Неточные совпадения
[То обстоятельство,
что трое серьезных исследователей, точно сговорившись, повторили одну и ту же ошибку, говорит уже само
за себя.
Один местный чиновник, приезжавший к нам на пароход обедать, скучный и скучающий господин, много говорил
за обедом, много пил и рассказал нам старый анекдот про гусей, которые, наевшись ягод из-под наливки и опьяневши, были приняты
за мертвых, ощипаны и выброшены вон и потом, проспавшись, голые вернулись домой; при этом чиновник побожился,
что история с гусями происходила в де-Кастри в его собственном дворе.
В де-Кастри выгружают на небольшие баржи-шаланды, которые могут приставать к берегу только во время прилива и потому нагруженные часто садятся на мель; случается,
что благодаря этому пароход простаивает из-за какой-нибудь сотни мешков муки весь промежуток времени между отливом и приливом.
За обедом же была рассказана такая легенда: когда русские заняли остров и затем стали обижать гиляков, то гиляцкий шаман проклял Сахалин и предсказал,
что из него не выйдет никакого толку.
Корф, в ответ на тост
за его здоровье, сказал короткую речь, из которой мне теперь припоминаются слова: «Я убедился,
что на Сахалине „несчастным“ живется легче,
чем где-либо в России и даже Европе.
Бывает и так,
что, кроме хозяина, застаешь в избе еще целую толпу жильцов и работников; на пороге сидит жилец-каторжный с ремешком на волосах и шьет чирки; пахнет кожей и сапожным варом; в сенях на лохмотьях лежат его дети, и тут же в темном я тесном углу его жена, пришедшая
за ним добровольно, делает на маленьком столике вареники с голубикой; это недавно прибывшая из России семья.
Он рассказывает,
что на Сахалине
за все 22 года он ни разу не был сечен и ни разу не сидел в карцере.
Вся тягость работы не в самой постройке, а в том,
что каждое бревно, идущее в дело, каторжный должен притащить из леса, а рубка в настоящее время производится
за 8 верст от поста.
Кононович говорил мне,
что затевать здесь новые постройки и строиться очень трудно — людей нет; если достаточно плотников, то некому таскать бревна; если людей ушлют
за бревнами, то не хватает плотников.
Здесь, на каторге, он сам построил себе избу, делает ведра, столы, неуклюжие шкапы. Умеет делать всякую мебель, но только «про себя», то есть для собственной надобности. Сам никогда не дрался и бит не бывал; только когда-то в детстве отец высек его
за то,
что горох стерег и петуха впустил.
—
За что тебя сюда прислали? — спросил я.
—
За что тебя прислали на Сахалин?
Мы все так и думали,
что Сергуха, и начали глядеть
за ним, чтобы не сделал себе
чего.
Каторжные и поселенцы изо дня в день несут наказание, а свободные от утра до вечера говорят только о том, кого драли, кто бежал, кого поймали и будут драть; и странно,
что к этим разговорам и интересам сам привыкаешь в одну неделю и, проснувшись утром, принимаешься прежде всего
за печатные генеральские приказы — местную ежедневную газету, и потом целый день слушаешь и говоришь о том, кто бежал, кого подстрелили и т. п.
Интересно,
что на Сахалине дают названия селениям в честь сибирских губернаторов, смотрителей тюрем и даже фельдшеров, но совершенно забывают об исследователях, как Невельской, моряк Корсаков, Бошняк, Поляков и многие другие, память которых, полагаю, заслуживает большего уважения и внимания,
чем какого-нибудь смотрителя Дербина, убитого
за жестокость.
Между тем имя М. С. Корсакова носят на Сахалине селение и большой пост не
за какие-либо особенные заслуги или жертвы, а только потому,
что он был генерал-губернатором и мог нагнать страху.]
В одной избе уже в сумерках я застал человека лет сорока, одетого в пиджак и в брюки навыпуск; бритый подбородок, грязная, некрахмаленная сорочка, подобие галстука — по всем видимостям привилегированный. Он сидел на низкой скамеечке и из глиняной чашки ел солонину и картофель. Он назвал свою фамилию с окончанием на кий, и мне почему-то показалось,
что я вижу перед собой одного бывшего офицера, тоже на кий, который
за дисциплинарное преступление был прислан на каторгу.
Не знаю,
за что его прислали на Сахалин, да и не спрашивал я об этом; когда человек, которого еще так недавно звали отцом Иоанном и батюшкой и которому целовали руку, стоит перед вами навытяжку, в жалком поношенном пиджаке, то думаешь не о преступлении.
Пахотные участки показаны в подворной описи у всех хозяев, крупный скот имеется у 84, но тем не менее все-таки избы,
за немногими исключениями, поражают своею бедностью, и жители в один голос заявляют,
что на Сахалине не проживешь «никаким родом».
Рассказывают,
что в прежние годы, когда бедность в Ново-Михайловке была вопиющая, из селения вела в Дуэ тропинка, которую протоптали каторжные и свободные женщины, ходившие в Дуйскую и Воеводскую тюрьмы продавать себя арестантам
за медные гроши.
Если
за трехлетний период каторжный Потемкин успел построить себе хороший дом, завести лошадей и выдать дочь
за сахалинского чиновника, то, я думаю, сельское хозяйство тут ни при
чем.]
Он кашляет, держится
за грудь бледными, костлявыми руками и жалуется,
что у него живот надорван.
Она, глядя на них, смеется и плачет, и извиняется передо мной
за плач и писк; говорит,
что это с голоду,
что она ждет не дождется, когда вернется муж, который ушел в город продавать голубику, чтобы купить хлеба.
В Третьем Аркове изба поселенца Петрова стоит заперта, потому
что сам он «отправлен,
за нерадение к хозяйству и самовольный зарез на мясо телки, в Воеводскую тюрьму, где и находится».
Вот густая сочная зелень с великанами-лопухами, блестящими от только
что бывшего дождя, рядом с ней на площадке не больше, как сажени в три, зеленеет рожь, потом клочок с ячменем, а там опять лопух,
за ним клочок земли с овсом, потом грядка с картофелем, два недоросля подсолнуха с поникшими головами, затем клинышком входит густо-зеленый конопляник, там и сям гордо возвышаются растения из семейства зонтичных, похожие на канделябры, и вся эта пестрота усыпана розовыми, ярко-красными и пунцовыми пятнышками мака.
Что касается рыбных ловель, о которых говорится в отчете главного тюремного управления
за 1890 г., то их тут нет совсем.
В другой: каторжный, жена свободного состояния и сын; каторжная-татарка и ее дочь; каторжный-татарин, его жена свободного состояния и двое татарчат в ермолках; каторжный, жена свободного состояния и сын; поселенец, бывший на каторге 35 лет, но еще молодцеватый, с черными усами,
за неимением сапог ходящий босиком, но страстный картежник; [Он говорил мне,
что во время игры в штос у него «в жилах электричество»: от волнения руки сводит.
Существует мнение,
что мысль избрать это место для ссыльной колонии пришла впервые самим каторжным: будто бы некий Иван Лапшин, осужденный
за отцеубийство и отбывавший каторгу в г. Николаевске, попросил у местных властей позволения переселиться на Сахалин и в сентябре 1858 г. был доставлен сюда.
Стало быть, если, как говорят, представителей общества, живущих в Петербурге, только пять, то охранение доходов каждого из них обходится ежегодно казне в 30 тысяч, не говоря уже о том,
что из-за этих доходов приходится, вопреки задачам сельскохозяйственной колонии и точно в насмешку над гигиеной, держать более 700 каторжных, их семьи, солдат и служащих в таких ужасных ямах, как Воеводская и Дуйская пади, и не говоря уже о том,
что, отдавая каторжных в услужение частному обществу
за деньги, администрация исправительные цели наказания приносит в жертву промышленным соображениям, то есть повторяет старую ошибку, которую сама же осудила.
С самого основания Дуэ ведется,
что бедняки и простоватые работают
за себя и
за других, а шулера и ростовщики в это время пьют чай, играют в карты или без дела бродят по пристани, позвякивая кандалами, и беседуют с подкупленным надзирателем.
Руки до такой степени привыкают к тому,
что всякое даже малейшее движение сопряжено с чувством тяжести,
что арестант после того уж, как наконец расстается с тачкой и ручными кандалами, долго еще чувствует в руках неловкость и делает без надобности сильные, резкие движения; когда, например, берется
за чашку, то расплескивает чай, как страдающий chorea minor.
Когда кто-то из ходивших вместе со мной по камерам стал журить его
за то,
что он ограбил церковь, то он сказал: «
Что ж?
Ловить рыбу летом ходят
за 20–25 верст к реке Тыми, а охота на пушного зверя имеет характер забавы и так мало дает в экономии поселенца,
что о ней даже говорить не стоит.
За всё время, пока я был на Сахалине, только в поселенческом бараке около рудника да здесь, в Дербинском, в это дождливое, грязное утро, были моменты, когда мне казалось,
что я вижу крайнюю, предельную степень унижения человека, дальше которой нельзя уже идти.
Грязно, скользко;
за что ни возьмешься — мокро.
Оттого,
что для работ внутри тюрьмы, в качестве заведующих, распорядителей и проч., привлечены привилегированные ссыльные, которые отвечают
за качество и количество арестантской пищи, я думаю, стали невозможны такие безобразные явления, как вонючие щи или хлеб с глиной.
Всё это влечет
за собой потери и истощает вконец жалкие нищенские хозяйства и,
что едва ли не менее важно, держит население в постоянном страхе.
Когда Микрюков отправился в свою половину, где спали его жена и дети, я вышел на улицу. Была очень тихая, звездная ночь. Стучал сторож, где-то вблизи журчал ручей. Я долго стоял и смотрел то на небо, то на избы, и мне казалось каким-то чудом,
что я нахожусь
за десять тысяч верст от дому, где-то в Палеве, в этом конце света, где не помнят дней недели, да и едва ли нужно помнить, так как здесь решительно всё равно — среда сегодня или четверг…
Кононовича есть один, касающийся давно желанного упразднения Дуэ и Воеводской тюрьмы: «Осмотрев Воеводскую тюрьму, я лично убедился в том,
что ни условия местности, в которой она находится, ни значение содержащихся в ней преступников, большею частью долгосрочных или заключенных
за новые преступления, не могут оправдать того порядка надзора или, лучше сказать, отсутствия всякого фактического наблюдения, в котором эта тюрьма находится с самого ее основания.
В одном из селений по Тыми гиляки выменяли ему
за 3 арш. китайки 4 листа, вырванных из молитвенника, и объяснили ему при этом,
что книга принадлежала жившим здесь русским.
Один из гиляков показывал Бошняку зеркало, подаренное будто бы Кемцем его отцу; гиляк не хотел продать ни
за что этого зеркала, говоря,
что хранит его, как драгоценный памятник друга своего отца.
За неимением надежных цифровых данных и наши толки о губительном влиянии русского нашествия основаны на одних лишь аналогиях, и очень возможно,
что влияние это до сих пор было ничтожно, равно почти нолю, так как сахалинские гиляки живут преимущественно по Тыми и восточному побережью, где русских еще нет.
Началось оно с того,
что у некоторых чиновников, получающих даже очень маленькое жалованье, стали появляться дорогие лисьи и собольи шубы, а в гиляцких юртах появилась русская водочная посуда; [Начальник Дуйского поста, майор Николаев, говорил одному корреспонденту в 1866 г.: — Летом я с ними дела не имею, а зимой зачастую скупаю у них меха, и скупаю довольно выгодно; часто
за бутылку водки или ковригу хлеба от них можно достать пару отличных соболей.
Вышеупомянутый приказ о разрешении принимать инородцев в окружной лазарет, выдача пособий мукой и крупой, как было в 1886 г., когда гиляки терпели почему-то голод, и приказ о том, чтоб у них не отбирали имущества
за долг, и прощение самого долга (приказ 204-й 1890 г.), — подобные меры, быть может, скорее приведут к цели,
чем выдача блях и револьверов.
Корреспондент «Владивостока», не дальше как 5 лет назад, сообщал,
что «ни у кого не было полрюмки водки, табак маньчжурский (то есть вроде нашей махорки) до 2 р. 50 к.
за фунт; поселенцы и некоторые надзиратели курили байховый и кирпичный чай» (1886 г., № 22).]
Так, в сравнении с севером, здесь чаще прибегают к телесным наказаниям и бывает,
что в один прием секут по 50 человек, и только на юге уцелел дурной обычай, введенный когда-то каким-то давно уже забытым полковником, а именно — когда вам, свободному человеку, встречается на улице или на берегу группа арестантов, то уже
за 50 шагов вы слышите крик надзирателя: «Смир-р-рно!
Здесь меньше голода и холода,
чем на севере; каторжные, жены которых торгуют собой, курят турецкий табак по 50 к.
за четвертку, и потому здешняя проституция кажется более злокачественной,
чем на севере, хотя — не всё ли равно?
Каких ужасов нагляделся и
чего только он не вынес, пока его судили, мытарили по тюрьмам и потом три года тащили через Сибирь; на пути его дочь, девушка, которая пошла добровольно
за отцом и матерью на каторгу, умерла от изнурения, а судно, которое везло его и старуху в Корсаковск, около Мауки потерпело аварию.
На юге среди зимы бывает оттепель,
чего ни разу не наблюдали около Дуэ и Рыковского; реки вскрываются раньше, и солнце выглядывает из-за облаков чаще.
Примера этих трех маленьких селений, я думаю, достаточно, чтобы наконец взять
за правило,
что в настоящее время, пока еще колония молода и не окрепла,
чем меньше хозяев, тем лучше, и
что чем длиннее улица, тем она беднее.