Неточные совпадения
Нет великой оборонушки!
Кабы знали вы да ведали,
На кого вы дочь покинули,
Что
без вас я выношу?
Ночь —
слезами обливаюся,
День — как травка пристилаюся…
Я потупленную голову,
Сердце гневное ношу!..
Как будто
слезы были та необходимая мазь,
без которой не могла итти успешно машина взаимного общения между двумя сестрами, — сестры после
слез разговорились не о том, что занимало их; но, и говоря о постороннем, они поняли друг друга.
— Ах, зачем я не умерла, лучше бы было! — сказала она, и
без рыданий
слезы потекли по обеим щекам; но она старалась улыбаться, чтобы не огорчить его.
Из чего же я хлопочу? Из зависти к Грушницкому? Бедняжка! он вовсе ее не заслуживает. Или это следствие того скверного, но непобедимого чувства, которое заставляет нас уничтожать сладкие заблуждения ближнего, чтоб иметь мелкое удовольствие сказать ему, когда он в отчаянии будет спрашивать, чему он должен верить: «Мой друг, со мною было то же самое, и ты видишь, однако, я обедаю, ужинаю и сплю преспокойно и, надеюсь, сумею умереть
без крика и
слез!»
И долго, будто сквозь тумана,
Она глядела им вослед…
И вот одна, одна Татьяна!
Увы! подруга стольких лет,
Ее голубка молодая,
Ее наперсница родная,
Судьбою вдаль занесена,
С ней навсегда разлучена.
Как тень она
без цели бродит,
То смотрит в опустелый сад…
Нигде, ни в чем ей нет отрад,
И облегченья не находит
Она подавленным
слезам,
И сердце рвется пополам.
Так проповедовал Евгений.
Сквозь
слез не видя ничего,
Едва дыша,
без возражений,
Татьяна слушала его.
Он подал руку ей. Печально
(Как говорится, машинально)
Татьяна молча оперлась,
Головкой томною склонясь;
Пошли домой вкруг огорода;
Явились вместе, и никто
Не вздумал им пенять на то:
Имеет сельская свобода
Свои счастливые права,
Как и надменная Москва.
Чужие и свои победы,
Надежды, шалости, мечты.
Текут невинные беседы
С прикрасой легкой клеветы.
Потом, в отплату лепетанья,
Ее сердечного признанья
Умильно требуют оне.
Но Таня, точно как во сне,
Их речи слышит
без участья,
Не понимает ничего,
И тайну сердца своего,
Заветный клад и
слез и счастья,
Хранит безмолвно между тем
И им не делится ни с кем.
Он пел любовь, любви послушный,
И песнь его была ясна,
Как мысли девы простодушной,
Как сон младенца, как луна
В пустынях неба безмятежных,
Богиня тайн и вздохов нежных;
Он пел разлуку и печаль,
И нечто, и туманну даль,
И романтические розы;
Он пел те дальные страны,
Где долго в лоно тишины
Лились его живые
слезы;
Он пел поблеклый жизни цвет
Без малого в осьмнадцать лет.
Поверяя богу в теплой молитве свои чувства, она искала и находила утешение; но иногда, в минуты слабости, которым мы все подвержены, когда лучшее утешение для человека доставляют
слезы и участие живого существа, она клала себе на постель свою собачонку моську (которая лизала ее руки, уставив на нее свои желтые глаза), говорила с ней и тихо плакала, лаская ее. Когда моська начинала жалобно выть, она старалась успокоить ее и говорила: «Полно, я и
без тебя знаю, что скоро умру».
— Да, Петр Александрыч, — сказал он сквозь
слезы (этого места совсем не было в приготовленной речи), — я так привык к детям, что не знаю, что буду делать
без них. Лучше я
без жалованья буду служить вам, — прибавил он, одной рукой утирая
слезы, а другой подавая счет.
После долгих
слез состоялся между нами такого рода изустный контракт: первое, я никогда не оставлю Марфу Петровну и всегда пребуду ее мужем; второе,
без ее позволения не отлучусь никуда; третье, постоянной любовницы не заведу никогда; четвертое, за это Марфа Петровна позволяет мне приглянуть иногда на сенных девушек, но не иначе как с ее секретного ведома; пятое, боже сохрани меня полюбить женщину из нашего сословия; шестое, если на случай, чего боже сохрани, меня посетит какая-нибудь страсть, большая и серьезная, то я должен открыться Марфе Петровне.
В пекарне началось оживление, кудрявый Алеша и остролицый, худенький подросток Фома налаживали в приямке два самовара, выгребали угли из печи, в углу гремели эмалированные кружки, лысый старик резал каравай хлеба равновесными ломтями, вытирали стол, двигали скамейки, по асфальту пола звучно шлепали босые подошвы, с печки
слезли два человека в розовых рубахах,
без поясов, одинаково растрепанные, одновременно и как будто одними и теми же движениями надели сапоги, полушубки и — ушли в дверь на двор.
Мало-помалу впечатление его изгладилось, и он опять с трепетом счастья смотрел на Ольгу наедине, слушал, с подавленными
слезами восторга, ее пение при всех и, приезжая домой, ложился,
без ведома Ольги, на диван, но ложился не спать, не лежать мертвой колодой, а мечтать о ней, играть мысленно в счастье и волноваться, заглядывая в будущую перспективу своей домашней, мирной жизни, где будет сиять Ольга, — и все засияет около нее.
— Не говори, не говори! — остановила его она. — Я опять, как на той неделе, буду целый день думать об этом и тосковать. Если в тебе погасла дружба к нему, так из любви к человеку ты должен нести эту заботу. Если ты устанешь, я одна пойду и не выйду
без него: он тронется моими просьбами; я чувствую, что я заплачу горько, если увижу его убитого, мертвого! Может быть,
слезы…
— Ты сомневаешься в моей любви? — горячо заговорил он. — Думаешь, что я медлю от боязни за себя, а не за тебя? Не оберегаю, как стеной, твоего имени, не бодрствую, как мать, чтоб не смел коснуться слух тебя… Ах, Ольга! Требуй доказательств! Повторю тебе, что если б ты с другим могла быть счастливее, я бы
без ропота уступил права свои; если б надо было умереть за тебя, я бы с радостью умер! — со
слезами досказал он.
Вера, очнувшись на груди этой своей матери, в потоках
слез,
без слов, в судорогах рыданий, изливала свою исповедь, раскаяние, горе, всю вдруг прорвавшуюся силу страданий.
Жизнь и любовь как будто пропели ей гимн, и она сладко задумалась, слушая его, и только
слезы умиления и веры застывали на ее умирающем лице,
без укоризны за зло, за боль, за страдания.
Но когда настал час — «пришли римляне и взяли», она постигла, откуда пал неотразимый удар, встала, сняв свой венец, и молча,
без ропота,
без малодушных
слез, которыми омывали иерусалимские стены мужья, разбивая о камни головы, только с окаменелым ужасом покорности в глазах пошла среди павшего царства, в великом безобразии одежд, туда, куда вела ее рука Иеговы, и так же — как эта бабушка теперь — несла святыню страдания на лице, будто гордясь и силою удара, постигшего ее, и своею силою нести его.
Впрочем, действительность и всегда отзывается сапогом, даже при самом ярком стремлении к идеалу, и я, конечно, это должен был знать; но все же я был другого типа человек; я был свободен в выборе, а они нет — и я плакал, за них плакал, плакал по старой идее, и, может быть, плакал настоящими
слезами,
без красного слова.
Они одни,
без помощи; им ничего больше не остается, как удариться в
слезы и сказать: «Виноваты, мы дети!» — и, как детям, отдаться под руководство старших.
Я оторвал один и очистил — кожа
слезает почти от прикосновения; попробовал — не понравилось мне: пресно, отчасти сладко, но вяло и приторно, вкус мучнистый, похоже немного и на картофель, и на дыню, только не так сладко, как дыня, и
без аромата или с своим собственным, каким-то грубоватым букетом.
Все жители Аяна столпились около нас: все благословляли в путь. Ч. и Ф.,
без сюртуков, пошли пешком проводить нас с версту. На одном повороте за скалу Ч. сказал: «Поглядите на море: вы больше его не увидите». Я быстро оглянулся, с благодарностью, с любовью, почти со
слезами. Оно было сине, ярко сверкало на солнце серебристой чешуей. Еще минута — и скала загородила его. «Прощай, свободная стихия! в последний раз…»
Уже лет восемь всякий раз
без ошибки, как только он доходил до этого места своей очень нравившейся ему речи, он чувствовал спазму в горле, щипание в носу, и из глаз текли
слезы.
Ляховская хохотала над этой пословицей до
слез, и ее смех напоминал почему-то Привалову рассказ Виктора Васильича о том, как он выучил Зосю ловить мух. Виктор Васильич и Давид успели подхватить Лепешкина «под крыльца» и
без церемонии поволокли на лестницу.
— Доложите пославшим вас, что мочалка чести своей не продает-с! — вскричал он, простирая на воздух руку. Затем быстро повернулся и бросился бежать; но он не пробежал и пяти шагов, как, весь повернувшись опять, вдруг сделал Алеше ручкой. Но и опять, не пробежав пяти шагов, он в последний уже раз обернулся, на этот раз
без искривленного смеха в лице, а напротив, все оно сотрясалось
слезами. Плачущею, срывающеюся, захлебывающеюся скороговоркой прокричал он...
Обливаясь глупыми
слезами своими, они сознаются наконец, что создавший их бунтовщиками,
без сомнения, хотел посмеяться над ними.
Матушка долго колебалась: как это с последним сыном расстаться, но, однако, решилась, хотя и не
без многих
слез, думая счастию моему способствовать.
Один короткий, быстротечный месяц!
И башмаков еще не износила,
В которых шла, в
слезах,
За бедным прахом моего отца!
О небо! Зверь
без разума,
без слова
Грустил бы долее…
И Ерофей медлительно
слез с облучка, отвязал ведерку, пошел к пруду и, вернувшись, не
без удовольствия слушал, как шипела втулка колеса, внезапно охваченная водою… Раз шесть приходилось ему на каких-нибудь десяти верстах обливать разгоряченную ось, и уже совсем завечерело, когда мы возвратились домой.
Разумеется, что при этом кто-нибудь непременно в кого-нибудь хронически влюблен, разумеется, что дело не обходится
без сентиментальности,
слез, сюрпризов и сладких пирожков с вареньем, но все это заглаживается той реальной, чисто жизненной поэзией с мышцами и силой, которую я редко встречал в выродившихся, рахитических детях аристократии и еще менее у мещанства, строго соразмеряющего число детей с приходо-расходной книгой.
С Кетчером она спорила до
слез и перебранивалась, как злые дети бранятся, всякий день, но
без ожесточения; на меня она смотрела, бледнея и дрожа от ненависти.
…Такие
слезы текли по моим щекам, когда герой Чичероваккио в Колизее, освещенном последними лучами заходящего солнца, отдавал восставшему и вооружившемуся народу римскому отрока-сына за несколько месяцев перед тем, как они оба пали, расстрелянные
без суда военными палачами венчанного мальчишки!
Готовая организация, обязательный строй и долею казарменный порядок фаланстера если не находят сочувствия в людях критики, то,
без сомнения, сильно привлекают тех усталых людей, которые просят почти со
слезами, чтоб истина, как кормилица, взяла их на руки и убаюкала.
Глазами, полными
слез, поблагодарил я его. Это нежное, женское внимание глубоко тронуло меня;
без этой встречи мне нечего было бы и пожалеть в Перми!
— Надо помогать матери — болтал он
без умолку, — надо стариково наследство добывать! Подловлю я эту Настьку, как пить дам! Вот ужо пойдем в лес по малину, я ее и припру! Скажу: «Настасья! нам судьбы не миновать, будем жить в любви!» То да се… «с большим, дескать, удовольствием!» Ну, а тогда наше дело в шляпе! Ликуй, Анна Павловна! лей
слезы, Гришка Отрепьев!
— Да вы попробуйте! вы не затем к нам наняты, чтоб оставлять
без чая, а затем, чтоб выслушивать нас! — протестует Степан сквозь
слезы.
— Ну, Вакула! — пропищал черт, все так же не
слезая с шеи, как бы опасаясь, чтобы он не убежал, — ты знаешь, что
без контракта ничего не делают.
Все вокруг них! Не дождями
Эти травы вспоены,
На
слезах людских, на поте,
Что лились рекой в те дни, —
Без призора, на свободе
Расцвели теперь они.
И она дала ему понять, что его сиротские
слезы не будут оставлены
без отмщения…
— Поживите пока с нами, а там видно будет, — говорила она, успокоившись после первых излияний. — Слава богу, свет не клином сошелся. Не пропадешь и
без отцовских капиталов. Ох, через золото много напрасных
слез льется! Тоже видывали достаточно всячины!
Бубнов пил только мадеру и
без нее не мог ни двигаться, ни говорить. Шелест женина платья попрежнему его пугал, и больной делал над собой страшное усилие, чтобы куда-нибудь не спрятаться. Для дела он был совершенно бесполезен, и Галактион являлся к нему только для проформы. Раз Бубнов отвел его в сторону и со
слезами на глазах проговорил...
Варя(Трофимову). Студенту надо быть умным! (Мягким тоном, со
слезами.) Какой вы стали некрасивый, Петя, как постарели! (Любови Андреевне, уже не плача.) Только вот
без дела не могу, мамочка. Мне каждую минуту надо что-нибудь делать.
Возможны три решения вопроса о мировой гармонии, о рае, об окончательном торжестве добра: 1) гармония, рай, жизнь в добре
без свободы избрания,
без мировой трагедии,
без страданий, но и
без творческого труда; 2) гармония, рай, жизнь в добре на вершине земной истории, купленная ценой неисчислимых страданий и
слез всех, обреченных на смерть, человеческих поколений, превращенных в средство для грядущих счастливцев; 3) гармония, рай, жизнь в добре, к которым придет человек через свободу и страдание в плане, в который войдут все когда-либо жившие и страдавшие, т. е. в Царстве Божием.
Как тяжело думать, что вот „может быть“ в эту самую минуту в Москве поет великий певец-артист, в Париже обсуждается доклад замечательного ученого, в Германии талантливые вожаки грандиозных политических партий ведут агитацию в пользу идей, мощно затрагивающих существенные интересы общественной жизни всех народов, в Италии, в этом краю, „где сладостный ветер под небом лазоревым веет, где скромная мирта и лавр горделивый растут“, где-нибудь в Венеции в чудную лунную ночь целая флотилия гондол собралась вокруг красавцев-певцов и музыкантов, исполняющих так гармонирующие с этой обстановкой серенады, или, наконец, где-нибудь на Кавказе „Терек воет, дик и злобен, меж утесистых громад, буре плач его подобен,
слезы брызгами летят“, и все это живет и движется
без меня, я не могу слиться со всей этой бесконечной жизнью.
— Услышал господь молитву мою, — вещал он. — Достигли
слезы несчастного до утешителя всех. Теперь буду хотя знать, что жребий мой зависеть может от доброго или худого моего поведения. Доселе зависел он от своенравия женского. Одна мысль утешает, что
без суда батожьем наказан не буду!
Как у нас невольно и
без нашего сознания появляются
слезы от дыма, от умиления и хрена, как глаза наши невольно щурятся при внезапном и слишком сильном свете, как тело наше невольно сжимается от холода, — так точно эти люди невольно и бессознательно принимаются за плутовскую, лицемерную и грубо эгоистическую деятельность, при невозможности дела открытого, правдивого и радушного…
Генерал говорил минут десять, горячо, быстро, как бы не успевая выговаривать свои теснившиеся толпой мысли; даже
слезы заблистали под конец в его глазах, но все-таки это были одни фразы
без начала и конца, неожиданные слова и неожиданные мысли, быстро и неожиданно прорывавшиеся и перескакивавшие одна чрез другую.
С закатом солнца, в тихий летний вечер, улетает и моя старуха, — конечно, тут не
без нравоучительной мысли; и вот в это-то самое мгновение, вместо напутственной, так сказать,
слезы, молодой, отчаянный прапорщик, избоченясь и фертом, провожает ее с поверхности земли русским элементом забубенных ругательств за погибшую миску!
В сущности, он и не доверялся никогда; он рассчитывал на генерала, чтобы только как-нибудь войти к Настасье Филипповне, хотя бы даже с некоторым скандалом, но не рассчитывал же на чрезвычайный скандал: генерал оказался решительно пьян, в сильнейшем красноречии, и говорил
без умолку, с чувством, со
слезой в душе.
Тихо,
без всякого движения сидела на постели монахиня, устремив полные благоговейных
слез глаза на озаренное лампадой распятие, молча смотрели на нее девушки. Всенощная кончилась, под окном послышались шаги и голос игуменьи, возвращавшейся с матерью Манефой. Сестра Феоктиста быстро встала, надела свою шапку с покрывалом и, поцеловав обеих девиц, быстро скользнула за двери игуменьиной кельи.