Приятели оделись и пошли в павильон. Тут Самойленко был своим человеком, и для него имелась даже особая посуда. Каждое утро ему подавали на подносе чашку кофе, высокий граненый стакан с водою и со льдом и рюмку коньяку; он сначала выпивал коньяк, потом горячий кофе, потом воду со льдом, и это, должно быть, было очень вкусно, потому что после питья глаза у него становились маслеными, он обеими руками разглаживал бакены и говорил, глядя
на море...
Наступил день, назначенный фон Кореном для отъезда. С раннего утра шел крупный, холодный дождь, дул норд-остовый ветер, и
на море развело сильную волну. Говорили, что в такую погоду пароход едва ли зайдет на рейд. По расписанию он должен был прийти в десятом часу утра, но фон Корен, выходивший на набережную в полдень и после обеда, не увидел в бинокль ничего, кроме серых волн и дождя, застилавшего горизонт.
Неточные совпадения
Было восемь часов утра — время, когда офицеры, чиновники и приезжие обыкновенно после жаркой, душной ночи купались в
море и потом шли в павильон пить кофе или чай. Иван Андреич Лаевский, молодой человек лет двадцати восьми, худощавый блондин, в фуражке министерства финансов и в туфлях, придя купаться, застал
на берегу много знакомых и между ними своего приятеля, военного доктора Самойленко.
Пустынный берег
моря, неутолимый зной и однообразие дымчатых лиловатых гор, вечно одинаковых и молчаливых, вечно одиноких, нагоняли
на него тоску и, как казалось, усыпляли и обкрадывали его.
Надежда Федоровна надела свою соломенную шляпу и бросилась наружу в
море. Она отплыла сажени
на четыре и легла
на спину. Ей были видны
море до горизонта, пароходы, люди
на берегу, город, и все это вместе со зноем и прозрачными нежными волнами раздражало ее и шептало ей, что надо жить, жить… Мимо нее быстро, энергически разрезывая волны и воздух, пронеслась парусная лодка; мужчина, сидевший у руля, глядел
на нее, и ей приятно было, что
на нее глядят…
— Мне
на пароходе один проезжий ученый рассказывал, что Черное
море бедно фауной и что
на глубине его, благодаря изобилию сероводорода, невозможна органическая жизнь.
Но фон Корен самостоятелен и упрям: он работает
на Черном
море, потому что никто здесь не работает; он порвал с университетом, не хочет знать ученых и товарищей, потому что он прежде всего деспот, а потом уж зоолог.
Надежда Федоровна прислушалась к ровному шуму
моря, поглядела
на небо, усыпанное звездами, и ей захотелось скорее покончить все и отделаться от проклятого ощущения жизни с ее
морем, звездами, мужчинами, лихорадкой…
— Так-то… — продолжал он. — Вот вы всё учите, постигаете пучину
моря, разбираете слабых да сильных, книжки пишете и
на дуэли вызываете — и все остается
на своем месте; а глядите, какой-нибудь слабенький старец святым духом пролепечет одно только слово, или из Аравии прискачет
на коне новый Магомет с шашкой, и полетит у вас все вверх тарамашкой, и в Европе камня
на камне не останется.
Внезапно налетел ветер; он поднял
на набережной пыль, закружил ее вихрем, заревел и заглушил шум
моря.
Во всех трех окнах ярко блеснула молния, и вслед за этим раздался оглушительный, раскатистый удар грома, сначала глухой, а потом грохочущий и с треском, и такой сильный, что зазвенели в окнах стекла. Лаевский встал, подошел к окну и припал лбом к стеклу.
На дворе была сильная, красивая гроза.
На горизонте молнии белыми лентами непрерывно бросались из туч в
море и освещали
на далекое пространство высокие черные волны. И справа, и слева, и, вероятно, также над домом сверкали молнии.
Дьякон встал, оделся, взял свою толстую суковатую палку и тихо вышел из дому. Было темно, и дьякон в первые минуты, когда пошел по улице, не видел даже своей белой палки;
на небе не было ни одной звезды, и походило
на то, что опять будет дождь. Пахло мокрым песком и
морем.
«Да, никто не знает настоящей правды…» — думал Лаевский, с тоскою глядя
на беспокойное темное
море.
И пробились было уже козаки, и, может быть, еще раз послужили бы им верно быстрые кони, как вдруг среди самого бегу остановился Тарас и вскрикнул: «Стой! выпала люлька с табаком; не хочу, чтобы и люлька досталась вражьим ляхам!» И нагнулся старый атаман и стал отыскивать в траве свою люльку с табаком, неотлучную сопутницу
на морях, и на суше, и в походах, и дома.
Неточные совпадения
Великие сподвижники // И по сей день стараются — //
На дно
морей спускаются, // Под небо подымаются, — // Всё нет и нет ключей!
Константинополь, бывшая Византия, а ныне губернский город Екатериноград, стоит при излиянии Черного
моря в древнюю Пропонтиду и под сень Российской Державы приобретен в 17… году, с распространением
на оный единства касс (единство сие в том состоит, что византийские деньги в столичном городе Санкт-Петербурге употребление себе находить должны).
Голос обязан иметь градоначальник ясный и далеко слышный; он должен помнить, что градоначальнические легкие созданы для отдания приказаний. Я знал одного градоначальника, который, приготовляясь к сей должности, нарочно поселился
на берегу
моря и там во всю мочь кричал. Впоследствии этот градоначальник усмирил одиннадцать больших бунтов, двадцать девять средних возмущений и более полусотни малых недоразумений. И все сие с помощью одного своего далеко слышного голоса.
Был, говорит он, в древности народ, головотяпами именуемый, и жил он далеко
на севере, там, где греческие и римские историки и географы предполагали существование Гиперборейского
моря.
Еще во времена Бородавкина летописец упоминает о некотором Ионке Козыре, который, после продолжительных странствий по теплым
морям и кисельным берегам, возвратился в родной город и привез с собой собственного сочинения книгу под названием:"Письма к другу о водворении
на земле добродетели". Но так как биография этого Ионки составляет драгоценный материал для истории русского либерализма, то читатель, конечно, не посетует, если она будет рассказана здесь с некоторыми подробностями.