Неточные совпадения
Должно
быть, идея у него
была неясная, крайне спутанная, куцая; всякий раз, точно чувствуя, что чего-то не хватает, он прибегал к разного рода пристройкам, присаживая их одну к другой, и я, как сейчас, вижу узкие сенцы, узкие коридорчики, кривые лестнички, ведущие в антресоли, где можно
стоять только согнувшись и где вместо пола — три громадных ступени вроде банных полок; а кухня непременно под домом, со сводами и с кирпичным полом.
Вот я
стою один в поле и смотрю вверх на жаворонка, который повис в воздухе на одном месте и залился, точно в истерике, а сам думаю: «Хорошо бы теперь
поесть хлеба с маслом!» Или вот сажусь у дороги и закрываю глаза, чтобы отдохнуть, прислушаться к этому чудесному майскому шуму, и мне припоминается, как пахнет горячий картофель.
По сторонам дома, направо и налево,
стояли два одинаковых флигеля; у одного окна
были забиты досками, около другого, с открытыми окнами, висело на веревке белье и ходили телята.
Было густо, и сад казался непроходимым, но это только вблизи дома, где еще
стояли тополи, сосны и старые липы-сверстницы, уцелевшие от прежних аллей, а дальше за ними сад расчищали для сенокоса, и тут уже не пáрило, паутина не лезла в рот и в глаза, подувал ветерок; чем дальше вглубь, тем просторнее, и уже росли на просторе вишни, сливы, раскидистые яблони, обезображенные подпорками и гангреной, и груши такие высокие, что даже не верилось, что это груши.
Я вышел. В самом деле, у крыльца большого дома
стояла городская извозчичья линейка. Приехала моя сестра, а с нею Анюта Благово и еще какой-то господин в военном кителе. Подойдя ближе, я узнал военного: это
был брат Анюты, доктор.
На ковре перед террасой большого дома мы
пили чай, и доктор,
стоя на коленях,
пил из блюдечка и говорил, что он испытывает блаженство.
В первое время все занимало меня, все
было ново, точно я вновь родился. Я мог спать на земле, мог ходить босиком, — а это чрезвычайно приятно; мог
стоять в толпе простого народа, никого не стесняя, и когда на улице падала извозчичья лошадь, то я бежал и помогал поднять ее, не боясь запачкать свое платье. А главное, я жил на свой собственный счет и никому не
был в тягость!
По крыше он ходил так же свободно, как по полу. Несмотря на то что он
был болен и бледен, как мертвец, прыткость у него
была необыкновенная; он так же, как молодые, красил купол и главы церкви без подмостков, только при помощи лестниц и веревки, и
было немножко страшно, когда он тут,
стоя на высоте далеко от земли, выпрямлялся во весь свой рост и изрекал неизвестно для кого...
Само собою, ни о каких наших правах не могло
быть и речи, и свои заработанные деньги мы должны
были всякий раз выпрашивать как милостыню,
стоя у черного крыльца без шапок.
Погруженные в работу, мы
стояли или сидели неподвижно, как статуи;
была тишина мертвая, какая подобает кладбищу, так что если падал инструмент или трещал огонь в лампадке, то звуки эти раздавались гулко и резко — и мы оглядывались.
Потом он играл на рояле и
пел своим приятным жиденьким тенором, а Мария Викторовна
стояла возле и выбирала для него, что
петь, и поправляла, когда он ошибался.
— Одно несомненно: надо устраивать себе жизнь как-нибудь по-иному, — сказала Мария Викторовна, помолчав и подумав, — а та жизнь, какая
была до сих пор, ничего не
стоит. Не
будем говорить о ней.
Бойня находилась за кладбищем, и раньше я видел ее только издали. Это
были три мрачных сарая, окруженные серым забором, от которых, когда дул с их стороны ветер, летом в жаркие дни несло удушливою вонью. Теперь, войдя во двор, в потемках я не видел сараев; мне все попадались лошади и сани, пустые и уже нагруженные мясом; ходили люди с фонарями и отвратительно бранились. Бранились и Прокофий и Николка так же гадко, и в воздухе
стоял непрерывный гул от брани, кашля и лошадиного ржанья.
Он говорил это тихо, почтительно,
стоя прямо, точно я
был его начальником, и глядя на меня совсем не строго. Лицо у него
было дряблое, поношенное, все в морщинах, под глазами отвисали мешки, волоса он красил, и вообще по наружности нельзя
было определить, сколько ему лет — сорок или шестьдесят.
До обеда уже не
стоило идти на работу. Я отправился домой спать, но не мог уснуть от неприятного, болезненного чувства, навеянного на меня бойней и разговором с губернатором, и, дождавшись вечера, расстроенный, мрачный, пошел к Марии Викторовне. Я рассказывал ей о том, как я
был у губернатора, а она смотрела на меня с недоумением, точно не верила, и вдруг захохотала весело, громко, задорно, как умеют хохотать только добродушные, смешливые люди.
— Отчего вы не бываете у меня? — спросила она, поднимая свои умные, ясные глаза, и я сильно смутился от радости и
стоял перед ней навытяжку, как перед отцом, когда тот собирался бить меня; она смотрела мне в лицо, и по глазам ее
было видно, что она понимает, почему я смущен.
Главное же, когда я пахал или сеял, а двое-трое
стояли и смотрели, как я это делаю, то у меня не
было сознания неизбежности и обязательности этого труда, и мне казалось, что я забавляюсь.
Около него
стоял и мял в руках свою шапку генеральшин работник Моисей, парень лет двадцати пяти, худой, рябоватый, с маленькими наглыми глазами; одна щека у него
была больше другой, точно он отлежал ее.
— Послушай, маленькая польза, — говорил он суетливо, каждую минуту закуривая; там, где он
стоял,
было всегда насорено, так как на одну папиросу он тратил десятки спичек. — Послушай, жизнь у меня теперь подлейшая. Главное, всякий прапорщик может кричать: «Ты кондуктор! ты!» Понаслушался я, брат, в вагонах всякой всячины и, знаешь, понял: скверная жизнь! Погубила меня мать! Мне в вагоне один доктор сказал: если родители развратные, то дети у них выходят пьяницы или преступники. Вот оно что!
В нашей губернии
был обычай: во время сенокоса и уборки хлеба по вечерам на барский двор приходили рабочие и их угощали водкой, даже молодые девушки
выпивали по стакану. Мы не держались этого; косари и бабы
стояли у нас на дворе до позднего вечера, ожидая водки, и потом уходили с бранью. А Маша в это время сурово хмурилась и молчала или же говорила доктору с раздражением, вполголоса...
Маша часто уходила на мельницу и брала с собою сестру, и обе, смеясь, говорили, что они идут посмотреть на Степана, какой он красивый. Степан, как оказалось,
был медлителен и неразговорчив только с мужчинами, в женском же обществе держал себя развязно и говорил без умолку. Раз, придя на реку купаться, я невольно подслушал разговор. Маша и Клеопатра, обе в белых платьях, сидели на берегу под ивой, в широкой тени, а Степан
стоял возле, заложив руки назад, и говорил...
Все двигалось, все шумело вокруг, один я
стоял, прислонившись к кулисе, пораженный тем, что произошло, не понимая, не зная, что мне делать. Я видел, как ее подняли и увели. Я видел, как ко мне подошла Анюта Благово; раньше я не видел ее в зале, и теперь она точно из земли выросла. Она
была в шляпе, под вуалью, и, как всегда, имела такой вид, будто зашла только на минуту.
Она тяжело дышала от волнения. А в стороне
стояли три дочери, такие же, как она, худые и плоские, и пугливо жались друг к другу. Они
были встревожены, ошеломлены, точно в их доме только что поймали каторжника. Какой позор, как страшно! А ведь это почтенное семейство всю свою жизнь боролось с предрассудками; очевидно, оно полагало, что все предрассудки и заблуждения человечества только в трех свечах, в тринадцатом числе, в тяжелом дне — понедельнике!
Он любил слово «юдоль». Как-то — это
было уже на Святках, — когда я проходил базаром, он зазвал меня к себе в мясную лавку и, не подавая мне руки, заявил, что ему нужно поговорить со мною о каком-то очень важном деле. Он
был красен от мороза и от водки; возле него за прилавком
стоял Николка с разбойничьим лицом, держа в руке окровавленный нож.
И от волнения стала мять в руках свой фартук. На окне
стояли четвертные бутыли с ягодами и водкой. Я налил себе чайную чашку и с жадностью
выпил, потому что мне сильно хотелось
пить. Аксинья только недавно вымыла стол и скамьи, и в кухне
был запах, какой бывает в светлых, уютных кухнях у опрятных кухарок. И этот запах и крик сверчка когда-то в детстве манили нас, детей, сюда в кухню и располагали к сказкам, к игре в короли…
Она сказала, что доктора можно заставить жениться на Клеопатре, —
стоит только припугнуть его, и если хорошо написать прошение, то архиерей расторгнет его первый брак; что хорошо бы потихоньку от жены Дубечню продать, а деньги положить в банк на мое имя; что если бы я и сестра поклонились отцу в ноги и попросили хорошенько, то,
быть может, он простил бы нас; что надо бы отслужить молебен царице небесной…