Коврин приехал к Песоцким вечером, в десятом часу. Таню и ее отца, Егора Семеныча, он застал в
большой тревоге. Ясное, звездное небо и термометр пророчили мороз к утру, а между тем садовник Иван Карлыч уехал в город, и положиться было не на кого. За ужином говорили только об утреннике, и было решено, что Таня не ляжет спать и в первом часу пройдется по саду и посмотрит, все ли в порядке, а Егор Семеныч встанет в три часа и даже раньше.
Из всего выставлялся один главный и чрезвычайный факт: то, что Аглая была в
большой тревоге, в большой нерешимости, в большой муке почему-то («от ревности», — прошептал про себя князь).
Кроме этих выделявшихся из ряда личностей, около часовни ютилась еще темная масса жалких оборванцев, появление которых на базаре производило всегда
большую тревогу среди торговок, спешивших прикрыть свое добро руками, подобно тому, как наседки прикрывают цыплят, когда в небе покажется коршун.
Неточные совпадения
Пока ее не было, ее имя перелетало среди людей с нервной и угрюмой
тревогой, с злобным испугом.
Больше говорили мужчины; сдавленно, змеиным шипением всхлипывали остолбеневшие женщины, но если уж которая начинала трещать — яд забирался в голову. Как только появилась Ассоль, все смолкли, все со страхом отошли от нее, и она осталась одна средь пустоты знойного песка, растерянная, пристыженная, счастливая, с лицом не менее алым, чем ее чудо, беспомощно протянув руки к высокому кораблю.
Но бывать у нее он считал полезным, потому что у нее, вечерами, собиралось все
больше людей, испуганных событиями на фронтах,
тревога их росла, и постепенно к страху пред силою внешнего врага присоединялся страх пред возможностью революции.
Он хотел зажечь лампу, встать, посмотреть на себя в зеркало, но думы о Дронове связывали, угрожая какими-то неприятностями. Однако Клим без особенных усилий подавил эти думы, напомнив себе о Макарове, его угрюмых
тревогах, о ничтожных «Триумфах женщин», «рудиментарном чувстве» и прочей смешной ерунде, которой жил этот человек. Нет сомнения — Макаров все это выдумал для самоукрашения, и, наверное, он втайне развратничает
больше других. Уж если он пьет, так должен и развратничать, это ясно.
Казалось, что он понимает
больше того, сколько говорит, и — что он сознательно преувеличивает свои
тревоги и свою глупость, как бы передразнивая кого-то.
Скажи она, вот от такого-то или от такой-то, и кончено дело, он и спокоен. Стало быть, в нем теперь неугомонное, раздраженное любопытство — и
больше ничего. Удовлетвори она этому любопытству,
тревога и пройдет. В этом и вся тайна.