли избушек, старый колодец, а наконец и поля, расстилавшиеся далеко-далеко вокруг всей вотчины; холодный ветер дунул сильнее, и снежная сеть заколыхалась, как тяжелое необъятное
покрывало.
Приведя голову в порядок, она вынула из комода пузырек с
белою жидкостью и начала оною натирать лицо, руки и шею; далее, вынув из того же комода ящичек с красным порошком, слегка
покрыла им щеки.
Для сидящих не было более приборов, как оловянная тарелка, близ нее — большие ломти хлеба
белого и черного, ложка деревянная, лаком покрытая — и все это, через всю длину, на обоих концах
покрывало длинное полотенце, так же вышитое, как и скатерть.
Он же
покрывал белые колонны залы и стенки уборной теми гнусными рисунками и омерзительными изречениями в стихах и прозе, на которые было неистощимо его болезненное воображение тайного эротомана.
Дальше на гору подымается жид, сгорбившись под тяжелым
белым узлом. В половине горы Харько стоит и,
покрыв ладонью глаза, смотрит в небо. Э, не подумает он выручать хозяина, потому что вся выручка от шинка остается на его долю.
На грязных и невысоких окнах стояли прекрасные цветы; мебель, вряд ли обитую чем-нибудь,
покрывали из толстого коленкора
белые чехлы; некрашеный пол был вымыт, как стеклышко.
Они начали злобно дергать, рвать, бить его, точно псы отсталого волка, выли, кричали, катались по земле темною кучею, а на них густо падали хлопья снега,
покрывая весь город
белым покровом долгой и скучной зимы.
Один более свободный товарищ его игр был сын сельского священника, отличавшийся
белыми волосами, до того редкими, что не совсем
покрывали кожу на черепе, и способностью в двенадцать лет выпивать чайную чашку сивухи не пьянея.
Из рядов выходит черномазый, лохматый, сумрачный фотограф. Вместе с ним Пикколо быстро укрепляет и натягивает в выходных дверях большую
белую влажную простыню. Фотограф садится с фонарем посредине манежа и, накрывшись черным
покрывалом, зажигает ацетиленовую горелку. Газ притушивается почти до отказа. Экран ярко освещен, а по нему бродят какие-то нелепые, смутные очертания. Наконец раздается голос Пикколо, невидимого в темноте...
Белый день идет к вечеру, честнóй пир идет навеселе. На приволье, в радости, гости прохлаждаются, за стаканами меж собой беседу ведут… Больше всех говорит, каждым словом смешит подгулявший маленько Чапурин. Речи любимые, разговоры забавные про житье-бытье скитское, про дела черниц молодых, белиц удалых, про ихних дружков-полюбовников. Задушевным смехом, веселым хохотом беседа каждый рассказ его
покрывает.
После Ерофеева дня, когда в лесах от нечисти и бесовской погани станет свободно, ждет не дождется лесник, чтоб мороз поскорей выжал сок из деревьев и сковал бы вадьи и чарусы, а матушка-зима
белым пологом
покрыла лесную пустыню.
Баба с двойным, перетянутым животом и с глупым озабоченным лицом вошла в зал, низко поклонилась графу и
покрыла стол
белой скатертью. За ней осторожно двигался Митька, неся закуски. Через минуту на столе стояли водка, ром, сыр и тарелка с какой-то жареной птицей. Граф выпил рюмку водки, но есть не стал. Поляк недоверчиво понюхал птицу и принялся ее резать.
Высокие волны с
белыми гребнями
покрывали всю громадную поверхность.
Я быстро оглянулась. У горящего очага сидела старая дама в черном платье, с черным же мечаком, [Мечак —
покрывало.] наброшенным на седые,
белые, как снег, волосы. Я увидела худое, морщинистое, но на редкость величественное лицо, орлиный крючковатый нос и проницательные, не по летам живые черные глаза.
Гуль-Гуль на правах девушки-подростка не надела тяжелого
покрывала, опустив на лицо лишь легкую и прозрачную
белую кисею, сквозь которую двумя огненными точками сверкали ее черные глаза.
Не до того было Панкратью, чтоб вступиться за брата: двое на него наскочило, один губы разбил — посыпались изо рта
белые зубы, потекла ручьем алая кровь, другой ему в бедро угодил, где лядвея в бедро входит, упал Панкратий на колено, сильно рукой оземь оперся, закричал громким голосом: «Братцы, не выдайте!» Встать хотелось, но померк свет
белый в ясных очах, темным мороком
покрыло их.
Обычно свежее, яркое и спокойное Наташино лицо с нежными ямками на щеках, со смеющимися черными глазами, с независимо поднятой вверх горделивой головкой, прикрытой, как и у прочих приюток,
белой косынкой, спокойно и весело по своему обыкновению. Байковый платок небрежно
покрывает плечи.