Неточные совпадения
Она ехала и во французский спектакль, но содержание
пьесы получало какую-то связь с ее жизнью; читала книгу, и в книге непременно были строки с искрами ее ума, кое-где мелькал огонь ее чувств, записаны были сказанные вчера слова, как будто
автор подслушивал, как теперь бьется у ней сердце.
И он перечислил с десяток
пьес, которые, судя по афишам, принадлежали перу одного известного режиссера, прославившегося обилием переделок иностранных
пьес. Его я знал и считал, что он
автор этих
пьес.
Раз в
пьесе, полученной от него, письмо попалось: писал он сам
автору, что
пьеса поставлена быть не может по независящим обстоятельствам. Конечно, зачем чужую ставить, когда своя есть! Через два дня я эту
пьесу перелицевал, через месяц играли ее, а фарс с найденным письмом отослали
автору обратно в тот же день, когда я возвратил его.
— Да очень просто: сделать нужно так, чтобы
пьеса осталась та же самая, но чтобы и
автор и переводчик не узнали ее. Я бы это сам сделал, да времени нет… Как эту сделаете, я сейчас же другую дам.
— Обворовываю талантливых
авторов! Ведь на это я пошел, когда меня с квартиры гнали… А потом привык. Я из-за куска хлеба, а тот имя свое на
пьесах выставляет, слава и богатство у него. Гонорары авторские лопатой гребет, на рысаках ездит… А я? Расходы все мои, получаю за
пьесу двадцать рублей, из них пять рублей переписчикам… Опохмеляю их, оголтелых, чаем пою… Пока не опохмелишь, руки-то у них ходуном ходят…
Например,
автор назвал
пьесу «В руках», а я сейчас — «В рукавицах», или назовет
автор — «Рыболов», а я — «На рыбной ловле».
И я, действительно, не заснул. В городе был каменный театр, и на этот раз его снимала польская труппа. Давали историческую
пьесу неизвестного мне
автора, озаглавленную «Урсула или Сигизмунд III»…
Не знаю, имел ли
автор в виду каламбур, которым звучало последнее восклицание, но только оно накинуло на всю
пьесу дымку какой-то особой печали, сквозь которую я вижу ее и теперь… Прошлое родины моей матери, когда-то блестящее, шумное, обаятельное, уходит навсегда, гремя и сверкая последними отблесками славы.
В-третьих, по согласию всех критиков, почти все характеры в
пьесах Островского совершенно обыденны и не выдаются ничем особенным, не возвышаются над пошлой средою, в которой они поставлены. Это ставится многими в вину
автору на том основании, что такие лица, дескать, необходимо должны быть бесцветными. Но другие справедливо находят и в этих будничных лицах очень яркие типические черты.
На это мы должны сказать, что не знаем, что именно имел в виду
автор, задумывая свою
пьесу, но видим в самой
пьесе такие черты, которые никак не могут послужить в похвалу старому быту.
Будучи положены в основу названных
пьес, эти случайности доказывают, что
автор придавал им более значения, нежели они имеют в самом деле, и эта неверность взгляда повредила цельности и яркости самих произведений.
Критика должна сказать: «Вот лица и явления, выводимые
автором; вот сюжет
пьесы; а вот смысл, какой, по нашему мнению, имеют жизненные факты, изображаемые художником, и вот степень их значения в общественной жизни».
Но, по одной из тех странных, для обыкновенного читателя, и очень досадных для
автора, случайностей, которые так часто повторяются в нашей бедной литературе, —
пьеса Островского не только не была играна на театре, но даже не могла встретить подробной и серьезной оценки ни в одном журнале.
Но и тут критика должна быть очень осторожна в своих заключениях: если, например,
автор награждает, в конце
пьесы, негодяя или изображает благородного, но глупого человека, — от этого еще очень далеко до заключения, что он хочет оправдывать негодяев или считает всех благородных людей дураками.
Если эти черты не так ярки, чтобы бросаться в глаза каждому, если впечатление
пьесы раздвояется, — это доказывает только (как мы уже замечали в первой статье), что общие теоретические убеждения
автора, при создании
пьесы, не находились в совершенной гармонии с тем, что выработала его художническая натура из впечатлений действительной жизни.
За «Бедную невесту», «Не в свои сани не садись», «Бедность не порок» и «Не так живи, как хочется» Островскому приходилось со всех сторон выслушивать замечания, что он пожертвовал выполнением
пьесы для своей основной задачи, и за те же произведения привелось
автору слышать советы вроде того, чтобы он не довольствовался рабской подражательностью природе, а постарался расширить свой умственный горизонт.
Об Островском даже сами противники его говорят, что он всегда верно рисует картины действительной жизни; следовательно, мы можем даже оставить в стороне, как вопрос частный и личный, то, какие намерения имел
автор при создании своей
пьесы.
Здесь мы можем быть совершенно спокойны, обращая внимание единственно на воззрение
автора, какое желал он выразить в
пьесе.
Такое значение, очевидно, хотел придать
пьесе сам
автор, и на всех вообще она производит впечатление, не восстановляющее против старого быта, а примиряющее с ним».
Пьеса издана без фамилии
автора — В. К. Кюхельбекера.
На сцене кто-то чихал; чиханье это было введено
автором в свою
пьесу, как «комический момент» или «элемент»; другого комического элемента в ней уже, конечно, не было; и зрители удовлетворялись этим моментом, смеялись.
Спросите себя: что было бы с Аделью, если б
авторам вздумалось продолжить свою
пьесу еще на пять таких же актов, и вы можете безошибочно ответить на этот вопрос, что в продолжение следующих четырех актов Адель опять будет осквернять супружеское ложе, а в пятом опять обратится к публике с тем же заявлением.
Ходил в театр: давали
пьесу, в которой показано народное недоверие к тому, что новая правда воцаряется. Одно действующее лицо говорит, что пока в лежащих над Невою каменных «свинтусах» (сфинксах) живое сердце не встрепенется, до тех пор все будет только для одного вида.
Автора жесточайше изругали за эту
пьесу. Спрашивал сведущих людей: за что же он изруган? За то, чтобы правды не говорил, отвечают… Какая дивная литература с ложью в идеале!
Ознобишин был даже
автором нескольких
пьес, имевших успех.
Кроме того, в
пьесе Островского замечаем ошибку против первых и основных правил всякого поэтического произведения, непростительную даже начинающему
автору. Эта ошибка специально называется в драме — «двойственностью интриги»: здесь мы видим не одну любовь, а две — любовь Катерины к Борису и любовь Варвары к Кудряшу. Это хорошо только в легких французских водевилях, а не в серьезной драме, где внимание зрителей никак не должно быть развлекаемо по сторонам.
Может быть, нам скажут, что все-таки
автор виноват, если его так легко не понять; но мы заметим на это, что
автор пишет для публики, а публика, если и не сразу овладевает вполне сущностью его
пьес, то и не искажает их смысла.
Первая его
пьеса появилась в 1847 году; известно, что с того времени до последних годов даже лучшие наши
авторы почти потеряли след естественных стремлений народных и даже стали сомневаться в их существовании, а если иногда и чувствовали их веяние, то очень слабо, неопределенно, только в каких-нибудь частных случаях и, за немногими исключениями, почти никогда не умели найти для них истинного и приличного выражения.
У всякого в жизни много своих дел, и редко кто служит, как в наших драмах, машиною, которою двигает
автор, как ему удобнее для действия его
пьесы.
Это была обязанность критика не только перед разбираемым
автором, но еще больше перед публикой, которая так постоянно одобряет Островского, со всеми его вольностями и уклонениями, и с каждой новой
пьесой все больше к нему привязывается.
Без сомнения, могильщики в «Гамлете» более кстати и ближе связаны с ходом действия, нежели, например, полусумасшедшая барыня в «Грозе»; но мы ведь не то толкуем, что наш
автор — Шекспир, а только то, что его посторонние лица имеют резон своего появления и оказываются даже необходимыми для полноты
пьесы, рассматриваемой как она есть, а не в смысле абсолютного совершенства.
Желая представить характеристику таланта
автора, мы обратили тогда внимание на явления русской жизни, воспроизводимые в его
пьесах, старались уловить их общий характер и допытаться, таков ли смысл этих явлений в действительности, каким он представляется нам в произведениях нашего драматурга.
За кулисы проходили только настоящие любители: Сатины, Ознобишины, из которых Илья Иванович,
автор нескольких
пьес и член Общества драматических писателей и Московского артистического кружка, был сам прекрасный актер.
— Вы знаете, какой огромный талант у madame Чуйкиной, ей стыдно закапывать его;
пьеса скоро будет поставлена на сцену,
автору она доставит славу, а madame Чуйкиной прибавит еще новую ветвь к ее лавровому венку!.. — расписывал Хвостиков.
— Нет, нет! — сказала ему Татьяна Васильевна и, отведя его в сторону, начала ему что-то такое толковать шепотом о
пьесе своей. Долгов слушал ее с полнейшим вниманием; а между тем приехал новый гость, старенький-старенький старичок. […старенький-старенький старичок. — Писемский здесь и далее имеет в виду Н.В.Сушкова (1796–1871) — бесталанного
автора ряда стихотворений и
пьес, имя которого стало нарицательным для обозначения писательской бездарности.]
Между тем интрига любви идет своим чередом, правильно, с тонкой психологической верностью, которая во всякой другой
пьесе, лишенной прочих колоссальных грибоедовских красот, могла бы сделать
автору имя.
Этот язык так же дался
автору, как далась группа этих лиц, как дался главный смысл комедии, как далось все вместе, будто вылилось разом, и все образовало необыкновенную комедию — и в тесном смысле, как сценическую
пьесу, — и в обширном, как комедию жизни.
Гоголь до того мастерски читал, или, лучше сказать, играл свою
пьесу, что многие понимающие это дело люди до сих пор говорят, что на сцене, несмотря на хорошую игру актеров, особенно господина Садовского в роли Подколесина, эта комедия не так полна, цельна и далеко не так смешна, как в чтении самого
автора.
В
пьесе открывают, что воровка не она, а сорока, — и вот Анету несут назад в торжестве, но Анета лучше
автора поняла смысл события; измученная грудь ее не нашла радостного звука; бледная, усталая, Анета смотрела с тупым удивлением на окружающее ликование, со стороною упований и надежд, кажется, она не была знакома.
Но зато, положим, если чья-нибудь
пьеса провалилась, то я ужасно счастлив и спешу стать на сторону
автора.
Рагозин напал на
автора за несимпатичную тенденцию его
пьесы и разбирал ее совершенно в духе нашей"направленской"критики.
И со мною согласилась прежде всех остальных слушателей сама графиня.
Автор не обиделся, по крайней мере не выказал никакого"генеральства", почти не возражал и вскоре потом говорил нашим общим знакомым, что он
пьесу доканчивать не будет, ссылаясь и на мои замечания.
Как бы"зачарованный"этим нежданным впечатлением, я нашел и в Малом театре то, чего в Петербурге (за исключением игры Васильева и Линской) ни минуты не испытывал: совсем другое отношение и к
автору, и к его
пьесе, прекрасный бытовой тон, гораздо больше ладу и товарищеского настроения в самой труппе.
Дирекция, по оплошности ли
автора, когда комедия его шли на столичных сценах, или по чему другому — ничего не платила ему за
пьесу, которая в течение тридцати с лишком лет дала ей не один десяток тысяч рублей сбору.
Представили меня и старику Сушкову, дяде графини Ростопчиной, написавшему когда-то какую-то
пьесу с заглавием вроде"Волшебный какаду". От него пахнуло на меня миром"Горя от ума". Но я отвел душу в беседе с М.С.Щепкиным, который мне как
автору никаких замечаний не делал, а больше говорил о таланте Позняковой и, узнав, что ту же роль в Петербурге будет играть Снеткова, рассказал мне, как он ей давал советы насчет одной ее роли, кажется, в переводной польской комедийке"Прежде маменька".
Под моим редакторством начинал и Антропов, впоследствии известный
автор пьесы"Блуждающие огни". Его ввел Воскобойников, который был с ним очень близок и заботился о нем с отеческим чувством. Теперь он забыт, и только любители театра помнят его"Блуждающие огни". Эту
пьесу до сих пор еще играют в провинции.
Как он переделывал
пьесы, которые ему приносили начинающие или малоизвестные
авторы, он рассказывал в печати. Из-за такого сотрудничества у него вышла история с Эмилем Жирарденом — из-за
пьесы"Мученье женщины". Жирарден уличил его в слишком широком присвоении себе его добра. Он не пренебрегал — как и его соперник Сарду — ничьим чужим добром, когда видел, что из идеи или сильных положений можно что-нибудь создать ценное. Но его театр все-таки состоял из вещей, им самим задуманных и написанных целиком.
Правда, Ф.А.Снеткова была даровитая артистка и прелестная женщина, но по фигуре, характеру красоты, тону, манерам — она мало подходила к той Верочке, которая рисовалась воображению
автора и охарактеризована во всей
пьесе.
Но, повторяю, я забывал о себе как
авторе, я не услаждался тем, что вот, после дебюта в Москве с"Однодворцем", где будут играть лучшие силы труппы, предстоит еще несомненный успех, и не потому, что моя драма так хороша, а потому, что такая Верочка, наверно, подымет всю залу, и
пьеса благодаря ее игре будет восторженно принята, что и случилось не дальше как в январе следующего, 1862 года, в бенефис учителя Позняковой — Самарина.
В труппе почетное место занимали и два сверстника Василия Каратыгина, его брат Петр Андреевич и П.И.Григорьев, оба плодовитые драматурги,
авторы бесчисленных оригинальных и переводных
пьес, очень популярные в Петербурге личности, не без литературного образования, один остряк и каламбурист, другой большой говорун.
Разовая плата поощряла актеров в вашей
пьесе, и первые сюжеты не отказывались участвовать, а что еще выгоднее, в сезоне надо было поставить до двадцати (и больше)
пьес в четырех и пяти действиях; стало быть, каждый бенефициант и каждая бенефициантка сами усердно искали
пьес, и вряд ли одна мало-мальски сносная
пьеса (хотя бы и совершенно неизвестного
автора) могла проваляться под сукном.