Константин махнул рукой и покрутил головою; он хотел продолжать думать, но радость, которою светилось лицо его, мешала ему. Он, точно ему неудобно
было сидеть, принял другую позу, засмеялся и опять махнул рукой. Совестно было выдавать чужим людям свои приятные мысли, но в то же время неудержимо хотелось поделиться радостью.
Неточные совпадения
У порога дома Егорушка увидел новую, роскошную коляску и пару черных лошадей. На козлах
сидел лакей в ливрее и с длинным хлыстом в руках. Провожать уезжающих вышел один только Соломон. Лицо его
было напряжено от желания расхохотаться; он глядел так, как будто с большим нетерпением ждал отъезда гостей, чтобы вволю посмеяться над ними.
Далеко впереди белели колокольни и избы какой-то деревни; по случаю воскресного дня хохлы
сидели дома, пекли и варили — это видно
было по дыму, который шел изо всех труб и сизой, прозрачной пеленой висел над деревней.
— Нету у меня голосу! — сказал он. — Чистая напасть! Всю ночь и утро мерещится мне тройное «Господи, помилуй», что мы на венчании у Мариновского
пели;
сидит оно в голове и в глотке… так бы, кажется, и
спел, а не могу! Нету голосу!
Недавно вернувшийся из церкви Емельян
сидел рядом с Пантелеем, помахивал рукой и едва слышно
напевал сиплым голоском: «Тебе
поем…» Дымов бродил около лошадей.
Егорушка еще не знал этого, и, прежде чем каша
была съедена, он уж глубоко верил, что вокруг котла
сидят люди, оскорбленные и обиженные судьбой.
Теперь Егорушка все принимал за чистую монету и верил каждому слову, впоследствии же ему казалось странным, что человек, изъездивший на своем веку всю Россию, видевший и знавший многое, человек, у которого сгорели жена и дети, обесценивал свою богатую жизнь до того, что всякий раз,
сидя у костра, или молчал, или же говорил о том, чего не
было.
Все
ели из котла, Пантелей же
сидел в стороне особняком и
ел кашу из деревянной чашечки. Ложка у него
была не такая, как у всех, а кипарисовая и с крестиком, Егорушка, глядя на него, вспомнил о лампадном стаканчике и спросил тихо у Степки...
От костра осталось только два маленьких красных глаза, становившихся все меньше и меньше. Подводчики и Константин
сидели около них, темные, неподвижные, и казалось, что их теперь
было гораздо больше, чем раньше. Оба креста одинаково
были видны, и далеко-далеко, где-то на большой дороге, светился красный огонек — тоже, вероятно, кто-нибудь варил кашу.
Когда на другой день проснулся Егорушка,
было раннее утро; солнце еще не всходило. Обоз стоял. Какой-то человек в белой фуражке и в костюме из дешевой серой материи,
сидя на казачьем жеребчике, у самого переднего воза разговаривал о чем-то с Дымовым и Кирюхой. Впереди, версты за две от обоза, белели длинные невысокие амбары и домики с черепичными крышами; около домиков не
было видно ни дворов, ни деревьев.
Дымов лежал на животе, молчал и жевал соломинку; выражение лица у него
было брезгливое, точно от соломинки дурно пахло, злое и утомленное… Вася жаловался, что у него ломит челюсть, и пророчил непогоду; Емельян не махал руками, а
сидел неподвижно и угрюмо глядел на огонь. Томился и Егорушка. Езда шагом утомила его, а от дневного зноя у него болела голова.
— Певчий… — не унимался озорник, презрительно усмехаясь. — Этак всякий может
петь.
Сиди себе в церкви на паперти, да и
пой: «Подайте милостыньки Христа ради!» Эх, вы!
Наплакавшись, Егорушка вышел из хлева и, обходя лужу, поплелся на улицу. Как раз перед воротами на дороге стояли возы. Мокрые подводчики с грязными ногами, вялые и сонные, как осенние мухи, бродили возле или
сидели на оглоблях. Егорушка поглядел на них и подумал: «Как скучно и неудобно
быть мужиком!» Он подошел к Пантелею и сел с ним рядом на оглоблю.
И он ушел. Настасья Петровна еще раз обняла Егорушку, обозвала его ангельчиком и, заплаканная, стала собирать на стол. Через три минуты Егорушка уж
сидел рядом с ней, отвечал на ее бесконечные расспросы и
ел жирные горячие щи.
Бывало, покуда поправляет Карл Иваныч лист с диктовкой, выглянешь в ту сторону, видишь черную головку матушки, чью-нибудь спину и смутно слышишь оттуда говор и смех; так сделается досадно, что нельзя там быть, и думаешь: «Когда же я буду большой, перестану учиться и всегда
буду сидеть не за диалогами, а с теми, кого я люблю?» Досада перейдет в грусть, и, бог знает отчего и о чем, так задумаешься, что и не слышишь, как Карл Иваныч сердится за ошибки.
Неточные совпадения
Бобчинский. Сначала вы сказали, а потом и я сказал. «Э! — сказали мы с Петром Ивановичем. — А с какой стати
сидеть ему здесь, когда дорога ему лежит в Саратовскую губернию?» Да-с. А вот он-то и
есть этот чиновник.
Наскучило идти — берешь извозчика и
сидишь себе как барин, а не хочешь заплатить ему — изволь: у каждого дома
есть сквозные ворота, и ты так шмыгнешь, что тебя никакой дьявол не сыщет.
Хлестаков. Возле вас стоять уже
есть счастие; впрочем, если вы так уже непременно хотите, я сяду. Как я счастлив, что наконец
сижу возле вас.
Сначала он принял
было Антона Антоновича немного сурово, да-с; сердился и говорил, что и в гостинице все нехорошо, и к нему не поедет, и что он не хочет
сидеть за него в тюрьме; но потом, как узнал невинность Антона Антоновича и как покороче разговорился с ним, тотчас переменил мысли, и, слава богу, все пошло хорошо.
Аммос Федорович. А я на этот счет покоен. В самом деле, кто зайдет в уездный суд? А если и заглянет в какую-нибудь бумагу, так он жизни не
будет рад. Я вот уж пятнадцать лет
сижу на судейском стуле, а как загляну в докладную записку — а! только рукой махну. Сам Соломон не разрешит, что в ней правда и что неправда.