Неточные совпадения
А когда придет на место, станет он зябнуть от сибирского холода, зачахнет и умрет тихо, молча, так
что никто не заметит,
а его скрипки, заставлявшие когда-то родную деревню и веселиться и грустить, пойдут за двугривенный чужаку-писарю или ссыльному, ребята чужака оборвут струны, сломают кобылки, нальют в нутро воды…
От скуки разговариваю я с дедом и узнаю от него,
что женился он 16 лет,
что у него было 18 детей, из которых умерло только трое,
что у него живы еще отец и мать; отец и мать — «киржаки», то есть раскольники, не курят и за всю свою жизнь не видали ни одного города, кроме Ишима,
а он, дед, как молодой человек, позволяет себе побаловаться — курить.
Видно,
что эти люди, пока плыли сюда на арестантских баржах, скованные попарно наручниками, и пока шли этапом по тракту, ночуя в избах, где их тело невыносимо жгли клопы, одеревенели до мозга костей;
а теперь, болтаясь день и ночь в холодной воде и не видя ничего, кроме голых берегов, навсегда утратили всё тепло, какое имели, и осталось у них в жизни только одно: водка, девка, девка, водка…
Ямщики ругаются во всё горло, так
что их, должно быть, за десять верст слышно. Ругаются нестерпимо. Сколько остроумия, злости и душевной нечистоты потрачено, чтобы придумать эти гадкие слова и фразы, имеющие целью оскорбить и осквернить человека во всем,
что ему свято, дорого и любо! Так умеют браниться только сибирские ямщики и перевозчики,
а научились они этому, говорят, у арестантов. Из ямщиков громче и злее всех бранится виноватый.
По сибирскому тракту, от Тюмени до Томска, нет ни поселков, ни хуторов,
а одни только большие села, отстоящие одно от другого на 20, 25 и даже на 40 верст. Усадеб по дороге не встречается, так как помещиков здесь нет; не увидите вы ни фабрик, ни мельниц, ни постоялых дворов… Единственное,
что по пути напоминает о человеке, это телеграфные проволоки, завывающие под ветер, да верстовые столбы.
В каждом селе — церковь,
а иногда и две; есть и школы, тоже, кажется, во всех селах. Избы деревянные, часто двухэтажные, крыши тесовые. Около каждой избы на заборе или на березке стоит скворечня, и так низко,
что до нее можно рукой достать. Скворцы здесь пользуются общею любовью, и их даже кошки не трогают. Садов нет.
— Однако какой у нас случай, купец! — говорит она мне, качая люльку и кротко улыбаясь. — Месяца два назад приехала к нам из Омска мещанка с ребеночком… Барыней одета, однако… Ребеночка она родила в Тюкалинске, там и крестила; после родов-то в дороге разнемоглась и стала жить у нас вот в этой горнице. Говорит,
что замужняя,
а кто ее знает? На лице не написано,
а паспорта при ней нет. Может, ребеночек незаконный…
Берем приступом один мост, другой, потом третий… В одном месте увязли в грязь и едва не опрокинулись, в другом заупрямились лошади,
а утки и чайки носятся над нами и точно смеются. По лицу Федора Павловича, по неторопливым движениям, по его молчанию вижу,
что он не впервые так бьется,
что бывает и хуже, и
что давно-давно уже привык он к невылазной грязи, воде, холодному дождю. Недешево достается ему жизнь!
Я ему объясняю,
а он внимательно слушает и говорит: «Ишь ты!» Из разговора узнаю,
что этот жирный человек бывал и в Томске, и в Иркутске, и в Ирбите,
что он, будучи уже женатым, выучился самоучкой читать и писать. На хозяина, который бывал только в Томске, он смотрит снисходительно, слушает его неохотно. Когда ему что-нибудь предлагают или подают, он вежливо говорит: «Не беспокойтесь».
Значит, в метрике только записано,
что мы люди, Петры да Андреи,
а на деле выходим — волки.
Дело нешуточное, страшное,
а хозяин ложился и только три раза лоб перекрестил, как будто это и всё; наживает и прячет деньги, небось, гляди, уж сот восемь скопил, всё новых лошадей прикупает,
а спросил бы себя, для
чего это?
Утром идет снег и покрывает землю на полтора вертка (это 14-го мая!), в полдень идет дождь и смывает весь снег,
а вечером, во время захода солнца, когда я стою на берегу и смотрю, как борется с течением подплывающая к нам лодка, идут и дождь и крупа… И в это же время происходит явление, которое совсем не вяжется со снегом и холодом: я ясно слышу раскаты грома. Ямщики крестятся и говорят,
что это к теплу.
Плывем по течению, около кустов тальника. Гребцы рассказывают,
что только
что, минут десять назад, утонули две лошади,
а мальчик, который сидел на телеге, едва спасся, уцепившись за куст тальника.
Река становится темнее, сильный ветер и дождь бьют нам в бок,
а берег всё еще далеко, и кусты, за которые, в случае беды, можно бы уцепиться, остаются позади… Почтальон, видавший на своем веку виды, молчит и не шевелится, точно застыл, гребцы тоже молчат… Я вижу, как у солдатика вдруг побагровела шея. На сердце у меня становится тяжело, и я думаю только о том,
что если опрокинется лодка, то я сброшу с себя сначала полушубок, потом пиджак, потом…
Я не люблю, когда интеллигентный ссыльный стоят у окна и молча глядит на крышу соседнего дома. О
чем он думает в это время? Не люблю, когда он разговаривает со мною о пустяках и при этом смотрит мне в лицо с таким выражением, как будто хочет сказать: «Ты вернешься домой,
а я нет». Не люблю потому,
что в это время мне бесконечно жаль его.
Часто употребляемое выражение,
что смертная казнь практикуется теперь только в исключительных случаях, не совсем точно; все высшие карательные меры, которые заменили смертную казнь, все-таки продолжают носить самый важный и существенный признак ее,
а именно — пожизненность, вечность, и у всех у них есть цель, унаследованная ими прямо от смертной казни, — удаление преступника из нормальной человеческой среды навсегда, и человек, совершивший тяжкое преступление, умирает для общества, в котором он родился и вырос, так же как и во времена господства смертной казни.
Таким образом, все высшие карательные меры не дают преступнику вечного успокоения в могиле, именно того,
что могло бы мирить мое чувство со смертною казнью,
а с другой стороны, пожизненность, сознание,
что надежда на лучшее невозможна,
что во мне гражданин умер навеки и
что никакие мои личные усилия не воскресят его во мне, позволяют думать,
что смертная казнь в Европе и у нас не отменена,
а только облечена в другую, менее отвратительную для человеческого чувства форму.
Он сдает университетские экзамены только для того, чтобы уметь судить человека и приговаривать его к тюрьме и ссылке; поступив на службу и получая жалованье, он только судит и приговаривает,
а куда идет преступник после суда и зачем,
что такое тюрьма и
что такое Сибирь, ему неизвестно, неинтересно и не входит в круг его компетенции: это уж дело конвойных и тюремных смотрителей с красными носами!
— Это еще ничего,
а вот погодите,
что на Козульке будет!
Пугают Козулькой на каждой станции, начиная с Томска — писаря загадочно улыбаясь,
а встречные проезжающие с злорадством: «Я, мол, проехал, так теперь ты поезжай!» И до того запугивают воображение,
что таинственная Козулька начинает сниться в виде птицы с длинным клювом и зелеными глазами.
В комнате на станции тускло горит лампочка. Пахнет керосином, чесноком и луком. На одном диване лежит поручик в папахе и спит, на другом сидит какой-то бородатый человек и лениво натягивает сапоги; он только
что получил приказ ехать куда-то починять телеграф,
а ему хочется спать,
а не ехать. Поручик с аксельбантом и доктор сидят за столом, положили отяжелевшие головы на руки и дремлют. Слышно, как храпит папаха и как на дворе стучат молотом.
Если бы кто посмотрел на нас со стороны, то сказал бы,
что мы не едем,
а сходим с ума.
— Ты как же смеешь, подлец, не починять дорогу? — стал он кричать плачущим голосом. — По ней проехать нельзя, шеи ломают, губернатор пишет, исправник пишет, я выхожу у всех виноват,
а ты, мерзавец, язви твою душу, анафема, окаянная твоя рожа, —
что смотришь?
А? Гадина ты этакая! Чтоб завтра же была починена дорога! Завтра буду ехать назад, и если увижу,
что дорога не починена, то я тебе рожу раскровеню, искалечу разбойника! Пош-шел вон!
В продолжение всего года дорога остается невозможной: весною — грязь, летом — кочки, ямы и ремонт, зимою — ухабы. Та быстрая езда, которая когда-то захватывала дух у Ф. Ф. Вигеля и позднее у И.
А. Гончарова, теперь бывает мыслима только разве зимою в первопутку. Правда, и современные писатели восхищаются быстротою сибирской езды, но это только потому,
что неловко же, побывав в Сибири, не испытать быстрой езды, хотя бы только в воображении…
Я завидовал Сибирякову, который, как я читал, из Петербурга плывет на пароходе в Ледовитый океан, чтобы оттуда пробраться в устье Енисея; я жалел,
что университет открыт в Томске,
а не тут, в Красноярске.
О ней много говорили и писали,
а потому от нее ждешь не того,
что она может дать.
Сила и очарование тайги не в деревьях-гигантах и не в гробовой тишине,
а в том,
что разве одни только перелетные птицы знают, где она кончается.
Впереди, все-таки знаешь, будут Ангара и Иркутск,
а что за лесами, которые тянутся по сторонам дороги на север и юг, и на сколько сотен верст они тянутся, неизвестно даже ямщикам и крестьянам, родившимся в тайге.