Неточные совпадения
Николаевск
был основан не
так давно, в 1850 г., известным Геннадием Невельским, и это едва ли не единственное светлое место в истории города.
В пятидесятые и шестидесятые годы, когда по Амуру, не щадя солдат, арестантов и переселенцев, насаждали культуру, в Николаевске имели свое пребывание чиновники, управлявшие краем, наезжало сюда много всяких русских и иностранных авантюристов, селились поселенцы, прельщаемые необычайным изобилием рыбы и зверя, и, по-видимому, город не
был чужд человеческих интересов,
так как
был даже случай, что один заезжий ученый нашел нужным и возможным прочесть здесь в клубе публичную лекцию.
День
был тихий и ясный. На палубе жарко, в каютах душно; в воде +18°.
Такую погоду хоть Черному морю впору. На правом берегу горел лес; сплошная зеленая масса выбрасывала из себя багровое пламя; клубы дыма слились в длинную, черную, неподвижную полосу, которая висит над лесом… Пожар громадный, но кругом тишина и спокойствие, никому нет дела до того, что гибнут леса. Очевидно, зеленое богатство принадлежит здесь одному только богу.
Судно у него
было небольшое, сидевшее в воде не глубже 9 фут.,
так что ему удалось пройти несколько выше Лаперуза.
Остановившись на глубине двух сажен, он послал к северу для промера своего помощника; этот на пути своем встречал среди мелей глубины, но они постепенно уменьшались и приводили его то к сахалинскому берегу, то к низменным песчаным берегам другой стороны, и при этом получалась
такая картина, как будто оба берега сливались; казалось, залив оканчивался здесь и никакого прохода не
было.
Таким образом, и Браутон должен
был заключить то же самое, что Лаперуз.
Авторитет его предшественников, однако,
был еще
так велик, что когда он донес о своих открытиях в Петербург, то ему не поверили, сочли его поступок дерзким и подлежащим наказанию и «заключили» его разжаловать, и неизвестно, к чему бы это повело, если бы не заступничество самого государя, который нашел его поступок молодецким, благородным и патриотическим.
Самый даровитый сподвижник Невельского, Н. К. Бошняк, открывший Императорскую гавань, когда ему
было еще только 20 лет, «мечтатель и дитя», —
так называет его один из сослуживцев, — рассказывает в своих записках: «На транспорте „Байкал“ мы все вместе перешли в Аян и там пересели на слабый барк „Шелехов“.
Она проводила зиму обыкновенно одна,
так как мужчины
были в командировках, в комнатах с 5° тепла.
В 1710 г. пекинскими миссионерами, по поручению китайского императора,
была начертана карта Татарии; при составлении ее миссионеры пользовались японскими картами, и это очевидно,
так как в то время о проходимости Лаперузова и Татарского проливов могло
быть известно только японцам.
В комнатах все стены покрыты еловою зеленью, окна затянуты марлей, пахнет дымом, но комары, несмотря ни на что, все-таки
есть и жалят бедных девочек.
В шесть часов
были в самом узком месте пролива, между мысами Погоби и Лазарева, и очень близко видели оба берега, в восемь проходили мимо Шапки Невельского —
так называется гора с бугром на вершине, похожим на шапку.
Это
был мой первый сахалинский знакомый, поэт, автор обличительного стихотворения «СахалинО», которое начиналось
так: «Скажи-ка, доктор, ведь недаром…» Потом он часто бывал у меня и гулял со мной по Александровску и его окрестностям, рассказывая мне анекдоты или без конца читая стихи собственного сочинения.
То, что
было вчера мрачно и темно и
так пугало воображение, теперь утопало в блеске раннего утра; толстый, неуклюжий Жонкьер с маяком, «Три брата» и высокие крутые берега, которые видны на десятки верст по обе стороны, прозрачный туман на горах и дым от пожара давали при блеске солнца и моря картину недурную.
И в самом деле неинтересно глядеть: в окно видны грядки с капустною рассадой, около них безобразные канавы, вдали маячит тощая, засыхающая лиственница. Охая и держась за бока, вошел хозяин и стал мне жаловаться на неурожаи, холодный климат, нехорошую, землю. Он благополучно отбыл каторгу и поселение, имел теперь два дома, лошадей и коров, держал много работников и сам ничего не делал,
был женат на молоденькой, а главное, давно уже имел право переселиться на материк — и все-таки жаловался.
За обедом же
была рассказана
такая легенда: когда русские заняли остров и затем стали обижать гиляков, то гиляцкий шаман проклял Сахалин и предсказал, что из него не выйдет никакого толку.
У меня в кармане
был корреспондентский бланок, но
так как я не имел в виду печатать что-либо о Сахалине в газетах, то, не желая вводить в заблуждение людей, относившихся ко мне, очевидно, с полным доверием, я ответил: нет.
— Я разрешаю вам бывать, где и у кого угодно, — сказал барон. — Нам скрывать нечего. Вы осмотрите здесь всё, вам дадут свободный пропуск во все тюрьмы и поселения, вы
будете пользоваться документами, необходимыми для вашей работы, — одним словом, вам двери
будут открыты всюду. Не могу я разрешить вам только одного: какого бы то ни
было общения с политическими,
так как разрешать вам это я не имею никакого права.
Его похвальное слово не мирилось в сознании с
такими явлениями, как голод, повальная проституция ссыльных женщин, жестокие телесные наказания, но слушатели должны
были верить ему: настоящее в сравнении с тем, что происходило пять лет назад, представлялось чуть ли не началом золотого века.
И все-таки, несмотря на
такое веселье, на улицах
было скучно.
Из нашей последней беседы и из того, что я записал под его диктовку, я вынес убеждение, что это великодушный и благородный человек, но что «жизнь несчастных»
была знакома ему не
так близко, как он думал.
Есть и
такие, которые из скромности прикидываются невеждами.
Одни говорили, что, вероятно, высшее начальство хочет распределить пособие между ссыльными, другие — что, должно
быть, уж решили наконец переселять всех на материк, — а здесь упорно и крепко держится убеждение, что рано или поздно каторга с поселениями
будет переведена на материк, — третьи, прикидываясь скептиками, говорили, что они не ждут уже ничего хорошего,
так как от них сам бог отказался, и это для того, чтобы вызвать с моей стороны возражение.
Теперешний агроном ездит по отличным дорогам; даже в самых бедных селениях
есть надзирательские, или
так называемые станки, где всегда можно найти теплое помещение, самовар и постель.
Каторжные в течение трех лет корчевали, строили дома, осушали болота, проводили дороги и занимались хлебопашеством, но по отбытии срока не пожелали остаться здесь и обратились к генерал-губернатору с просьбой о переводе их на материк,
так как хлебопашество не давало ничего, а заработков не
было.
Из 22 семей, живущих здесь, только 4 незаконные. И по возрастному составу населения Слободка приближается к нормальной деревне; рабочий возраст не преобладает
так резко, как в других селениях; тут
есть и дети, и юноши, и старики старше 65 и даже 75 лет.
Спирт привозили и в жестянках, имевших форму сахарной головы, и в самоварах, и чуть ли не в поясах, а чаще всего просто в бочках и в обыкновенной посуде,
так как мелкое начальство
было подкуплено, а крупное смотрело сквозь пальцы.
— Да ничего. Чиновник говорит: «Пока справки делать
будем,
так ты помрешь. Живи и
так. На что тебе?» Это правда, без ошибки… Всё равно жить недолго. А все-таки, господин хороший, родные узнали бы, где я.
Для новых людей и их канцелярий понадобилось новое место,
так как в Дуэ, где до того времени находилось управление каторгой,
было тесно и мрачно.
Почва вокруг, а также и колодец с водой
были постоянно загрязняемы человеческими испражнениями и всякими отбросами,
так как отхожих мест и мусорных ям не
было вовсе.
Говорят, будто она названа
так каторжными в честь пейсов еврея, который торговал здесь, когда еще на месте Слободки
была тайга; по другой же версии, жила тут и торговала поселка Пейсикова.
Население здесь перебивается кое-как, но оно тем не менее все-таки каждый день
пьет чай, курит турецкий табак, ходит в вольном платье, платит за квартиры; оно покупает дома у крестьян, отъезжающих на материк, и строит новые.
Глядя на нее, не верится, что еще недавно она
была красива до
такой степени, что очаровывала своих тюремщиков, как, например, в Смоленске, где надзиратель помог ей бежать и сам бежал вместе с нею.
Около тюрьмы
есть колодец, и по нему можно судить о высоте почвенной воды. Вследствие особого строения здешней почвы почвенная вода даже на кладбище, которое расположено на горе у моря, стоит
так высоко, что я в сухую погоду видел могилы, наполовину заполненные водою. Почва около тюрьмы и во всем посту дренирована канавами, но недостаточно глубокими, и от сырости тюрьма совсем не обеспечена.
Я спрашиваю каторжного, бывшего почетного гражданина: «Почему вы
так неопрятны?» Он мне отвечает: «Потому что моя опрятность
была бы здесь бесполезна».
Она отучает его мало-помалу от домовитости, то
есть того самого качества, которое нужно беречь в каторжном больше всего,
так как по выходе из тюрьмы он становится самостоятельным членом колонии, где с первого же дня требуют от него, на основании закона и под угрозой наказания, чтобы он
был хорошим хозяином и добрым семьянином.
Майданщик, то
есть хозяин майдана, официально называется парашечником,
так как берет на себя обязанность выносить из камер параши, если они
есть, и следить за чистотою.
Мысль эта приходила, вероятно, и начальству,
так как
есть приказ, в котором одной поселке, как неспособной к земледельческому труду, разрешалось «приобретать средства к существованию наймом в прислуги у гг. чиновников» (приказ № 44-й 1889 г.).]
А я ему: «Да ты, брат, говорю,
такой человек: зайдешь
выпить за пятачок, да тут и запьянничаешь».
У Кирши
были свидетели — задние мужики выправили, а меня
так, брат, и влопало.
Я на суде говорил то, что тебе вот сказываю, как
есть, а суд не верит: «Тут все
так говорят и глазы крестят, а всё неправда».
Но я не успел побывать в этом средневековом учреждении,
так как в сентябре оно
было закрыто молодым военным врачом, исправлявшим временно должность тюремного врача.
Если бы здесь сумасшедших сожигали на кострах по распоряжению тюремных врачей, то и это не
было бы удивительно,
так как местные больничные порядки отстали от цивилизации по крайней мере лет на двести.
В Ново-Михайловке телеграфная станция, школа, казарма для богадельщиков и остов недостроенной деревянной церкви.
Есть пекарня, где пекут хлеб для каторжных, занятых дорожными работами в районе Ново-Михайловки; пекут, должно
быть, без всякого контроля со стороны начальства,
так как хлеб здесь отвратительный.
А
так как долина здесь узка и с обеих сторон стиснута горами, на которых ничего не родится, и
так как администрация не останавливается ни перед какими соображениями, когда ей нужно сбыть с рук людей, и, наверное, ежегодно
будет сажать сюда на участки десятки новых хозяев, то пахотные участки останутся
такими же, как теперь, то
есть в 1/8, 1/4 и 1/2 дес., а пожалуй, и меньше.
В Бутакове [Названо
так селение в честь А. М. Бутакова, начальника Тымовского округа.] я не
был.
Из Александровска в Арковскую долину ведут две дороги: одна — горная, по которой при мне не
было проезда,
так как во время лесных пожаров на ней сгорели мосты, и другая — по берегу моря; по этой последней езда возможна только во время отлива.
Должно
быть, это своеобразно красиво, но предубеждение против места засело
так глубоко, что не только на людей, но даже на растения смотришь с сожалением, что они растут именно здесь, а не в другом месте.
Это каторжный, старик, который с первого же дня приезда своего на Сахалин отказался работать, и перед его непобедимым, чисто звериным упрямством спасовали все принудительные меры; его сажали в темную, несколько раз секли, но он стоически выдерживал наказание и после каждой экзекуции восклицал: «А все-таки я не
буду работать!» Повозились с ним и в конце концов бросили.
Вероятно, он
был доставлен на остров не один,
так как в 1858 г. уголь близ Дуэ добывался уже при участии каторжных (см. «С Амура и <с> берегов Великого океана» в «Московских ведомостях», 1874 г., № 207).