Неточные совпадения
Лаевский, утомленный пикником, ненавистью
фон Корена и своими мыслями,
пошел к Надежде Федоровне навстречу, и когда она, веселая, радостная, чувствуя себя легкой, как перышко, запыхавшись и хохоча, схватила его за обе руки и положила ему голову на грудь, он сделал шаг назад и сказал сурово...
— У тебя такой вид, как будто ты
идешь арестовать меня, — сказал
фон Корен, увидев входившего к нему Самойленка в парадной форме.
— Послушай, Александр Давидыч, последняя просьба! — горячо сказал
фон Корен. — Когда ты будешь давать тому прохвосту деньги, то предложи ему условие: пусть уезжает вместе со своей барыней или же отошлет ее вперед, а иначе не давай. Церемониться с ним нечего. Так ему и скажи, а если не скажешь, то даю тебе честное слово, я
пойду к нему в присутствие и спущу его там с лестницы, а с тобою знаться не буду. Так и знай!
С бульвара повернули к павильону и
пошли по берегу и долго смотрели, как фосфорится море.
Фон Корен стал рассказывать, отчего оно фосфорится.
Если же Самойленко, находящийся под очевидным влиянием
фон Корена, совершенно откажет в деньгах или предложит какие-нибудь новые условия, то он, Лаевский, сегодня же уедет на грузовом пароходе или даже на паруснике, в Новый Афон или Новороссийск,
пошлет оттуда матери унизительную телеграмму и будет жить там до тех пор, пока мать не вышлет ему на дорогу.
Лаевский
пошел в кухню, но, увидев в дверь, что Самойленко занят салатом, вернулся в гостиную и сел. В присутствии зоолога он всегда чувствовал неловкость, а теперь боялся, что придется говорить об истерике. Прошло больше минуты в молчании.
Фон Корен вдруг поднял глаза на Лаевского и спросил...
Он не слышал, что ему сказали, попятился назад и не заметил, как очутился на улице. Ненависть к
фон Корену и беспокойство — все исчезло из души.
Идя домой, он неловко размахивал правой рукой и внимательно смотрел себе под ноги, стараясь
идти по гладкому. Дома, в кабинете, он, потирая руки и угловато поводя плечами и шеей, как будто ему было тесно в пиджаке и сорочке, прошелся из угла в угол, потом зажег свечу и сел за стол…
Когда прошла гроза, он сидел у открытого окна и покойно думал о том, что будет с ним.
Фон Корен, вероятно, убьет его. Ясное, холодное миросозерцание этого человека допускает уничтожение хилых и негодных; если же оно изменит в решительную минуту, то помогут ему ненависть и чувство гадливости, какие возбуждает в нем Лаевский. Если же он промахнется, или, для того чтобы посмеяться над ненавистным противником, только ранит его, или выстрелит в воздух, то что тогда делать? Куда
идти?
Шешковский нерешительно, слегка прихрамывая, точно отсидел ногу, направился к
фон Корену, и, пока он
шел и покрякивал, вся его фигура дышала ленью.
Глядя на бледное, насмешливо улыбавшееся лицо
фон Корена, который, очевидно, с самого начала был уверен, что его противник выстрелит в воздух, Лаевский думал, что сейчас,
слава богу, все кончится и что вот только нужно надавить покрепче собачку…
Наступил день, назначенный
фон Кореном для отъезда. С раннего утра
шел крупный, холодный дождь, дул норд-остовый ветер, и на море развело сильную волну. Говорили, что в такую погоду пароход едва ли зайдет на рейд. По расписанию он должен был прийти в десятом часу утра, но
фон Корен, выходивший на набережную в полдень и после обеда, не увидел в бинокль ничего, кроме серых волн и дождя, застилавшего горизонт.
Лаевский встал из-за стола и
пошел в сени, чтобы отворить дверь. Самойленко,
фон Корен и дьякон вошли в дом.
Неточные совпадения
— Лучше всего этот светлый
фон в воздухе и в аксессуарах. Вся фигура от этого легка, воздушна, прозрачна: вы поймали тайну фигуры Марфеньки. К цвету ее лица и волос
идет этот легкий колорит…
— А коли Петру Александровичу невозможно, так и мне невозможно, и я не останусь. Я с тем и
шел. Я всюду теперь буду с Петром Александровичем: уйдете, Петр Александрович, и я
пойду, останетесь — и я останусь. Родственным-то согласием вы его наипаче кольнули, отец игумен: не признает он себя мне родственником! Так ли,
фон Зон? Вот и
фон Зон стоит. Здравствуй,
фон Зон.
— Те-те-те, вознепщеваху! и прочая галиматья! Непщуйте, отцы, а я
пойду. А сына моего Алексея беру отселе родительскою властию моею навсегда. Иван Федорович, почтительнейший сын мой, позвольте вам приказать за мною следовать!
Фон Зон, чего тебе тут оставаться! Приходи сейчас ко мне в город. У меня весело. Всего верстушка какая-нибудь, вместо постного-то масла подам поросенка с кашей; пообедаем; коньячку поставлю, потом ликерцу; мамуровка есть… Эй,
фон Зон, не упускай своего счастия!
После пурги степь казалась безжизненной и пустынной. Гуси, утки, чайки, крохали — все куда-то исчезли. По буро-желтому
фону большими пятнами белели болота, покрытые снегом.
Идти было славно, мокрая земля подмерзла и выдерживала тяжесть ноги человека. Скоро мы вышли на реку и через час были на биваке.
По остальным предметам я
шел прекрасно, все мне давалось без особенных усилий, и основной
фон моих воспоминаний этого периода — радость развертывающейся жизни, шумное хорошее товарищество, нетрудная, хотя и строгая дисциплина, беготня на свежем воздухе и мячи, летающие в вышине.