Неточные совпадения
«Я не ропщу, — сказала я, —
Что Бог прибрал младенчика,
А больно то, зачем они
Ругалися над ним?
Зачем, как черны
вороны,
На части тело
белоеТерзали?.. Неужли
Ни Бог, ни царь не вступится...
В коляску, вместо заминающегося
Ворона, запрягли, по протекции Матрены Филимоновны, приказчикова Бурого, и Дарья Александровна, задержанная заботами о своем туалете, одетая в
белое кисейное платье, вышла садиться.
Однажды орел спрашивал у
ворона: скажи, ворон-птица, отчего живешь ты на
белом свете триста лет, а я всего-на-все только тридцать три года?
Вороны (я сужу по устройству крыльев), напротив, меньше наших: синие, голубые, но с черными крыльями и с
белыми симметрическими пятнами на крыльях, как и наши.
Из царства пернатых я видел здесь большеклювых
ворон, красноголовых желн, пестрых дятлов и поползней. 2 раза мы вспугивали
белых крохалей, с черной головой и с красным носом. Птицы эти остаются на зимовку в Уссурийском крае и приобретают
белую защитную окраску. Сплошь и рядом мы замечали их только тогда, когда подходили к ним вплотную.
Портвейн 211-й и 113-й… Коньяк 184… Коньяк «финь-шампань» 195… Ярлык и розовый, и черный, и
белый… Точно скопировано у Депре… Ну, кто будет вглядываться, что Ц. Депре, а не К. Депре, кто разберет, что у К. Депре орел на ярлыке, а у Ц. Депре
ворона без короны, сразу и не разглядишь…
Тверская — все желто-пегие битюги, Рогожская — вороно-пегие, Хамовническая — соловые с черными хвостами и огромными косматыми черными гривами, Сретенская — соловые с
белыми хвостами и гривами, Пятницкая —
вороные в
белых чулках и с лысиной во весь лоб, Городская —
белые без отметин, Якиманская — серые в яблоках, Таганская — чалые, Арбатская — гнедые, Сущевская — лимонно-золотистые, Мясницкая — рыжие и Лефортовская — караковые.
Так, например, бывают
белые или глинистые галки,
вороны, скворцы, воробьи и тетерева, даже вальдшнепы и гаршнепы; но из последних двух пород я князьков не видывал.
Возле меня, по запыленной крапиве, лениво перепархивали
белые бабочки; бойкий воробей садился недалеко на полусломанном красном кирпиче и раздражительно чирикал, беспрестанно поворачиваясь всем телом и распустив хвостик; все еще недоверчивые
вороны изредка каркали, сидя высоко, высоко на обнаженной макушке березы; солнце и ветер тихо играли в ее жидких ветках; звон колоколов Донского монастыря прилетал по временам, спокойный и унылый — а я сидел, глядел, слушал — и наполнялся весь каким-то безымянным ощущением, в котором было все: и грусть, и радость, и предчувствие будущего, и желание, и страх жизни.
А затем секунда — и среди юниф, совершенно отчетливо и просто:
вороные, рыжие, золотистые, караковые, чалые,
белые люди — по-видимому, люди.
Там — по зеленой пустыне — коричневой тенью летало какое-то быстрое пятно. В руках у меня бинокль, механически поднес его к глазам: по грудь в траве, взвеяв хвостом, скакал табун коричневых лошадей, а на спинах у них — те, караковые,
белые,
вороные…
«Ах ты, — думаю, — милушка; ах ты, милушка!» Кажется, спроси бы у меня за нее татарин не то что мою душу, а отца и мать родную, и тех бы не пожалел, — но где было о том думать, чтобы этакого летуна достать, когда за нее между господами и ремонтерами невесть какая цена слагалась, но и это еще было все ничего, как вдруг тут еще торг не был кончен, и никому она не досталась, как видим, из-за Суры от Селиксы гонит на
вороном коне борзый всадник, а сам широкою шляпой машет и подлетел, соскочил, коня бросил и прямо к той к
белой кобылице и стал опять у нее в головах, как и первый статуй, и говорит...
Все поднялись. Сусанна Николаевна и Муза Николаевна сели на заднюю скамейку огромной четвероместной кареты, а горничные их — на переднюю.
Вороные кони Егора Егорыча, запряженные уже шестериком с отчаянным молодым форейтором на выносе, быстро помчали отъезжающих; несмотря на то, долго еще видно было, что Сусанна Николаевна все выглядывала из кареты и смотрела по направлению к Кузьмищеву, в ответ на что gnadige Frau махала ей
белым платком своим. Сверстову, наконец, наскучило такое сентиментальничание барынь.
Согласно роскошному обычаю того времени, пешие конюхи вели за ним под уздцы шесть верховых коней в полном убранстве; из них один был
вороной, один буланый, один железно-серый, а три совершенно
белой масти.
— Ого!.. Так вы вот как?!. Ну, это все пустяки. Я первая тебя не отдам за Алешку — и все тут… Выдумала! Мало ли этаких пестерей на
белом свете найдется, всех не пережалеешь… Погоди, вот ужо налетит ясный сокол и прогонит твою мокрую
ворону.
Солнце пекло смертно. Пылища какая-то
белая, мелкая, как мука, слепит глаза по пустым немощеным улицам, где на заборах и крышах сидят
вороны. Никогошеньки. Окна от жары завешены. Кое-где в тени возле стен отлеживаются в пыли оборванцы.
Один из них, закутанный в широкий охабень, ехал впереди на борзом
вороном коне и, казалось, совершенно не замечал, что метель становится час от часу сильнее; другой, в нагольном тулупе, сверх которого надет был нараспашку кафтан из толстого
белого сукна, беспрестанно останавливал свою усталую лошадь, прислушивался со вниманием, но, не различая ничего, кроме однообразного свиста бури, с приметным беспокойством озирался на все стороны.
— Ну то-то же, смотри не позарься на
вороного аргамака, с
белой на лбу отметиной.
— А то, что прежде отца в петлю не суйся, жди термину: скомандую «таскай со всем», так и лезь за говядиной, а то ишь ты! Ну-ка, Сенька, подлей еще! — сказал Пашка, подавая грязному кашевару чашку. Тот плеснул щей и поставил на стол. Хлебнули еще несколько раз, Пашка постучал ложкой в край чашки. Это было сигналом таскать говядину. Затем была подана
белая пшенная каша с постным, из экономии, маслом. Ее, кроме Луговского и
Вороны, никто не ел.
— А может быть, еще не хватились, может, и смена не приходила, — вскрикнул
Воронов и выбежал на опушку кладбища, на вал и, раздвинув кусты, посмотрел вперед. Далеко перед ним раскинулся горизонт. Налево, весь утопающий в зелени садов, город с сияющими на солнце крестами церквей, веселый, радостный, не такая темная масса, какой он казался ночью… направо мелкий лесок, левей его дерновая, зеленая горка, а рядом с ней выкрашенная в казенный цвет,
белыми и черными угольниками, будка, подле порохового погреба.
Воронов привстал и оглянулся. Кругом могильные холмики и кресты. Рядом с ним
белый, только что выкрашенный крест. Он снова опустился на землю и на момент закрыл глаза, не понимая, что с ним, где он. Рука его упала на пояс и нащупала патронную суму.
В этот день я смотрел из окна чертежной на
белый пустой парк, и вдруг мне показалось, что в глубине аллеи я вижу Урманова. Он шел по цельному снегу и остановился у одной скамейки. Я быстро схватил в вестибюле шляпу и выбежал. Пробежав до половины аллеи, я увидел глубокий след, уходивший в сторону Ивановского грота. Никого не было видно, кругом лежал снег, чистый, нетронутый. Лишь кое-где виднелись оттиски
вороньих лапок, да обломавшиеся от снега черные веточки пестрили
белую поверхность темными черточками.
Вороне делалось даже обидно. Какая же это птица, если и дождя, и ветра, и холода боится? Ведь так и жить нельзя на
белом свете. Она опять стала сомневаться, что уж птица ли эта Канарейка. Наверно, только притворяется птицей…
Раз утром, когда Канарейка выглянула из
вороньего гнезда, ее поразила унылая картина: земля за ночь покрылась первым снегом, точно саваном. Все было кругом
белое… А главное — снег покрыл все те зернышки, которыми питалась Канарейка. Оставалась рябина, но она не могла есть эту кислую ягоду.
Ворона — та сидит, клюет рябину да похваливает...
Вокруг фабрики развелось много птиц: воробьёв,
ворон, галок, трещали сороки, торопливо перелетая с места на место, блестя атласом
белых боков; сизые голуби ходили по земле, особенно много было птиц около трактира на берегу Ватаракши, где останавливались мужики, привозя лён.
Наконец, свет проникает в его скважины, и на дворе наступает
белый день, как говорится; послышится карканье
ворон и щекотанье сорок; потом заскрипят снегири и зазвенят пронзительно голоса зеленых и голубых синиц (бесков — по-оренбургски), также привыкших кормиться около привады.
Помнится, где-то у Шекспира говорится о «
белом голубе в стае черных
воронов»; подобное впечатление произвела на меня вошедшая девушка: между окружавшим ее миром и ею было слишком мало общего; казалось, она сама втайне недоумевала и дивилась, каким образом она попала сюда.
Мнения разделились. Одним черная точка казалась не больше
вороны, другим — не меньше медведя: отдаленное однообразие этих
белых подвижных масс, лениво проплывавших между высокими горами, — совершенно извращало перспективу.
Посреди села находился небольшой пруд, вечно покрытый гусиным пухом, с грязными, изрытыми берегами; во ста шагах от пруда, на другой стороне дороги, высился господский деревянный дом, давно пустой и печально подавшийся набок; за домом тянулся заброшенный сад; в саду росли старые, бесплодные яблони, высокие березы, усеянные
вороньими гнездами; на конце главной аллеи, в маленьком домишке (бывшей господской бане) жил дряхлый дворецкий и, покрёхтывая да покашливая, каждое утро, по старой привычке, тащился через сад в барские покои, хотя в них нечего было стеречь, кроме дюжины
белых кресел, обитых полинялым штофом, двух пузатых комодов на кривых ножках, с медными ручками, четырех дырявых картин и одного черного арапа из алебастра с отбитым носом.
Снился ему стук лошадиных копыт о бревенчатый пол; снилось, как из конюшни вывели сначала
вороного Графа Нулина, потом
белого Великана, потом сестру его Майку…
Воздух совсем
побелел. Кабинета и окна уж не было. На крылечке пивоваренного завода, того самого, мимо которого сегодня проезжали, сидела Манюся и что-то говорила. Потом она взяла Никитина под руку и пошла с ним в загородный сад. Тут он увидел дубы и
вороньи гнезда, похожие на шапки. Одно гнездо закачалось, выглянул из него Шебалдин и громко крикнул: «Вы не читали Лессинга!»
Послышался стук лошадиных копыт о бревенчатый пол; вывели из конюшни сначала
вороного Графа Нулина, потом
белого Великана, потом сестру его Майку. Все это были превосходные и дорогие лошади. Старик Шелестов оседлал Великана и сказал, обращаясь к своей дочери Маше...
Кто знал его, забыть не может,
Тоска по нем язвит и гложет,
И часто мысль туда летит,
Где гордый мученик зарыт.
Пустыня
белая; над гробом
Неталый снег лежит сугробом,
То солнце тусклое блестит,
То туча черная висит,
Встают смерчи, ревут бураны,
Седые стелются туманы,
Восходит день, ложится тьма,
Вороны каркают — и злятся,
Что до костей его добраться
Мешает вечная зима.
Сидя на
вороном коне, подаренном ей графом, одетая в черную амазонку и с
белым пером на шляпе, она уже не походила на ту девушку в красном, которая несколько месяцев тому назад встретилась нам в лесу.
Я не ропщу,
Что бог прибрал младенчика,
А больно то, зачем они
Ругалися над ним?
Зачем, как черны
вороны,
На части тело
белоеТерзали?.. Неужли
Ни бог, ни царь не вступятся?
С юго-запада тянулись хмурые тучи, но уже кое-где между ними были просветы и сквозь них проглядывало голубое небо. Оно казалось таким ясным и синим, словно его вымыли к празднику. Запорошенные снегом деревья, камни, пни, бурелом и молодые елочки покрылись
белыми пушистыми капюшонами. На сухостойной лиственице сидела
ворона. Она каркала, кивая в такт головою, и неизвестно, приветствовала ли она восходящее солнце или смеялась над нашей неудачей.
Михаил Андреевич сидел посреди дивана, обитого
белым сукном: он был в легком, светлом пиджаке, в соломенной шляпе, а вокруг него, не сводя с него глаз, как черные
вороны, уселись: Глафира, Горданов и Висленев. С ними же до Москвы выехал и наследник Бодростина Кюлевейн.
Совершенно позабыв о том, что на ней надето любимое мамино платье из
белого батиста с нарядной кружевной оборкой, Тася, с ловкостью белки перепрыгивая с сучка на сучок, уже готовилась слезать с дерева, под неистовое карканье обезумевшего от страха
вороненка, как неожиданно нога её поскользнулась, ветка, на которую она опиралась, выскользнула из-под ступни девочки и Тася, перекувырнувшись в воздухе, вместе с ошалевшим с перепуга
вороненком шлепнулась плашмя в только что политые грядки огурцов и редиски.
В дипломе по всем предметам у меня стояли пятерки, но среди этих
белых голубок неблагонадежным
вороном чернела зловещая тройка по богословию.
За вершниками охота поедет, только без собак. Псари и доезжачие региментами: первый регимент на
вороных конях в кармазинных чекменях, другой регимент на рыжих конях в зеленых чекменях, третий — на серых лошадях в голубых чекменях. А чекмени у всех суконные, через плечо шелковые перевязи, у одних
белые, шиты золотом, у других пюсовые, шиты серебром. За ними стремянные на гнедых конях в чекменях малиновых, в желтых шапках с красными перьями, через плечо золотая перевязь, на ней серебряный рог.
Так, один конь был как смоль
вороной, с огромной
белой лысиной, в
белых же чулках; другой — словно снег
белый, такой
белый, какие в природе едва ли встречаются; третий — серый, в стальных, голубоватых яблоках, с черным волосом на хвосте и гриве; четвертый — гнедой; пятый — красно-рыжий; шестой — соловой, то есть желто-оранжевый с
белым волосом.
Какая же можешь ты быть Аленушка, когда у меня она одна была кралечка… как налетели вороги, взяли ее силком от меня и стали, как злые
вороны, клевать тело ее
белое…
Тогда-то был пожар, Аксюшка родила уродца с собачьей головой, Сидорка ошпарился в бане, Емелька напился до того, что
вороны клевали у него глаза, волки ходили по улице среди
белого дня.
Дай еще ей пожить на
белом свете и увидеть красные денечки… и коли я с нынешнего часа возьму в рот хоть каплю проклятого зелья, разразись над моей головой всеми лютыми бедами: пусть умирать буду без покаяния, пусть бросят меня в глухую трущобу, как зачумленную собаку, и
воронья расклюют меня.
Хоть и говорила она Ксении Яковлевне, что легче было бы ей, если бы умер он, но все же сильно сжимала ее сердце мысль, что, быть может, действительно лежит где-нибудь ее Яшенька мертвым,
вороны черные глаза ему клюют, звери дикие косточки обгладывают
белые. Холодом всю обдавало девушку. «Пусть лучше в Москве погуляет, да сюда вернется, чем такое страшное приключится с ним», — думала она.
Не успел он проехать нескольких сот шагов после этого, как влево от него, наперерез ему, показалась на всем протяжении поля огромная масса кавалеристов на
вороных лошадях, в
белых блестящих мундирах, которые рысью шли прямо на него.
— Да, мать Февронья Роховна, кормила. И послал мне господь двух птиц: летает ко мне
ворон Авенир, и печется обо мне
белая лебедь Платонида Андревна, и прокормят они меня с цыплятками моими, пока я обошью ребятенок и сам стану на ноги.
— Эскадрону пройти нельзя, — кричал Васька Денисов, злобно открывая
белые зубы, шпоря своего красивого
вороного, Бедуина, который, мигая ушами от штыков, на которые он натыкался, фыркая, брызгая вокруг себя пеной с мундштука, звеня, бил копытами по доскам моста и, казалось, готов был перепрыгнуть через перила моста, ежели бы ему позволил седок.
— Да, мать Февронья Роховна, кормила. И послал мне Господь двух птиц: летает ко мне
ворон Авенир и печется обо мне
белая лебедь Платонида Андревна, и прокормят они меня с цыплятками моими, пока я обошью ребетенок и сам стану на ноги.
Один был в черном мундире с
белым султаном на рыжей энглизированной лошади, другой в
белом мундире на
вороной лошади.