Неточные совпадения
Серебряков. Всю
жизнь работать для науки, привыкнуть к
своему кабинету, к аудитории, к почтенным товарищам — и вдруг, ни с того ни с сего, очутиться в этом склепе, каждый день видеть тут глупых людей, слушать ничтожные разговоры… Я хочу жить, я люблю успех, люблю известность, шум, а тут — как в ссылке. Каждую минуту тосковать о прошлом, следить
за успехами других,
бояться смерти… Не могу! Нет сил! А тут еще не хотят простить мне моей старости!
Я недолго занимался этими вопросами. Я припомнил всю свою жизнь, все те случаи, — правда, немногие, — в которых мне приходилось стоять лицом к лицу с опасностью, и не мог обвинить себя в трусости. Тогда я не
боялся за свою жизнь и теперь не боюсь за нее. Стало быть, не смерть пугает меня…
Ну и пускай. Разумеется, гордости очень мало в том, чтобы
бояться за свою жизнь и ощупывать живот, как кубышку, и Георгия с бантом за это не получишь, но я и не гонюсь за Георгием и в герои Малахова кургана не лезу. Всю мою жизнь я никого не трогал и, что бы там ни пели, имею полное право желать, чтобы и меня не трогали и не стреляли в меня, как в воробья! Не я хотел войны, и Вильгельм ведь не прислал ко мне посла с вопросом, согласен ли я драться, а просто взял и объявил: дерись!
Неточные совпадения
—
Боюсь, не выдержу, — говорил он в ответ, — воображение опять запросит идеалов, а нервы новых ощущений, и скука съест меня заживо! Какие цели у художника? Творчество — вот его
жизнь!.. Прощайте! скоро уеду, — заканчивал он обыкновенно
свою речь, и еще больше печалил обеих, и сам чувствовал горе, а
за горем грядущую пустоту и скуку.
Положение Привалова с часу на час делалось все труднее. Он
боялся сделаться пристрастным даже к доктору. Собственное душевное настроение слишком было напряжено, так что к действительности начали примешиваться призраки фантазии, и расстроенное воображение рисовало одну картину
за другой. Привалов даже избегал мысли о том, что Зося могла не любить его совсем, а также и он ее. Для него ясно было только то, что он не нашел в
своей семейной
жизни своих самых задушевных идеалов.
Уцелев одна из всей семьи, она стала
бояться за свою ненужную
жизнь и безжалостно отталкивала все, что могло физически или морально расстроить равновесие, обеспокоить, огорчить.
Боясь прошедшего и воспоминаний, она удаляла все вещи, принадлежавшие дочерям, даже их портреты. То же было после княжны — какаду и обезьяна были сосланы в людскую, потом высланы из дома. Обезьяна доживала
свой век в кучерской у Сенатора, задыхаясь от нежинских корешков и потешая форейторов.
Люберцев не держит дома обеда, а обедает или у
своих (два раза в неделю), или в скромном отельчике
за рубль серебром. Дома ему было бы приятнее обедать, но он не хочет баловать себя и
боится утратить хоть частичку той выдержки, которую поставил целью всей
своей жизни. Два раза в неделю — это, конечно, даже необходимо; в эти дни его нетерпеливо поджидает мать и заказывает его любимые блюда — совестно и огорчить отсутствием.
За обедом он сообщает отцу о
своих делах.
— Советовать —
боюсь. Я не ручаюсь
за твою деревенскую натуру: выйдет вздор — станешь пенять на меня; а мнение
свое сказать, изволь — не отказываюсь, ты слушай или не слушай, как хочешь. Да нет! я не надеюсь на удачу. У вас там
свой взгляд на
жизнь: как переработаешь его? Вы помешались на любви, на дружбе, да на прелестях
жизни, на счастье; думают, что
жизнь только в этом и состоит: ах да ох! Плачут, хнычут да любезничают, а дела не делают… как я отучу тебя от всего этого? — мудрено!