Неточные совпадения
Как раз против города, в двух-трех верстах от берега, стоит пароход «Байкал», на котором я пойду в Татарский пролив, но
говорят, что он отойдет дня через четыре или пять, не раньше, хотя на его мачте уже развевается отходный флаг.
Иду в собрание, долго обедаю там и слушаю,
как за соседним столом
говорят о золоте, о понтах, о фокуснике, приезжавшем в Николаевск, о каком-то японце, дергающем зубы не щипцами, а просто пальцами.
Пока я плыл по Амуру, у меня было такое чувство,
как будто я не в России, а где-то в Патагонии или Техасе; не
говоря уже об оригинальной, не русской природе, мне всё время казалось, что склад нашей русской жизни совершенно чужд коренным амурцам, что Пушкин и Гоголь тут непонятны и потому не нужны, наша история скучна и мы, приезжие из России, кажемся иностранцами.
В длинные зимние ночи он пишет либеральные повести, но при случае любит дать понять, что он коллежский регистратор и занимает должность Х класса; когда одна баба, придя к нему по делу, назвала его господином Д., то он обиделся и сердито крикнул ей: «Я тебе не господин Д., а ваше благородие!» По пути к берегу я расспрашивал его насчет сахалинской жизни,
как и что, а он зловеще вздыхал и
говорил: «А вот вы увидите!» Солнце стояло уже высоко.
Доктор показал мне целую кипу бумаг, написанных им,
как он
говорил, в защиту правды и из человеколюбия.
Он образован, начитан и, кроме того, обладает большою практическою опытностью, так
как до своего назначения на Сахалин в продолжение 18 лет заведовал каторгой на Каре; он красиво
говорит и красиво пишет и производит впечатление человека искреннего, проникнутого гуманными стремлениями.
Говорили каждый за себя или один за всё селение, и так
как ораторское искусство процветает на Сахалине, то дело не обошлось и без речей; в Дербинском поселенец Маслов в своей речи несколько раз назвал начальство «всемилостивейшим правительством».
Это новое звание не считается низким уже потому, что слово «поселенец» мало чем отличается от поселянина, не
говоря уже о правах,
какие сопряжены с этим званием.
Татарские фамилии,
как мне
говорили, сохраняют и на Сахалине, несмотря на лишение всех прав состояния, приставки и частицы, означающие высокие звания и титулы.
Мужчины не так туги,
как бабы, но и они дают ответ не сразу, а подумав и
поговорив.
Какая наша грамота?» — и лишь при повторении вопроса
говорят: «Разбирал когда-то по-печатному, да теперь, знать, забыл.
Если есть собаки, то вялые, не злые, которые,
как я
говорил уже, лают на одних только гиляков, вероятно, потому, что те носят обувь из собачьей шкуры.
Одни
говорили, что, вероятно, высшее начальство хочет распределить пособие между ссыльными, другие — что, должно быть, уж решили наконец переселять всех на материк, — а здесь упорно и крепко держится убеждение, что рано или поздно каторга с поселениями будет переведена на материк, — третьи, прикидываясь скептиками,
говорили, что они не ждут уже ничего хорошего, так
как от них сам бог отказался, и это для того, чтобы вызвать с моей стороны возражение.
Корчевка леса, постройки, осушка болот, рыбные ловли, сенокос, нагрузка пароходов — всё это виды каторжных работ, которые по необходимости до такой степени слились с жизнью колонии, что выделять их и
говорить о них
как о чем-то самостоятельно существующем на острове можно разве только при известном рутинном взгляде на дело, который на каторге ищет прежде всего рудников и заводских работ.
Она составляет предместье поста и уже слилась с ним, но так
как она отличается от него некоторыми особенностями и живет самостоятельно, то о ней следует
говорить особо.
Его задержали и отправили в Забайкалье,
как он
говорит, в казаки.
Но,
говоря о семейных каторжных, нельзя мириться с другим беспорядком — с нерасчетливостью администрации, с
какою она разрешает десяткам семейств селиться там, где нет ни усадебной, ни пахотной земли, ни сенокосов, в то время
как в селениях других округов, поставленных в этом отношении в более благоприятные условия, хозяйничают только бобыли, и хозяйства не задаются вовсе благодаря недостатку женщин.
О кухне, где при мне готовился обед для 900 человек, о провизии и о том,
как едят арестанты, я буду
говорить в особой главе.
Я на суде
говорил то, что тебе вот сказываю,
как есть, а суд не верит: «Тут все так
говорят и глазы крестят, а всё неправда».
Неясно виден Татарский берег и даже вход в бухту де-Кастри; смотритель маяка
говорит, что ему бывает видно,
как входят и выходят из де-Кастри суда.
В одной избе, состоящей чаще всего из одной комнаты, вы застаете семью каторжного, с нею солдатскую семью, двух-трех каторжных жильцов или гостей, тут же подростки, две-три колыбели по углам, тут же куры, собака, а на улице около избы отбросы, лужи от помоев, заняться нечем, есть нечего,
говорить и браниться надоело, на улицу выходить скучно —
как всё однообразно уныло, грязно,
какая тоска!
Один из них, старик 60 лет, прикован за побеги, или,
как сам он
говорит, «за глупости».
Когда я был в кухне, там варили в котлах похлебку из свежей рыбы — кушанье нездоровое, так
как от периодической рыбы, пойманной в верховьях реки, арестанты заболевают острым катаром кишок; но, несмотря даже на это обстоятельство, вся постановка дела
как бы
говорила, что здесь арестант полностью получает всё то количество пищевого довольствия,
какое ему полагается по закону.
На Сахалине я застал разговор о новом проектированном округе;
говорили о нем,
как о земле Ханаанской, потому что на плане через весь этот округ вдоль реки Пороная лежала дорога на юг; и предполагалось, что в новый округ будут переведены каторжники, живущие теперь в Дуэ и в Воеводской тюрьме, что после переселения останется одно только воспоминание об этих ужасных местах, что угольные копи отойдут от общества «Сахалин», которое давно уже нарушило контракт, и добыча угля будет производиться уже не каторжными, а поселенцами на артельных началах.
Туземцы
говорили ему, что последний из русских, Василий, умер недавно, что русские были хорошие люди, вместе с ними ходили на рыбный и звериный промыслы и одевались так же,
как и они, но волосы стригли.
Один из гиляков показывал Бошняку зеркало, подаренное будто бы Кемцем его отцу; гиляк не хотел продать ни за что этого зеркала,
говоря, что хранит его,
как драгоценный памятник друга своего отца.
Но
говорят, что травы здесь неважные и сельскохозяйственная культура едва ли возможна, так
как Крильон большую часть лета бывает окутан солеными морскими туманами, которые действуют на растительность губительным образом.
Когда я был у него в избе, то он стоял через силу и
говорил слабым голосом, но о печенке рассказывал со смехом, и по его всё еще опухшему, сине-багровому лицу можно было судить,
как дорого обошлась ему эта печенка.
Г-н Я. интересуется естественными науками и особенно ботаникой, растения называет не иначе,
как по-латыни, и когда у него подают за обедом, например, фасоль, то он
говорит: «Это — faseolus».
Тальберга редакция «Вестника Европы»
говорит, что «мы едва ли найдем другой пример колонизаторских способностей,
какие представил русский народ в своем прошедшем, когда он овладевал всем европейским Востоком и Сибирью», и при этом почтенная редакция ссылается на труд покойного проф.
Беглые каторжники в 1885 г. перерезали несколько аинских семейств; рассказывают также, будто был высечен розгами какой-то аинец-каюр, который отказывался везти почту, и бывали покушения на целомудрие аинок, но о подобного рода притеснениях и обидах
говорят как об отдельных и в высшей степени редких случаях.
Говорить о преимуществе изб перед общими камерами мы можем, конечно, только с вероятностью, так
как точных наблюдений по этой части у нас пока нет вовсе.
Об этой ссуде начальник острова
говорит в одном из своих приказов: «К величайшему сожалению, эта ссуда,
как и многое другое, долго заставляет себя ждать, парализуя охоту к домообзаводству…
[В
какой бедности, несмотря на пособия и постоянные ссуды из казны, здешние сельские жители отбывают свои сроки, мне уже приходилось
говорить.
А Уссурийский край и Амур, о котором
говорят все,
как о земле обетованной, так близки: проплыть на пароходе три-четыре дня, а там — свобода, тепло, урожаи…
Взрослых уроженцев Сахалина, для которых остров был бы родиной, еще нет, старожилов очень мало, большинство составляют новички; население меняется каждый год; одни прибывают, другие выбывают; и во многих селениях,
как я
говорил уже, жители производят впечатление не сельского общества, а случайного сброда.
Старики презирают эту пестроту и со смехом
говорят, что
какое может быть общество, если в одном и том же селении живут русские, хохлы, татары, поляки, евреи, чухонцы, киргизы, грузины, цыгане?..
Бывший дворянин, убийца, рассказывая мне о том,
как приятели провожали его из России,
говорил: «У меня проснулось сознание, я хотел только одного — стушеваться, провалиться, но знакомые не понимали этого и наперерыв старались утешать меня и оказывать мне всякое внимание».
При распределении вовсе не думают о сельскохозяйственной колонии, и потому на Сахалине,
как я уже
говорил, женщины распределены по округам крайне неравномерно, и притом чем хуже округ, чем меньше надежды на успехи колонизации, тем больше в нем женщин: в худшем, Александровском, на 100 мужчин приходится 69 женщин, в среднем, Тымовском — 47, и в лучшем, Корсаковском — только 36.
На вопрос,
как им живется, поселенец и его сожительница обыкновенно отвечают: «Хорошо живем». А некоторые каторжные женщины
говорили мне, что дома в России от мужей своих они терпели только озорства, побои да попреки куском хлеба, а здесь, на каторге, они впервые увидели свет. «Слава богу, живу теперь с хорошим человеком, он меня жалеет». Ссыльные жалеют своих сожительниц и дорожат ими.
— Здесь, за недостатком женщин, мужик сам и пашет, и стряпает, и корову доит, и белье починяет, —
говорил мне барон А. Н. Корф, — и уж если к нему попадет женщина, то он крепко держится за нее. Посмотрите,
как он наряжает ее. Женщина у ссыльных пользуется почетом.
Едва она
поговорила с теми женщинами, которые прибыли раньше ее, и поглядела на их житье-бытье,
как у нее уже является уверенность, что она и дети ее погибли.
О том,
как неравномерно женщины свободного состояния распределяются по округам и поселениям и
как мало дорожит ими местная администрация, я
говорил уже.
Из двадцатилетков, родившихся на Сахалине,
как я
говорил уже, не осталось ни одного.
Если ребенок плачет или шалит, то ему кричат со злобой: «Замолчи, чтоб ты издох!» Но все-таки, что бы ни
говорили и
как бы ни причитывали, самые полезные, самые нужные и самые приятные люди на Сахалине — это дети, и сами ссыльные хорошо понимают это и дорого ценят их.
Мне однажды пришлось записывать двух женщин свободного состояния, прибывших добровольно за мужьями и живших на одной квартире; одна из них, бездетная, пока я был в избе, всё время роптала на судьбу, смеялась над собой, обзывала себя дурой и окаянной за то, что пошла на Сахалин, судорожно сжимала кулаки, и всё это в присутствии мужа, который находился тут же и виновато смотрел на меня, а другая,
как здесь часто
говорят, детная, имеющая несколько душ детей, молчала, и я подумал, что положение первой, бездетной, должно быть ужасно.
Мысль о приурочении труда ссыльнокаторжных и поселенцев к сельскому хозяйству,
как я уже
говорил, возникла в самом начале сахалинской ссылки.
О таких случаях,
как доктор, кладущий в околодок сапожника под видом больного, чтобы тот шил для его сына сапоги, или чиновник, записывающий к себе в прислуги модистку, которая шьет даром на его жену и детей, — о таких случаях
говорят здесь
как о печальных исключениях.]
[Здешние инородцы,
как я уже
говорил, употребляют в пищу очень много жиров, и это, несомненно, помогает им в борьбе с низкою температурой и чрезмерною влажностью.
Чиновники
говорят надзирателю ты и бранят его
как угодно, не стесняясь присутствием каторжных.