Неточные совпадения
В пятидесятые и шестидесятые годы, когда по Амуру, не щадя солдат, арестантов и переселенцев, насаждали культуру, в Николаевске имели свое пребывание чиновники, управлявшие краем, наезжало сюда много всяких русских и иностранных авантюристов, селились поселенцы, прельщаемые необычайным изобилием рыбы и зверя, и, по-видимому, город не был чужд человеческих интересов,
так как был даже случай,
что один заезжий ученый нашел нужным и возможным прочесть здесь в клубе публичную лекцию.
Пока я плыл по Амуру, у меня было
такое чувство, как будто я не в России, а где-то в Патагонии или Техасе; не говоря уже об оригинальной, не русской природе, мне всё время казалось,
что склад нашей русской жизни совершенно чужд коренным амурцам,
что Пушкин и Гоголь тут непонятны и потому не нужны, наша история скучна и мы, приезжие из России, кажемся иностранцами.
День был тихий и ясный. На палубе жарко, в каютах душно; в воде +18°.
Такую погоду хоть Черному морю впору. На правом берегу горел лес; сплошная зеленая масса выбрасывала из себя багровое пламя; клубы дыма слились в длинную, черную, неподвижную полосу, которая висит над лесом… Пожар громадный, но кругом тишина и спокойствие, никому нет дела до того,
что гибнут леса. Очевидно, зеленое богатство принадлежит здесь одному только богу.
Когда он начертил им на бумаге остров, отделенный от материка, то один из них взял у него карандаш и, проведя через пролив черту, пояснил,
что через этот перешеек гилякам приходится иногда перетаскивать свои лодки и
что на нем даже растет трава, —
так понял Лаперуз.
Таким образом, и Браутон должен был заключить то же самое,
что Лаперуз.
Авторитет его предшественников, однако, был еще
так велик,
что когда он донес о своих открытиях в Петербург, то ему не поверили, сочли его поступок дерзким и подлежащим наказанию и «заключили» его разжаловать, и неизвестно, к
чему бы это повело, если бы не заступничество самого государя, который нашел его поступок молодецким, благородным и патриотическим.
Обращалась она с туземцами просто и с
таким вниманием,
что это замечалось даже неотесанными дикарями.
Японцы первые стали исследовать Сахалин, начиная с 1613 г., но в Европе придавали этому
так мало значения,
что когда впоследствии русские и японцы решали вопрос о том, кому принадлежит Сахалин, то о праве первого исследования говорили и писали только одни русские.
Наш натуралист Ф. Шмидт отзывается с большою похвалой об его карте, находя,
что она «особенно замечательна,
так как, очевидно, основана на самостоятельных съемках».]
В комнатах все стены покрыты еловою зеленью, окна затянуты марлей, пахнет дымом, но комары, несмотря ни на
что, все-таки есть и жалят бедных девочек.
Он слегка подернут синеватою мглой: это дым от далеких лесных пожаров, который здесь, как говорят, бывает иногда
так густ,
что становится опасен для моряков не меньше,
чем туман.
Если судить по наружному виду, то бухта идеальная, но, увы! — это только кажется
так; семь месяцев в году она бывает покрыта льдом, мало защищена от восточного ветра и
так мелка,
что пароходы бросают якорь в двух верстах от берега.
Офицер, сопровождавший солдат, узнав, зачем я еду на Сахалин, очень удивился и стал уверять меня,
что я не имею никакого права подходить близко к каторге и колонии,
так как я не состою на государственной службе.
Конечно, я знал,
что он не прав, но всё же от слов его становилось мне жутко, и я боялся,
что и на Сахалине, пожалуй, я встречу точно
такой же взгляд.
То,
что было вчера мрачно и темно и
так пугало воображение, теперь утопало в блеске раннего утра; толстый, неуклюжий Жонкьер с маяком, «Три брата» и высокие крутые берега, которые видны на десятки верст по обе стороны, прозрачный туман на горах и дым от пожара давали при блеске солнца и моря картину недурную.
За обедом же была рассказана
такая легенда: когда русские заняли остров и затем стали обижать гиляков, то гиляцкий шаман проклял Сахалин и предсказал,
что из него не выйдет никакого толку.
Такая спешка,
что работают даже в праздники.
Его похвальное слово не мирилось в сознании с
такими явлениями, как голод, повальная проституция ссыльных женщин, жестокие телесные наказания, но слушатели должны были верить ему: настоящее в сравнении с тем,
что происходило пять лет назад, представлялось чуть ли не началом золотого века.
Из нашей последней беседы и из того,
что я записал под его диктовку, я вынес убеждение,
что это великодушный и благородный человек, но
что «жизнь несчастных» была знакома ему не
так близко, как он думал.
В обоих северных округах на одном участке сидят по два и даже по три владельца, и
так — больше,
чем в половине хозяйств; поселенец садится на участок, строит дом и обзаводится хозяйством, а через два-три года ему сажают совладельца или же один участок дают сразу двум поселенцам.
Бывает и
так,
что отбывший каторгу просит, чтобы ему позволили поселиться в
таком посту или селении, где усадебных мест уже нет, и его поневоле приходится сажать уже на готовое хозяйство.
Обыкновенно вопрос предлагают в
такой форме: «Знаешь ли грамоте?» — я же спрашивал
так: «Умеешь ли читать?» — и это во многих случаях спасало меня от неверных ответов, потому
что крестьяне, не пишущие и умеющие разбирать только по-печатному, называют себя неграмотными.
Или
так,
что нет никакой мебели и только среди комнаты лежит на полу перина, и видно,
что на ней только
что спали; на окне чашка с объедками.
Бывает и
так,
что, кроме хозяина, застаешь в избе еще целую толпу жильцов и работников; на пороге сидит жилец-каторжный с ремешком на волосах и шьет чирки; пахнет кожей и сапожным варом; в сенях на лохмотьях лежат его дети, и тут же в темном я тесном углу его жена, пришедшая за ним добровольно, делает на маленьком столике вареники с голубикой; это недавно прибывшая из России семья.
Ссыльное население смотрело на меня, как на лицо официальное, а на перепись — как на одну из тех формальных процедур, которые здесь
так часты и обыкновенно ни к
чему не ведут. Впрочем, то обстоятельство,
что я не здешний, не сахалинский чиновник, возбуждало в ссыльных некоторое любопытство. Меня спрашивали...
Одни говорили,
что, вероятно, высшее начальство хочет распределить пособие между ссыльными, другие —
что, должно быть, уж решили наконец переселять всех на материк, — а здесь упорно и крепко держится убеждение,
что рано или поздно каторга с поселениями будет переведена на материк, — третьи, прикидываясь скептиками, говорили,
что они не ждут уже ничего хорошего,
так как от них сам бог отказался, и это для того, чтобы вызвать с моей стороны возражение.
Корчевка леса, постройки, осушка болот, рыбные ловли, сенокос, нагрузка пароходов — всё это виды каторжных работ, которые по необходимости до
такой степени слились с жизнью колонии,
что выделять их и говорить о них как о чем-то самостоятельно существующем на острове можно разве только при известном рутинном взгляде на дело, который на каторге ищет прежде всего рудников и заводских работ.
Чем же, спрашивается, объяснить
такое сравнительно благополучное состояние Слободки даже в виду заявлений самих же местных хозяев,
что «хлебопашеством здесь не проживешь»?
— Да ничего. Чиновник говорит: «Пока справки делать будем,
так ты помрешь. Живи и
так. На
что тебе?» Это правда, без ошибки… Всё равно жить недолго. А все-таки, господин хороший, родные узнали бы, где я.
Глядя на нее, не верится,
что еще недавно она была красива до
такой степени,
что очаровывала своих тюремщиков, как, например, в Смоленске, где надзиратель помог ей бежать и сам бежал вместе с нею.
Местная следственная власть запутала ее и самоё себя
такою густою проволокой всяких несообразностей и ошибок,
что из дела ее решительно ничего нельзя понять.
Видно,
что при устройстве его прежде всего старались, чтоб оно обошлось возможно дешевле, но все-таки сравнительно с прошлым замечается значительный прогресс.
Около тюрьмы есть колодец, и по нему можно судить о высоте почвенной воды. Вследствие особого строения здешней почвы почвенная вода даже на кладбище, которое расположено на горе у моря, стоит
так высоко,
что я в сухую погоду видел могилы, наполовину заполненные водою. Почва около тюрьмы и во всем посту дренирована канавами, но недостаточно глубокими, и от сырости тюрьма совсем не обеспечена.
Надо или признать общие камеры уже отжившими и заменить их жилищами иного типа,
что уже отчасти и делается,
так как многие каторжные живут не в тюрьме, а в избах, или же мириться с нечистотой как с неизбежным, необходимым злом, и измерения испорченного воздуха кубическими саженями предоставить тем, кто в гигиене видит одну только пустую формальность.
Я спрашиваю каторжного, бывшего почетного гражданина: «Почему вы
так неопрятны?» Он мне отвечает: «Потому
что моя опрятность была бы здесь бесполезна».
Но
так как казенные здания и службы при них в громадном большинстве составляют не
что иное, как квартиры чиновников, то этот приказ понимается как разрешение иметь каторжную прислугу, и притом бесплатную.
Мы все
так и думали,
что Сергуха, и начали глядеть за ним, чтобы не сделал себе
чего.
Я на суде говорил то,
что тебе вот сказываю, как есть, а суд не верит: «Тут все
так говорят и глазы крестят, а всё неправда».
Любителей
так называемой заборной литературы много и на воле, но на каторге цинизм превосходит всякую меру и не идет в сравнение ни с
чем.
Не знаю, за
что его прислали на Сахалин, да и не спрашивал я об этом; когда человек, которого еще
так недавно звали отцом Иоанном и батюшкой и которому целовали руку, стоит перед вами навытяжку, в жалком поношенном пиджаке, то думаешь не о преступлении.
Дальше вверх по Дуйке следует селение Ново-Михайловское, основанное в 1872 г. и названное
так потому,
что Мицуля звали Михаилом.
Пахотные участки показаны в подворной описи у всех хозяев, крупный скот имеется у 84, но тем не менее все-таки избы, за немногими исключениями, поражают своею бедностью, и жители в один голос заявляют,
что на Сахалине не проживешь «никаким родом».
Те из жителей, которые, подобно корсаковцам, имеют большие пахотные участки, от 3 до 6 и даже 8 десятин, не бедствуют, но
таких участков мало и с каждым годом становится всё меньше и меньше, и в настоящее время больше половины хозяев владеют участками от 1/8 до 1 1/2 дес., а это значит,
что хлебопашество дает им одни только убытки.
Комелев
так постарался,
что «чуть души не вышиб».
Этот дал себе волю и в отместку отодрал коллегу
так жестоко,
что у того, по рассказам, до сих пор гноится тело.
Помимо неблагоприятных условий, общих для всего Сахалина, здешние хозяева встречают серьезного врага еще в особенностях Арковской долины и прежде всего в почве, которую
так хвалит только
что цитированный автор.
Почва здесь — вершковый слой перегноя, а подпочва — галька, которая в жаркие дни нагревается
так сильно,
что сушит корни растений, а в дождливую пору не пропускает влаги,
так как лежит на глине; от этого корни гниют.
На
такой почве, по-видимому, без вреда для себя могут уживаться только растения с крепкими, глубоко сидящими корнями, как, например, лопухи, а из культурных только корнеплоды, брюква и картофель, для которых к тому же почва обрабатывается лучше и глубже,
чем для злаков.
Но как ни сурова и ни бедна природа, жителям береговых селений, по свидетельству сведущих людей, все-таки живется сравнительно лучше,
чем, например, арковцам или александровцам.