Неточные совпадения
Коврин приехал
к Песоцким вечером, в десятом часу. Таню и ее отца, Егора Семеныча, он застал в большой тревоге. Ясное, звездное небо и термометр пророчили мороз
к утру, а между тем садовник Иван Карлыч уехал в город, и положиться было не на кого. За ужином говорили только об утреннике, и было решено,
что Таня не ляжет спать и в первом часу пройдется по саду и посмотрит, все ли в порядке, а Егор Семеныч встанет в три часа и даже раньше.
Она говорила с большим чувством. Ему почему-то вдруг пришло в голову,
что в течение лета он может привязаться
к этому маленькому, слабому, многоречивому существу, увлечься и влюбиться, — в положении их обоих это так возможно и естественно! Эта мысль умилила и насмешила его; он нагнулся
к милому, озабоченному лицу и запел тихо...
— Ну
что ты поделаешь с этим анафемским народом? — сказал он плачущим голосом, разводя руками. — Степка возил ночью навоз и привязал лошадь
к яблоне! Замотал, подлец, вожжищи туго-натуго, так
что кора в трех местах потерлась. Каково! Говорю ему, а он — толкач толкачом и только глазами хлопает! Повесить мало!
Он дождался, когда проснулась Таня, и вместе с нею напился кофе, погулял, потом пошел
к себе в комнату и сел за работу. Он внимательно читал, делал заметки и изредка поднимал глаза, чтобы взглянуть на открытые окна или на свежие, еще мокрые от росы цветы, стоявшие в вазах на столе, и опять опускал глаза в книгу, и ему казалось,
что в нем каждая жилочка дрожит и играет от удовольствия.
Он много говорил, пил вино и курил дорогие сигары.
К Песоцким часто, чуть ли не каждый день, приезжали барышни-соседки, которые вместе с Таней играли на рояле и пели; иногда приезжал молодой человек, сосед, хорошо игравший на скрипке. Коврин слушал музыку и пение с жадностью и изнемогал от них, и последнее выражалось физически тем,
что у него слипались глаза и клонило голову набок.
Отпустив Таню
к гостям, он вышел из дому и в раздумье прошелся около клумб. Уже садилось солнце. Цветы, оттого
что их только
что полили, издавали влажный, раздражающий запах. В доме опять запели, и издали скрипка производила впечатление человеческого голоса. Коврин, напрягая мысль, чтобы вспомнить, где он слышал или читал легенду, направился не спеша в парк и незаметно дошел до реки.
Но спрашивается:
к чему все это?
— Да, она любит и понимает. Если после моей смерти ей достанется сад и она будет хозяйкой, то, конечно, лучшего и желать нельзя. Ну, а если, не дай бог, она выйдет замуж? — зашептал Егор Семеныч и испуганно посмотрел на Коврина. — То-то вот и есть! Выйдет замуж, пойдут дети, тут уже о саде некогда думать. Я
чего боюсь главным образом: выйдет за какого-нибудь молодца, а тот сжадничает и сдаст сад в аренду торговкам, и все пойдет
к черту в первый же год! В нашем деле бабы — бич божий!
— Может, это и эгоизм, но откровенно говорю: не хочу, чтобы Таня шла замуж. Боюсь! Тут
к нам ездит один ферт со скрипкой и пиликает; знаю,
что Таня не пойдет за него, хорошо знаю, но видеть его не могу! Вообще, брат, я большой таки чудак. Сознаюсь.
—
К некоторым щекотливым вопросам я отношусь просто и говорю прямо то,
что думаю, и терпеть не могу так называемых сокровенных мыслей.
Как-то утром они о чем-то повздорили. Таня заплакала и ушла
к себе в комнату. Она не выходила ни обедать, ни чай пить. Егор Семеныч сначала ходил важный, надутый, как бы желая дать понять,
что для него интересы справедливости и порядка выше всего на свете, но скоро не выдержал характера и пал духом. Он печально бродил по парку и все вздыхал: «Ах, боже мой, боже мой!» — и за обедом не съел ни одной крошки. Наконец, виноватый, замученный совестью, он постучал в запертую дверь и позвал робко...
Утешая Таню, Коврин думал о том,
что, кроме этой девушки и ее отца, во всем свете днем с огнем не сыщешь людей, которые любили бы его как своего, как родного; если бы не эти два человека, то, пожалуй, он, потерявший отца и мать в раннем детстве, до самой смерти не узнал бы,
что такое искренняя ласка и та наивная, нерассуждающая любовь, какую питают только
к очень близким, кровным людям.
— Хотя бы и так.
Что смущаться? Ты болен, потому
что работал через силу и утомился, а это значит,
что свое здоровье ты принес в жертву идее, и близко время, когда ты отдашь ей и самую жизнь.
Чего лучше? Это — то,
к чему стремятся все вообще одаренные свыше благородные натуры.
— Я только
что пережил светлые, чудные, неземные минуты. Но я не могу рассказать вам всего, потому
что вы назовете меня сумасшедшим или не поверите мне. Будем говорить о вас. Милая, славная Таня! Я вас люблю и уже привык любить. Ваша близость, встречи наши по десяти раз на день стали потребностью моей души. Не знаю, как я буду обходиться без вас, когда уеду
к себе.
Благодаря тому,
что лето было очень жаркое и сухое, понадобилось поливать каждое дерево, на
что ушло много времени и рабочей силы, и появилась во множестве гусеница, которую работники и даже Егор Семеныч и Таня,
к великому омерзению Коврина, давили прямо пальцами.
То вдруг нахлынет такая радость,
что хочется улететь под облака и там молиться богу, а то вдруг вспомнится,
что в августе придется расставаться с родным гнездом и оставлять отца, или бог весть откуда придет мысль,
что она ничтожна, мелка и недостойна такого великого человека, как Коврин, — и она уходит
к себе, запирается на ключ и горько плачет в продолжение нескольких часов.
Когда бывают гости, вдруг ей покажется,
что Коврин необыкновенно красив и
что в него влюблены все женщины и завидуют ей, и душа ее наполняется восторгом и гордостью, как будто она победила весь свет, но стоит ему приветливо улыбнуться какой-нибудь барышне, как она уж дрожит от ревности, уходит
к себе — и опять слезы.
После каждого свидания с Таней он, счастливый, восторженный, шел
к себе и с тою же страстностью, с какою он только
что целовал Таню и объяснялся ей в любви, брался за книгу или за свою рукопись.
— Потому
что ты умен. Ты
к славе относишься безразлично, как
к игрушке, которая тебя не занимает.
— Известность не улыбается тебе.
Что лестного, или забавного, или поучительного в том,
что твое имя вырежут на могильном памятнике и потом время сотрет эту надпись вместе с позолотой? Да и,
к счастью, вас слишком много, чтобы слабая человеческая память могла удержать ваши имена.
Не понимая, отчего так резко изменились их милые, благодушные отношения, Таня жалась
к отцу и с тревогой заглядывала ему в глаза; она хотела понять и не могла, и для нее ясно было только,
что отношения с каждым днем становятся все хуже и хуже,
что отец в последнее время сильно постарел, а муж стал раздражителен, капризен, придирчив и неинтересен.
Его лицо показалось Тане некрасивым и неприятным. Ненависть и насмешливое выражение не шли
к нему. Да и раньше она замечала,
что на его лице уже чего-то недостает, как будто с тех пор, как он остригся, изменилось и лицо. Ей захотелось сказать ему что-нибудь обидное, но тотчас же она поймала себя на неприязненном чувстве, испугалась и пошла из спальни.
Кстати же он вспомнил, как однажды он рвал на мелкие клочки свою диссертацию и все статьи, написанные за время болезни, и как бросал в окно, и клочки, летая по ветру, цеплялись за деревья и цветы; в каждой строчке видел он странные, ни на
чем не основанные претензии, легкомысленный задор, дерзость, манию величия, и это производило на него такое впечатление, как будто он читал описание своих пороков; но когда последняя тетрадка была разорвана и полетела в окно, ему почему-то вдруг стало досадно и горько, он пошел
к жене и наговорил ей много неприятното.
Он сел за стол и занялся этим конспектом, и ему казалось,
что к нему возвращается его мирное, покорное, безразличное настроение.