Утром было холодно и в постели, и в комнате, и на дворе. Когда я вышел наружу, шел холодный дождь и сильный ветер гнул деревья, море ревело, а дождевые капли при особенно жестоких порывах ветра били в лицо и стучали по крышам, как мелкая дробь. «Владивосток» и «Байкал», в самом деле, не совладали со штормом, вернулись и теперь стояли на рейде, и их покрывала мгла. Я прогулялся
по улицам, по берегу около пристани; трава была мокрая, с деревьев текло.
Крестьян и поселенцев и их свободных жен и детей гнетет тюремный режим; тюремное положение, подобно военному, с его исключительными строгостями и неизбежною начальственною опекой, держит их в постоянном напряжении и страхе; тюремная администрация отбирает у них для тюрьмы луга, лучшие места для рыбных ловель, лучший лес; беглые, тюремные ростовщики и воры обижают их; тюремный палач, гуляющий
по улице, пугает их; надзиратели развращают их жен и дочерей, а главное, тюрьма каждую минуту напоминает им об их прошлом и о том, кто они и где они.
Поселенцы говеют, венчаются и детей крестят в церквах, если живут близко. В дальние селения ездят сами священники и там «постят» ссыльных и кстати уж исполняют другие требы. У о. Ираклия были «викарии» в Верхнем Армудане и в Мало-Тымове, каторжные Воронин и Яковенко, которые по воскресеньям читали часы. Когда о. Ираклий приезжал в какое-нибудь селение служить, то мужик ходил
по улицам и кричал во всё горло: «Вылазь на молитву!» Где нет церквей и часовен, там служат в казармах или избах.
Неточные совпадения
Тюрьма находится близ главной
улицы, но
по внешнему виду она мало отличается от военной казармы, и потому Александровск совсем не носит того мрачного острожного характера, какой я ожидал встретить.
Он имеет несколько прямых, широких
улиц, которые, однако, называются не
улицами, а
по старой памяти, слободками.
На Сахалине есть манера давать названия
улицам в честь чиновников еще при их жизни; называют
улицы не только
по фамилиям, но даже
по именам и отчествам.
Но
по какой-то счастливой случайности Александровск не увековечил еще ни одного чиновника, и
улицы его сохранили до сих пор названия слободок, из которых они образовались: Кирпичная, Пейсиковская, Касьяновская.
В нем одна широкая
улица, но дороги еще нет, и от избы к избе ходят
по кочкам,
по кучам глины и стружкам и прыгают через бревна, пни и канавы, в которых застоялась коричневая вода.
В одной избе, состоящей чаще всего из одной комнаты, вы застаете семью каторжного, с нею солдатскую семью, двух-трех каторжных жильцов или гостей, тут же подростки, две-три колыбели
по углам, тут же куры, собака, а на
улице около избы отбросы, лужи от помоев, заняться нечем, есть нечего, говорить и браниться надоело, на
улицу выходить скучно — как всё однообразно уныло, грязно, какая тоска!
Въезжаешь в него
по великолепному деревянному мосту; река веселая, с зелеными берегами, с ивами,
улицы широкие, избы с тесовыми крышами и с дворами.
Широкая, дурно раскорчеванная, кочковатая, покрытая лесною травой
улица и
по сторонам ее неоконченные избы, поваленные деревья и кучи мусора.
Тут
улицы не называются, по-сибирски, слободками, как в Александровске, а
улицами, и большинство их сохраняют названия, данные им самими поселенцами.
Лежит он в пади, которая и теперь носит японское название Хахка-Томари, и с моря видна только одна его главная
улица, и кажется издали, что мостовая и два ряда домов круто спускаются вниз
по берегу; но это только в перспективе, на самом же деле подъем не так крут.
Так, в сравнении с севером, здесь чаще прибегают к телесным наказаниям и бывает, что в один прием секут
по 50 человек, и только на юге уцелел дурной обычай, введенный когда-то каким-то давно уже забытым полковником, а именно — когда вам, свободному человеку, встречается на
улице или на берегу группа арестантов, то уже за 50 шагов вы слышите крик надзирателя: «Смир-р-рно!
Там, где главная
улица упирается в тюремный забор, находятся ворота, очень скромные на вид, и что это не простые, обывательские ворота, а вход в тюрьму, видно только
по надписи да
по тому еще, что каждый вечер тут толпятся каторжные, которых впускают в калитку поодиночке и при этом обыскивают.
Здесь пост сам
по себе, а тюрьма сама
по себе, и можно долго прожить в посту и не заметить, что в конце
улицы находится тюрьма.
Ударили тревогу, из всех мастерских тотчас же повыскакивали каторжные без шапок, без верхнего платья, — одним словом, кто в чем был, — в одну минуту впряглись и с громом покатили
по главной
улице к морю.
Мне приходилось встречать на
улице в Александровске девушку 16-ти лет, которая,
по рассказам, стала заниматься проституцией с 9 лет.
Кругом на
улице тихо, и раздирающие звуки из надзирательской, мне кажется, проносятся
по всему Дуэ.
Неточные совпадения
Почтмейстер. Да из собственного его письма. Приносят ко мне на почту письмо. Взглянул на адрес — вижу: «в Почтамтскую
улицу». Я так и обомлел. «Ну, — думаю себе, — верно, нашел беспорядки
по почтовой части и уведомляет начальство». Взял да и распечатал.
Этот вопрос произвел всеобщую панику; всяк бросился к своему двору спасать имущество.
Улицы запрудились возами и пешеходами, нагруженными и навьюченными домашним скарбом. Торопливо, но без особенного шума двигалась эта вереница
по направлению к выгону и, отойдя от города на безопасное расстояние, начала улаживаться. В эту минуту полил долго желанный дождь и растворил на выгоне легко уступающий чернозем.
Не имелось ясного центрального пункта;
улицы разбегались вкривь и вкось; дома лепились кое-как, без всякой симметрии,
по местам теснясь друг к другу,
по местам оставляя в промежутках огромные пустыри.
Затем
по всем
улицам накурили смирною и ливаном, [Смирна и ливан — здесь: восточные благовонные смолы, ладан.] и тогда только обнадежились, что вражья сила окончательно посрамлена.
Но торжество «вольной немки» приходило к концу само собою. Ночью, едва успела она сомкнуть глаза, как услышала на
улице подозрительный шум и сразу поняла, что все для нее кончено. В одной рубашке, босая, бросилась она к окну, чтобы,
по крайней мере, избежать позора и не быть посаженной, подобно Клемантинке, в клетку, но было уже поздно.