Неточные совпадения
5 июля 1890 г. я прибыл на пароходе
в г. Николаевск,
один из самых восточных пунктов нашего отечества. Амур здесь очень широк, до моря осталось только 27 верст; место величественное и красивое, но воспоминания о прошлом этого края, рассказы спутников о лютой зиме и о не менее лютых местных нравах, близость каторги и самый вид заброшенного, вымирающего города совершенно отнимают охоту любоваться пейзажем.
В пятидесятые и шестидесятые годы, когда по Амуру, не щадя солдат, арестантов и переселенцев, насаждали культуру,
в Николаевске имели свое пребывание чиновники, управлявшие краем, наезжало сюда много всяких русских и иностранных авантюристов, селились поселенцы, прельщаемые необычайным изобилием рыбы и зверя, и, по-видимому, город не был чужд человеческих интересов, так как был даже случай, что
один заезжий ученый нашел нужным и возможным прочесть здесь
в клубе публичную лекцию.
Один из них, показывавший мне золотой песок и пару понтов, сказал мне с гордостью: «И мой отец был контрабандист!» Эксплуатация инородцев, кроме обычного спаивания, одурачения и т. п., выражается иногда
в оригинальной форме.
Священники, которых я видел на Амуре, едят
в пост скоромное, и, между прочим, про
одного из них,
в белом шёлковом кафтане, мне рассказывали, что он занимается золотым хищничеством, соперничая со своими духовными чадами.
Рыцарское обращение с женщиной возводится почти
в культ и
в то же время не считается предосудительным уступить за деньги приятелю свою жену; или вот еще лучше: с
одной стороны, отсутствие сословных предрассудков — здесь и с ссыльным держат себя, как с ровней, а с другой — не грех подстрелить
в лесу китайца-бродягу, как собаку, или даже поохотиться тайком на горбачиков.
День был тихий и ясный. На палубе жарко,
в каютах душно;
в воде +18°. Такую погоду хоть Черному морю впору. На правом берегу горел лес; сплошная зеленая масса выбрасывала из себя багровое пламя; клубы дыма слились
в длинную, черную, неподвижную полосу, которая висит над лесом… Пожар громадный, но кругом тишина и спокойствие, никому нет дела до того, что гибнут леса. Очевидно, зеленое богатство принадлежит здесь
одному только богу.
Самый даровитый сподвижник Невельского, Н. К. Бошняк, открывший Императорскую гавань, когда ему было еще только 20 лет, «мечтатель и дитя», — так называет его
один из сослуживцев, — рассказывает
в своих записках: «На транспорте „Байкал“ мы все вместе перешли
в Аян и там пересели на слабый барк „Шелехов“.
Между тем барк уже лежал на боку…» Дальше Бошняк пишет, что, часто находясь
в обществе г-жи Невельской, он с товарищами не слыхал ни
одной жалобы или упрека, — напротив, всегда замечалось
в ней спокойное и гордое сознание того горького, но высокого положения, которое предназначило ей провидение.
Она проводила зиму обыкновенно
одна, так как мужчины были
в командировках,
в комнатах с 5° тепла.
Японцы первые стали исследовать Сахалин, начиная с 1613 г., но
в Европе придавали этому так мало значения, что когда впоследствии русские и японцы решали вопрос о том, кому принадлежит Сахалин, то о праве первого исследования говорили и писали только
одни русские.
Выход
в море сторожат три острова, или, вернее, рифа, придающие бухте своеобразную красоту;
один из них назван Устричным: очень крупные и жирные устрицы водятся на его подводной части.
Один местный чиновник, приезжавший к нам на пароход обедать, скучный и скучающий господин, много говорил за обедом, много пил и рассказал нам старый анекдот про гусей, которые, наевшись ягод из-под наливки и опьяневши, были приняты за мертвых, ощипаны и выброшены вон и потом, проспавшись, голые вернулись домой; при этом чиновник побожился, что история с гусями происходила
в де-Кастри
в его собственном дворе.
В длинные зимние ночи он пишет либеральные повести, но при случае любит дать понять, что он коллежский регистратор и занимает должность Х класса; когда
одна баба, придя к нему по делу, назвала его господином Д., то он обиделся и сердито крикнул ей: «Я тебе не господин Д., а ваше благородие!» По пути к берегу я расспрашивал его насчет сахалинской жизни, как и что, а он зловеще вздыхал и говорил: «А вот вы увидите!» Солнце стояло уже высоко.
Возле пристани по берегу, по-видимому без дела, бродило с полсотни каторжных:
одни в халатах, другие
в куртках или пиджаках из серого сукна. При моем появлении вся полсотня сняла шапки — такой чести до сих пор, вероятно, не удостоивался еще ни
один литератор. На берегу стояла чья-то лошадь, запряженная
в безрессорную линейку. Каторжные взвалили мой багаж на линейку, человек с черною бородой,
в пиджаке и
в рубахе навыпуск, сел на козлы. Мы поехали.
Ни сосны, ни дуба, ни клена —
одна только лиственница, тощая, жалкая, точно огрызенная, которая служит здесь не украшением лесов и парков, как у нас
в России, а признаком дурней, болотистой почвы и сурового климата.
В нем нет ни
одной каменной постройки, а всё сделано из дерева, главным образом из лиственницы: и церковь, и дома, и тротуары.
— Позвольте, однако, — сказал
один из чиновников, —
в 82 году пшеница уродилась сам-40. Я это отлично знаю.
Мимо открытых окон по улице, не спеша, с мерным звоном проходили кандальные; против нашей квартиры
в военной казарме солдаты-музыканты разучивали к встрече генерал-губернатора свои марши, и при этом флейта играла из
одной пьесы, тромбон из другой, фагот из третьей, и получался невообразимый хаос.
Один корреспондент пишет, что вначале он трусил чуть не каждого куста, а при встречах на дороге и тропинках с арестантом ощупывал под пальто револьвер, потом успокоился, придя к заключению, что «каторга
в общем — стадо баранов, трусливых, ленивых, полуголодных и заискивающих». Чтобы думать, что русские арестанты не убивают и не грабят встречного только из трусости и лени, надо быть очень плохого мнения о человеке вообще или не знать человека.
Говорили каждый за себя или
один за всё селение, и так как ораторское искусство процветает на Сахалине, то дело не обошлось и без речей;
в Дербинском поселенец Маслов
в своей речи несколько раз назвал начальство «всемилостивейшим правительством».
Тут, как и
в России
в подобных случаях, сказалась досадная мужицкая темнота: просили не школ, не правосудия, не заработков, а разных пустяков: кто казенного довольствия, кто усыновления ребенка, —
одним словом, подавали прошения, которые могли быть удовлетворены и местным начальством.
Эту работу, произведенную
в три месяца
одним человеком,
в сущности, нельзя назвать переписью; результаты ее не могут отличаться точностью и полнотой, но, за неимением более серьезных данных ни
в литературе, ни
в сахалинских канцеляриях, быть может, пригодятся и мои цифры.
Четвертая строка: имя, отчество и фамилия. Насчет имен могу только вспомнить, что я, кажется, не записал правильно ни
одного женского татарского имени.
В татарской семье, где много девочек, а отец и мать едва понимают по-русски, трудно добиться толку и приходится записывать наугад. И
в казенных бумагах татарские имена пишутся тоже неправильно.
В обоих северных округах на
одном участке сидят по два и даже по три владельца, и так — больше, чем
в половине хозяйств; поселенец садится на участок, строит дом и обзаводится хозяйством, а через два-три года ему сажают совладельца или же
один участок дают сразу двум поселенцам.
Для меня было особенно важно получать верные ответы от тех, которые пришли сюда
в шестидесятых и семидесятых годах; мне хотелось не пропустить ни
одного из них, что, по всей вероятности, не удалось мне.
Я ходил из избы
в избу
один; иногда сопровождал меня какой-нибудь каторжный или поселенец, бравший на себя от скуки роль проводника.
В избе
одна комната, с русскою печкой.
Дальше,
в самой избе, человек пять мужчин, которые называют себя кто — жильцом, кто — работником, а кто — сожителем;
один стоит около печки и, надув щеки, выпучив глаза, паяет что-то; другой, очевидно, шут, с деланно-глупою физиономией, бормочет что-то, остальные хохочут
в кулаки.
Или входишь
в избу, и намека нет на мебель, печь голая, а на полу у стен рядышком сидят черкесы,
одни в шапках, другие с непокрытыми стрижеными и, по-видимому, очень жесткими головами, и смотрят на меня не мигая.
Если я заставал дома
одну только сожительницу, то обыкновенно она лежала
в постели, отвечала на мои вопросы, зевая и потягиваясь, и, когда я уходил, опять ложилась.
Ссыльное население смотрело на меня, как на лицо официальное, а на перепись — как на
одну из тех формальных процедур, которые здесь так часты и обыкновенно ни к чему не ведут. Впрочем, то обстоятельство, что я не здешний, не сахалинский чиновник, возбуждало
в ссыльных некоторое любопытство. Меня спрашивали...
Один чиновник, который живет на Сахалине уже 10 лет, говорил мне, что когда он
в первый раз приехал
в Александровский пост, то едва не утонул
в болоте.
В хорошую погоду служил он на площади, а
в дурную —
в казарме или где придется,
одну обедницу.
Настоящий рост Александровска начался с издания нового положения Сахалина, когда было учреждено много новых должностей,
в том числе
одна генеральская.
В настоящее время Александровск занимает на плане площадь около двух квадратных верст; но так как он уже слился со Слободкой и
одною своею улицей подходит к селению Корсаковскому, чтобы
в самом недалеком будущем слиться с ним, то размеры его
в самом деле более внушительны.
Устав о ссыльных разрешает жить вне тюрьмы, а стало быть, и обзаводиться хозяйством только каторжным разряда исправляющихся, но этот закон постоянно обходится ввиду его непрактичности;
в избах живут не
одни только исправляющиеся, но также испытуемые, долгосрочные и даже бессрочные.
В Южном Сахалине, где урожай бывает ежегодно, есть селения,
в которых нет ни
одной женщины, между тем
в сахалинском Париже
одних лишь женщин свободного состояния, прибывших за мужьями добровольно из России, живет 158.
Из тех, которые сели на участок
в 1881 г., не осталось ни
одного; с 1882 г. сидят только 6, с 1883 г. — 4, с 1884 г. — 13, с 1885 г.
Допустим, что хозяева со своими женами и детьми, как ирландцы, питаются
одним картофелем и что им хватает его на круглый год; но что едят те 241 поселенцев и 358 каторжных обоего пола, которые проживают
в избах
в качестве сожителей, сожительниц, жильцов и работников?
Вдоль всей камеры по середине ее тянется
одна сплошная нара, со скатом на обе стороны, так что каторжные спят
в два ряда, причем головы
одного ряда обращены к головам другого.
Вход
в это страшное место стерегут надзиратели, и
один из них рапортует нам, что
в кандальной всё обстоит благополучно.
Оборванные, немытые,
в кандалах,
в безобразной обуви, перепутанной тряпками и веревками;
одна половина головы разлохмачена, другая, бритая, уже начинает зарастать.
В 1872 г. на Каре, как писал г. Власов
в своем отчете, при
одной из казарм совсем не было отхожего места, и преступники выводились для естественной надобности на площадь, и это делалось не по желанию каждого из них, а
в то время, когда собиралось несколько человек.
А вот цифры из медицинского отчета за 1888 г.: «Кубическая вместимость арестантских помещений
в Александровской тюрьме 970 саж.; числилось арестантов: наибольшее 1950, наименьшее 1623, среднее годовое 1785; помещалось на ночлег 740; приходилось на
одного человека воздуха 1,31 саж.».
Надо или признать общие камеры уже отжившими и заменить их жилищами иного типа, что уже отчасти и делается, так как многие каторжные живут не
в тюрьме, а
в избах, или же мириться с нечистотой как с неизбежным, необходимым злом, и измерения испорченного воздуха кубическими саженями предоставить тем, кто
в гигиене видит
одну только пустую формальность.
Тюремные ростовщики берут по 10 %
в день и даже за
один час; не выкупленный
в течение дня заклад поступает
в собственность ростовщика.
Мне
один из священников рассказывал, что бывали случаи на Сахалине, когда женщина свободного состояния или солдат, будучи
в прислугах, должны были при известных обстоятельствах убирать и выносить после каторжной.
Мысль эта приходила, вероятно, и начальству, так как есть приказ,
в котором
одной поселке, как неспособной к земледельческому труду, разрешалось «приобретать средства к существованию наймом
в прислуги у гг. чиновников» (приказ № 44-й 1889 г.).]
У него была только
одна прислуга, старуха-хохлушка, каторжная, и изредка, этак раз
в день, наведывался к нему каторжный Егор, дровотаск, который прислугою его не считался, но «из уважения» приносил дров, убирал помои на кухне и вообще исполнял обязанности, которые были не под силу старушке.
Переписывая жителей, я встретил 8 человек, которые прибыли на Сахалин до 1870 г., а
один из них прислан даже
в 1866 г.