Неточные совпадения
Было восемь часов утра — время, когда офицеры, чиновники
и приезжие обыкновенно после жаркой, душной ночи купались в
море и потом шли в павильон пить кофе или чай. Иван Андреич Лаевский, молодой человек лет двадцати восьми, худощавый блондин, в фуражке министерства финансов
и в туфлях, придя купаться, застал на берегу много знакомых
и между ними своего приятеля, военного доктора Самойленко.
Приятели оделись
и пошли в павильон. Тут Самойленко был своим человеком,
и для него имелась даже особая посуда. Каждое утро ему подавали на подносе чашку кофе, высокий граненый стакан с водою
и со льдом
и рюмку коньяку; он сначала выпивал коньяк, потом горячий кофе, потом воду со льдом,
и это, должно быть, было очень вкусно, потому что после питья глаза у него становились маслеными, он обеими руками разглаживал бакены
и говорил, глядя на
море...
Пустынный берег
моря, неутолимый зной
и однообразие дымчатых лиловатых гор, вечно одинаковых
и молчаливых, вечно одиноких, нагоняли на него тоску
и, как казалось, усыпляли
и обкрадывали его.
Быть может, он очень умен, талантлив, замечательно честен; быть может, если бы со всех сторон его не замыкали
море и горы, из него вышел бы превосходный земский деятель, государственный человек, оратор, публицист, подвижник.
В описываемое время у него столовались только двое: молодой зоолог фон Корен, приезжавший летом к Черному
морю, чтобы изучать эмбриологию медуз,
и дьякон Победов, недавно выпущенный из семинарии
и командированный в городок для исполнения обязанностей дьякона-старика, уехавшего лечиться.
В своем дыхании, во взглядах, в тоне голоса
и в походке она чувствовала только желание; шум
моря говорил ей, что надо любить, вечерняя темнота — то же, горы — то же…
Она стала между Надеждой Федоровной
и Катей, как бы загораживая свою дочь от той воды, которая омывала Надежду Федоровну. В открытую дверь, выходившую наружу в
море, было видно, как кто-то плыл в ста шагах от купальни.
Надежда Федоровна надела свою соломенную шляпу
и бросилась наружу в
море. Она отплыла сажени на четыре
и легла на спину. Ей были видны
море до горизонта, пароходы, люди на берегу, город,
и все это вместе со зноем
и прозрачными нежными волнами раздражало ее
и шептало ей, что надо жить, жить… Мимо нее быстро, энергически разрезывая волны
и воздух, пронеслась парусная лодка; мужчина, сидевший у руля, глядел на нее,
и ей приятно было, что на нее глядят…
Направо расстилалось
море, налево — была неровная коричневая стена с черными пятнами, красными жилами
и ползучими корневищами, а сверху, нагнувшись, точно со страхом
и любопытством, смотрели вниз кудрявые хвои.
— Мне на пароходе один проезжий ученый рассказывал, что Черное
море бедно фауной
и что на глубине его, благодаря изобилию сероводорода, невозможна органическая жизнь.
Но фон Корен самостоятелен
и упрям: он работает на Черном
море, потому что никто здесь не работает; он порвал с университетом, не хочет знать ученых
и товарищей, потому что он прежде всего деспот, а потом уж зоолог.
С бульвара повернули к павильону
и пошли по берегу
и долго смотрели, как фосфорится
море. Фон Корен стал рассказывать, отчего оно фосфорится.
Надежда Федоровна прислушалась к ровному шуму
моря, поглядела на небо, усыпанное звездами,
и ей захотелось скорее покончить все
и отделаться от проклятого ощущения жизни с ее
морем, звездами, мужчинами, лихорадкой…
— Так-то… — продолжал он. — Вот вы всё учите, постигаете пучину
моря, разбираете слабых да сильных, книжки пишете
и на дуэли вызываете —
и все остается на своем месте; а глядите, какой-нибудь слабенький старец святым духом пролепечет одно только слово, или из Аравии прискачет на коне новый Магомет с шашкой,
и полетит у вас все вверх тарамашкой,
и в Европе камня на камне не останется.
Далеко над
морем блеснула молния,
и послышались глухие раскаты грома.
Внезапно налетел ветер; он поднял на набережной пыль, закружил ее вихрем, заревел
и заглушил шум
моря.
Позади на
море сверкнула молния
и на мгновение осветила крыши домов
и горы. Около бульвара приятели разошлись. Когда доктор исчез в потемках
и уже стихали его шаги, фон Корен крикнул ему...
Во всех трех окнах ярко блеснула молния,
и вслед за этим раздался оглушительный, раскатистый удар грома, сначала глухой, а потом грохочущий
и с треском,
и такой сильный, что зазвенели в окнах стекла. Лаевский встал, подошел к окну
и припал лбом к стеклу. На дворе была сильная, красивая гроза. На горизонте молнии белыми лентами непрерывно бросались из туч в
море и освещали на далекое пространство высокие черные волны.
И справа,
и слева,
и, вероятно, также над домом сверкали молнии.
Он вспомнил, как в детстве во время грозы он с непокрытой головой выбегал в сад, а за ним гнались две беловолосые девочки с голубыми глазами,
и их мочил дождь; они хохотали от восторга, но когда раздавался сильный удар грома, девочки доверчиво прижимались к мальчику, он крестился
и спешил читать: «Свят, свят, свят…» О, куда вы ушли, в каком вы
море утонули, зачатки прекрасной, чистой жизни?
Дьякон шел по высокому каменистому берегу
и не видел
моря; оно засыпало внизу,
и невидимые волны его лениво
и тяжело ударялись о берег
и точно вздыхали: уф!
Так же точно не было ничего видно,
и в потемках слышался ленивый, сонный шум
моря, слышалось бесконечно далекое, невообразимое время, когда бог носился над хаосом.
Наступил день, назначенный фон Кореном для отъезда. С раннего утра шел крупный, холодный дождь, дул норд-остовый ветер,
и на
море развело сильную волну. Говорили, что в такую погоду пароход едва ли зайдет на рейд. По расписанию он должен был прийти в десятом часу утра, но фон Корен, выходивший на набережную в полдень
и после обеда, не увидел в бинокль ничего, кроме серых волн
и дождя, застилавшего горизонт.
К концу дня дождь перестал
и ветер начал заметно стихать. Фон Корен уже помирился с мыслью, что ему сегодня не уехать,
и сел играть с Самойленком в шахматы; но когда стемнело, денщик доложил, что на
море показались огни
и что видели ракету.
Только Самойленко
и денщик различали тусклые огоньки на
море, остальные же смотрели в потемки
и ничего не видели.