Неточные совпадения
Но все, как бурные,
так и кроткие, оставили по себе благодарную память в сердцах сограждан, ибо все
были градоначальники.
Солнышко-то и само по себе
так стояло, что должно
было светить кособрюхим в глаза, но головотяпы, чтобы придать этому делу вид колдовства, стали махать в сторону кособрюхих шапками: вот, дескать, мы каковы, и солнышко заодно с нами.
— Да вот комара за семь верст ловили, — начали
было головотяпы, и вдруг им сделалось
так смешно,
так смешно… Посмотрели они друг на дружку и прыснули.
— Глупые вы, глупые! — сказал он, — не головотяпами следует вам по делам вашим называться, а глуповцами! Не хочу я володеть глупыми! а ищите
такого князя, какого нет в свете глупее, — и тот
будет володеть вами.
— Не знаешь ли, любезный рукосуюшко, где бы нам
такого князя сыскать, чтобы не
было его в свете глупее? — взмолились головотяпы.
Бросились они все разом в болото, и больше половины их тут потопло («многие за землю свою поревновали», говорит летописец); наконец, вылезли из трясины и видят: на другом краю болотины, прямо перед ними, сидит сам князь — да глупый-преглупый! Сидит и
ест пряники писаные. Обрадовались головотяпы: вот
так князь! лучшего и желать нам не надо!
— Я уж на что глуп, — сказал он, — а вы еще глупее меня! Разве щука сидит на яйцах? или можно разве вольную реку толокном месить? Нет, не головотяпами следует вам называться, а глуповцами! Не хочу я володеть вами, а ищите вы себе
такого князя, какого нет в свете глупее, — и тот
будет володеть вами!
—
Есть у меня, — сказал он, — друг-приятель, по прозванью вор-новото́р, уж если экая выжига князя не сыщет,
так судите вы меня судом милостивым, рубите с плеч мою голову бесталанную!
— Ты нам
такого ищи, чтоб немудрый
был! — говорили головотяпы новотору-вору. — На что нам мудрого-то, ну его к ляду!
Бывали градоначальники истинно мудрые,
такие, которые не чужды
были даже мысли о заведении в Глупове академии (таков, например, штатский советник Двоекуров, значащийся по «описи» под № 9), но
так как они не обзывали глуповцев ни «братцами», ни «робятами», то имена их остались в забвении.
Напротив того, бывали другие, хотя и не то чтобы очень глупые —
таких не бывало, — а
такие, которые делали дела средние, то
есть секли и взыскивали недоимки, но
так как они при этом всегда приговаривали что-нибудь любезное, то имена их не только
были занесены на скрижали, [Скрижа́ли (церковно-славянск.) — каменные доски, на которых, по библейскому преданию,
были написаны заповеди Моисея.] но даже послужили предметом самых разнообразных устных легенд.
Так было и в настоящем случае. Как ни воспламенились сердца обывателей по случаю приезда нового начальника, но прием его значительно расхолодил их.
—
Так вот, сударь, как настоящие-то начальники принимали! — вздыхали глуповцы, — а этот что! фыркнул какую-то нелепицу, да и
был таков!
А что, если это
так именно и надо? что, ежели признано необходимым, чтобы в Глупове, грех его ради,
был именно
такой, а не иной градоначальник?
Он сшил себе новую пару платья и хвастался, что на днях откроет в Глупове
такой магазин, что самому Винтергальтеру [Новый пример прозорливости: Винтергальтера в 1762 году не
было.
Он не без основания утверждал, что голова могла
быть опорожнена не иначе как с согласия самого же градоначальника и что в деле этом принимал участие человек, несомненно принадлежащий к ремесленному цеху,
так как на столе, в числе вещественных доказательств, оказались: долото, буравчик и английская пилка.
Выслушав
такой уклончивый ответ, помощник градоначальника стал в тупик. Ему предстояло одно из двух: или немедленно рапортовать о случившемся по начальству и между тем начать под рукой следствие, или же некоторое время молчать и выжидать, что
будет. Ввиду
таких затруднений он избрал средний путь, то
есть приступил к дознанию, и в то же время всем и каждому наказал хранить по этому предмету глубочайшую тайну, дабы не волновать народ и не поселить в нем несбыточных мечтаний.
Но как ни строго хранили будочники вверенную им тайну, неслыханная весть об упразднении градоначальниковой головы в несколько минут облетела весь город. Из обывателей многие плакали, потому что почувствовали себя сиротами и, сверх того, боялись подпасть под ответственность за то, что повиновались
такому градоначальнику, у которого на плечах вместо головы
была пустая посудина. Напротив, другие хотя тоже плакали, но утверждали, что за повиновение их ожидает не кара, а похвала.
Выслушав показание Байбакова, помощник градоначальника сообразил, что ежели однажды допущено, чтобы в Глупове
был городничий, имеющий вместо головы простую укладку, то, стало
быть, это
так и следует. Поэтому он решился выжидать, но в то же время послал к Винтергальтеру понудительную телеграмму [Изумительно!! — Прим. издателя.] и, заперев градоначальниково тело на ключ, устремил всю свою деятельность на успокоение общественного мнения.
Может
быть, тем бы и кончилось это странное происшествие, что голова, пролежав некоторое время на дороге,
была бы со временем раздавлена экипажами проезжающих и наконец вывезена на поле в виде удобрения, если бы дело не усложнилось вмешательством элемента до
такой степени фантастического, что сами глуповцы — и те стали в тупик. Но не
будем упреждать событий и посмотрим, что делается в Глупове.
Волнение
было подавлено сразу; в этой недавно столь грозно гудевшей толпе водворилась
такая тишина, что можно
было расслышать, как жужжал комар, прилетевший из соседнего болота подивиться на «сие нелепое и смеха достойное глуповское смятение».
В то время как глуповцы с тоскою перешептывались, припоминая, на ком из них более накопилось недоимки, к сборщику незаметно подъехали столь известные обывателям градоначальнические дрожки. Не успели обыватели оглянуться, как из экипажа выскочил Байбаков, а следом за ним в виду всей толпы очутился точь-в-точь
такой же градоначальник, как и тот, который за минуту перед тем
был привезен в телеге исправником! Глуповцы
так и остолбенели.
Так, например, он говорит, что на первом градоначальнике
была надета та самая голова, которую выбросил из телеги посланный Винтергальтера и которую капитан-исправник приставил к туловищу неизвестного лейб-кампанца; на втором же градоначальнике
была надета прежняя голова, которую наскоро исправил Байбаков, по приказанию помощника городничего, набивши ее, по ошибке, вместо музыки вышедшими из употребления предписаниями.
В
таком положении
были дела, когда мужественных страдальцев повели к раскату. На улице их встретила предводимая Клемантинкою толпа, посреди которой недреманным оком [«Недреманное око», или «недремлющее око» — в дан — ном случае подразумевается жандармское отделение.] бодрствовал неустрашимый штаб-офицер. Пленников немедленно освободили.
Сила Терентьев Пузанов при этих словах тоскливо замотал головой,
так что если б атаманы-молодцы
были крошечку побойчее, то они, конечно, разнесли бы съезжую избу по бревнышку.
Дело в том, что она продолжала сидеть в клетке на площади, и глуповцам в сладость
было, в часы досуга, приходить дразнить ее,
так как она остервенялась при этом неслыханно, в особенности же когда к ее телу прикасались концами раскаленных железных прутьев.
— То-то «толстомясая»! Я, какова ни на
есть, а все-таки градоначальническая дочь, а то взяли себе расхожую немку!
И если б не подоспели тут будочники, то несдобровать бы «толстомясой», полететь бы ей вниз головой с раската! Но
так как будочники
были строгие, то дело порядка оттянулось, и атаманы-молодцы, пошумев еще с малость, разошлись по домам.
Началось общее судбище; всякий припоминал про своего ближнего всякое, даже
такое, что тому и во сне не снилось, и
так как судоговорение
было краткословное, то в городе только и слышалось: шлеп-шлеп-шлеп!
— Сограждане! — начал он взволнованным голосом, но
так как речь его
была секретная, то весьма естественно, что никто ее не слыхал.
Действительно, вылазки клопов прекратились, но подступиться к избе все-таки
было невозможно, потому что клопы стояли там стена стеною, да и пушка продолжала действовать смертоносно.
Пытались
было зажечь клоповный завод, но в действиях осаждающих
было мало единомыслия,
так как никто не хотел взять на себя обязанность руководить ими, — и попытка не удалась.
Был, после начала возмущения, день седьмый. Глуповцы торжествовали. Но несмотря на то что внутренние враги
были побеждены и польская интрига посрамлена, атаманам-молодцам
было как-то не по себе,
так как о новом градоначальнике все еще не
было ни слуху ни духу. Они слонялись по городу, словно отравленные мухи, и не смели ни за какое дело приняться, потому что не знали, как-то понравятся ихние недавние затеи новому начальнику.
Конечно, современные нам академии имеют несколько иной характер, нежели тот, который предполагал им дать Двоекуров, но
так как сила не в названии, а в той сущности, которую преследует проект и которая
есть не что иное, как «рассмотрение наук», то очевидно, что, покуда царствует потребность в «рассмотрении», до тех пор и проект Двоекурова удержит за собой все значение воспитательного документа.
Долго ли, коротко ли они
так жили, только в начале 1776 года в тот самый кабак, где они в свободное время благодушествовали, зашел бригадир. Зашел,
выпил косушку, спросил целовальника, много ли прибавляется пьяниц, но в это самое время увидел Аленку и почувствовал, что язык у него прилип к гортани. Однако при народе объявить о том посовестился, а вышел на улицу и поманил за собой Аленку.
Понятно, как должен
был огорчиться бригадир, сведавши об
таких похвальных словах. Но
так как это
было время либеральное и в публике ходили толки о пользе выборного начала, то распорядиться своею единоличною властию старик поопасился. Собравши излюбленных глуповцев, он вкратце изложил перед ними дело и потребовал немедленного наказания ослушников.
— Вам, старички-братики, и книги в руки! — либерально прибавил он, — какое количество по душе назначите, я наперед согласен! Потому теперь у нас время
такое: всякому свое, лишь бы поронцы
были!
— Митьку жалко! — отвечала Аленка, но
таким нерешительным голосом, что
было очевидно, что она уже начинает помышлять о сдаче.
Тем не менее Митькиным словам не поверили, и
так как казус [Ка́зус — случай.]
был спешный, то и производство по нем велось с упрощением. Через месяц Митька уже
был бит на площади кнутом и, по наложении клейм, отправлен в Сибирь в числе прочих сущих воров и разбойников. Бригадир торжествовал; Аленка потихоньку всхлипывала.
В конце июля полили бесполезные дожди, а в августе людишки начали помирать, потому что все, что
было, приели. Придумывали, какую
такую пищу стряпать, от которой
была бы сытость; мешали муку с ржаной резкой, но сытости не
было; пробовали, не
будет ли лучше с толченой сосновой корой, но и тут настоящей сытости не добились.
— С правдой мне жить везде хорошо! — сказал он, — ежели мое дело справедливое,
так ссылай ты меня хоть на край света, — мне и там с правдой
будет хорошо!
На несколько дней город действительно попритих, но
так как хлеба все не
было («нет этой нужды горше!» — говорит летописец), то волею-неволею опять пришлось глуповцам собраться около колокольни.
Очень может
быть, что
так бы и кончилось это дело измором, если б бригадир своим административным неискусством сам не взволновал общественного мнения.
Но бумага не приходила, а бригадир плел да плел свою сеть и доплел до того, что помаленьку опутал ею весь город. Нет ничего опаснее, как корни и нити, когда примутся за них вплотную. С помощью двух инвалидов бригадир перепутал и перетаскал на съезжую почти весь город,
так что не
было дома, который не считал бы одного или двух злоумышленников.
Бригадир понял, что дело зашло слишком далеко и что ему ничего другого не остается, как спрятаться в архив.
Так он и поступил. Аленка тоже бросилась за ним, но случаю угодно
было, чтоб дверь архива захлопнулась в ту самую минуту, когда бригадир переступил порог ее. Замок щелкнул, и Аленка осталась снаружи с простертыми врозь руками. В
таком положении застала ее толпа; застала бледную, трепещущую всем телом, почти безумную.
Каждая слобода имела в своем владении особенные луга, но границы этих лугов
были определены
так:"В урочище,"где Пётру Долгого секли" — клин, да в дву потому ж".
Был у нее, по слухам, и муж, но
так как она дома ночевала редко, а все по клевушка́м да по овинам, да и детей у нее не
было, то в скором времени об этом муже совсем забыли, словно
так и явилась она на свет божий прямо бабой мирскою да бабой нероди́хою.
Услышав требование явиться, она как бы изумилась, но
так как, в сущности, ей
было все равно,"кто ни поп — тот батька", то после минутного колебания она начала приподниматься, чтоб последовать за посланным.
До первых чисел июля все шло самым лучшим образом. Перепадали дожди, и притом
такие тихие, теплые и благовременные, что все растущее с неимоверною быстротой поднималось в росте, наливалось и зрело, словно волшебством двинутое из недр земли. Но потом началась жара и сухмень, что также
было весьма благоприятно, потому что наступала рабочая пора. Граждане радовались, надеялись на обильный урожай и спешили с работами.
— Господи! что
такое будет! — шептали испуганные старики.