Неточные совпадения
—
Дело не в правде… Не нужно непременно видеть, чтоб описать… Это не важно.
Дело в том, что наша бедная публика давно уже набила оскомину
на Габорио ц Шкляревском. Ей надоели все эти таинственные убийства, хитросплетения сыщиков и необыкновенная находчивость допрашивающих следователей. Публика, конечно, разная бывает, но я говорю о той публике, которая читает мою газету. Как называется ваша повесть?
В тот же
день вечером я, несмотря
на отсутствие досуга, прочел всю повесть от начала до слова «Конец», написанного размашистым почерком.
А по тому нетерпению, с каким граф то и
дело посматривал
на часы, видно было, что и его терзало ожидание.
— Стало быть, вы не будете смеяться… Мне вот как хотелось бы умереть. Одеться в самое дорогое, модное платье, какое я
на днях видела
на здешней богачке, помещице Шеффер, надеть
на руки браслеты… Потом стать
на самый верх Каменной Могилы и дать себя убить молнии так, чтобы все люди видели… Страшный гром, знаете, и конец…
Самоубийцей называется тот, кто, под влиянием психической боли или угнетаемой невыносимым страданием, пускает себе пулю в лоб; для тех же, кто дает волю своим жалким, опошляющим душу страстям в святые
дни весны и молодости, нет названия
на человеческом языке.
— Да, а теперь пью… Ужасно пью! — шепнул он. — Ужасно,
день и ночь, не давая себе ни минуты отдыха! И граф никогда не пил в такой мере, в какой я теперь пью… Ужасно тяжело, Сергей Петрович! Одному только богу ведомо, как тяжело у меня
на сердце! Уж именно, что с горя пью… Я вас всегда любил и уважал, Сергей Петрович, и откровенно вам скажу… повеситься рад бы!
— Так! — услышал я из соседней комнаты бас Поли-карпа. — Мало он еще спал! Вторые сутки спит, и всё ему мало! Да вы знаете, какой сегодня
день? — спросил Поликарп, входя в спальную и глядя
на меня так, как умные глядят
на дураков.
Уславши Поликарпа, я начал одеваться и описывать доктору пережитые мною так недавно «ночи безумные, речи бессвязные», которые так хороши и чувствительны в романсах и так безобразны
на деле.
Щадя целомудрие Павла Ивановича и зная его отвращение к графу, я многое скрыл, многого коснулся только слегка, но, тем не менее, несмотря даже
на игривость моего тона,
на карикатурный пошиб моей речи, доктор во всё время моего рассказа глядел мне в лицо серьезно, то и
дело покачивая головой и нетерпеливо подергивая течами.
Что дом его сиятельства изобиловал ворами — для меня не было новостью, и я приобщил письмо Тины к сведениям, уже имевшимся у меня
на этот счет в памяти. Рано или поздно — я должен был пустить в
дело эти сведения… Я знал воров.
Целый
день сидел я за своим письменным столом, а Поликарп то и
дело проходил мимо меня и недоверчиво поглядывал
на мою работу.
— Вот этак лучше, Сергей Петрович, — забормотал он. — Наплюйте
на того белобрысого чёрта, чтоб ему… Статочное ли
дело при вашем высоком понятии и при вашей образованности малодушием заниматься? Ваше
дело благородное… Надо, чтобы все вас ублажали, боялись, а ежели будете с тем чёртом людям головы проламывать да в озере в одеже купаться, то всякий скажет: «Никакого ума! Пустяковый человек!» И пойдет тогда по миру слава! Удаль купцу к лицу, а не благородному… Благородному наука требуется, служба…
На другой
день, в шестом часу утра, я, весело насвистывая и сбивая тростью головки цветов, шел пешком в Тенево, где в этот
день был престольный праздник и куда приглашал меня мой друг «щур», Павел Иванович.
То и
дело приходилось снимать шапку и отвечать
на приветливые поклоны мужиков и знакомых помещиков.
Противная рожа Франца и его бочонок расстроили несколько мое поэтическое настроение, но скоро поэзия опять восторжествовала, когда я услышал сзади себя шум экипажа и, оглянувшись, увидел тяжелый шарабан, запряженный в пару гнедых лошадок, а в тяжелом шарабане
на кожаном ящикообразном сиденье — мою новую знакомку, «девушку в красном», говорившую со мной за два
дня до этого про «электричество», убившее ее мать…
Всё это, многотысячное, копошилось, двигалось, шумело, чтобы в несколько часов сделать свое
дело и к вечеру разъехаться, оставив после себя
на площади, как бы в воспоминание, сенные отбросы, кое-где рассыпанный овес и ореховую скорлупу…
— Так, вообще… Сердится, что вы давно у них не бывали… Ей хочется повидаться с вами и спросить вас о причинах такого внезапного охлаждения к их дому… Ездили почти каждый
день и потом —
на тебе! Словно отрезал… И не кланяется даже.
— Например, вы являетесь однажды в нашу земскую управу, — не знаю, какое было у вас там
дело, — и
на вопрос председателя, отчего вас не стало видно у Калининых, вы сказали…
— Эге-ге!.. Откуда вам известно об этом предложении, щуренька? Стало быть, ваши
дела недурно идут, если вам стали уже поверять такие тайны!.. Но, однако, вы побледнели от злости и чуть ли не собираетесь бить меня… А еще тоже уговаривался быть объективным! Какой вы смешной, щуренька! Ну, бросим эту галиматью… Пойдем
на почту…
«Какая она, в самом
деле, хорошенькая! — думал я, глядя
на ее шейку и пухленький подбородок. — Если бы мне предложили выбирать кого-нибудь из двух — Наденьку или ее, то я остановился бы
на этой… Эта естественнее, свежей, натура у нее шире и размашистей… Попадись она в хорошие руки — из нее многое можно было бы сделать! А та угрюма, мечтательна… умна».
Во время второго блюда вошел Урбенин. Я не узнал его. Его широкое, красное лицо сияло удовольствием. Довольная улыбка, казалось, играла даже
на оттопыренных ушах и толстых пальцах, которыми он то и
дело поправлял свой новый, франтоватый галстух.
Поют складно, с чувством и с тем увлечением,
на которое способны наши певцы-малороссы, когда чувствуют себя героями минуты и когда видят, что
на них то и
дело оглядываются…
Там, в глубине,
на самом
дне моей души, сидит бесенок и упрямо, настойчиво шепчет мне, что если брак Оленьки с неуклюжим Урбениным — грех, то и я повинен в этом грехе…
Он, баловень судьбы, никогда не имевший медных денег и не умеющий обращаться с ними, то и
дело роняет
на пол пятаки и трешники.
Кто привык к паутине, плесени и цыганскому гиканью графских аппартаментов, тому странно было глядеть
на эту будничную, прозаическую толпу, нарушавшую своей обыденной болтовней тишину ветхих, оставленных покоев. Эта пестрая, шумная толпа походила
на стаю Скворцов, мимолетом опустившуюся отдохнуть
на заброшенное кладбище, или — да простит мне это сравнение благородная птица! —
на стаю аистов, опустившихся в одни из сумерек перелетных
дней на развалины заброшенного замка.
— Но я без содрогания не могу представить себе этой твоей жизни!.. Ночью — он,
днем — я… Нет, это невозможно! Оля, я так люблю тебя в настоящую минуту, что… я даже безумно ревнив… Я даже и не подозревал за собой способности
на такие чувства…
И, круто повернувшись, я пошел в переднюю, оделся и быстро вышел. Проходя через сад в людскую кухню, где я хотел приказать запрячь мне лошадь, я был остановлен встречей… Навстречу мне с маленькой чашечкой кофе шла Надя Калинина. Она тоже была
на свадьбе Урбенина, но какой-то неясный страх заставлял меня избегать с ней разговора, и за весь
день я ни разу не подошел к ней и не сказал с нею ни одного слова…
Я узнал ее по горячему дыханию, по манере, с которой она повисла
на моей шее, и даже по запаху. Припав своей головкой к моей щеке, она казалась мне необыкновенно счастливой… От счастья она не могла выговорить ни слова… Я прижал ее к груди, и — куда девались тоска и вопросы, мучившие меня целых три
дня! Я от удовольствия захохотал и запрыгал, как школьник.
— Ну, полно… — засмеялся я. — Хорош был бы я, если бы позволил ему убить тебя! Да едва ли он способен
на такое необыкновенное
дело, как убийство… Ты уходишь? Ну, прощай же, дитя мое… Жду… Завтра буду в лесу около домика, где ты жила… Встретимся…
В один из июньских вечеров, когда солнце уже зашло, но широкий след его — багрово-золотистая полоса еще красила далекий запад и пророчила назавтра тихий и ясный
день, я подъехал
на Зорьке к флигелю, в котором жил Урбенин. В этот вечер у графа предполагался «музыкальный» вечер. Гости уже начали съезжаться, но графа не было дома: он поехал кататься и обещал скоро вернуться.
На другой
день вечером я опять был в графской усадьбе.
На этот раз я беседовал не с Сашей, а с ее братом-гимиазистом. Мальчик повел меня в сад и вылил передо мной всю свою душу. Излияния эти были вызваны моим вопросом о житье его с «новой мамашей».
Папаша страшно тратится
на нее, отрывается от
дела… и опять начал пить!
— Он думает, что я женюсь! Не говорю уж о том, что мне нельзя жениться, но если честно рассуждать, то для меня лично честнее обольстить девушку, чем жениться
на ней… Вечная жизнь с пьяным, кашляющим полустарпком — бррр! Жена моя зачахла бы или убежала бы
на другой
день… Но что это за шум?
В лихорадке то жар, то озноб, так вот и у нее, пять перемен
на день.
Дней через пять я услышал, что Урбенин с сыном-гимназистом и с дочкой переехал
на житье в город. Говорили мне, что он ехал в город пьяный, полумертвый, и что два раза сваливался с телеги. Гимназист и Саша всю дорогу плакали.
— Замучился я с этой Ольгой! — сказал он, махнув рукой. — Рассердилась
на меня сегодня утром, пригрозила утопиться, ушла из дому, и вот, как видишь, до сих пор ее нет. Я знаю, что она не утопится, но все-таки скверно. Вчера целый
день куксила и била посуду, третьего
дня объелась шоколату. Чёрт знает что за натура!
Глядя
на его согнувшееся тело и
на выражение боли, то и
дело мелькавшее
на его испитом лице, можно было подумать, что он ездил верхом впервые.
Папа третьего
дня был в городе и видел, как он откуда-то ехал
на извозчике.
— Стало быть, у вас
дело дошло уже до «честных намерений»? — удивился я. — Скоро… А
на что вам сдались его честные намерения?
— И так далее и так далее, — сказал я. — Вы сбережете его громадное состояние, будете творить благие
дела… Весь уезд будет благословлять вас и видеть в вас ангела, ниспосланного
на утешение несчастных… Вы будете матерью и воспитаете его детей… Да, великая задача! Умная вы девушка, а рассуждаете, как гимназист!
В одной из них я видел Ольгу, в другой Надю, третью я видел в
день охоты
на белокурой голове внезапно приехавшей Сози…
Бедная, благородная птица! Полет в угол не обошелся ему даром…
На другой
день его клетка содержала в себе холодный труп. За что я убил его? Если его любимая фраза о муже, убившем свою жену, напомн.. [Тут, к сожалению, опять зачеркнуто. Заметно, что Камышев зачеркивал не во время писанья, а после… К концу повести я обращу
на эти зачеркиванья особое внимание. — А. Ч.]
— Ах, да что же случилось? И какое мне
дело? Я сам еле стою
на ногах… Не до людей мне!
Я вопросительно поглядел
на Павла Иваныча и, конечно, благодаря потемкам, ничего не увидел… Откуда он знал, что я могу отказаться от этого
дела? Я был любовником Ольги, но кому это было известно, кроме самой Ольги да, пожалуй, еще Пшехоцкого, угостившего меня когда-то аплодисментами?..
— Ты ничего не понимаешь, — сказал я. — Кстати, раз навсегда прошу тебя… Если я возьму
на себя это
дело, то, пожалуйста, не высказывай мне своих соображений… Ты потрудишься только отвечать
на мои вопросы, но не больше.
Земский врач, чрезвычайно утомленный и
на вид больной человек, сидел около кровати в кресле и, задумавшись, делал вид, что считает пульс. Отец Иеремия, только что кончивший свое
дело, заворачивал в епитрахиль крест и собирался уходить…
Было ли сотрясение мозга или нет, не мое
дело решать, но только Ольга открыла глаза и попросила пить… Возбуждающие средства
на нее подействовали.
— Прошу, пожалуйста, не учить! — обиделся я. — Я знаю, что мне говорить… Ольга Николаевна, — продолжал я, обращаясь к Ольге, — вы потрудитесь припомнить события истекшего
дня. Я помогу вам… В час
дня вы сели
на лошадь и поехали с компанией
на охоту… Охота продолжалась часа четыре… Засим следует привал
на опушке леса… Помните?
Судебно-медицинское вскрытие, произведенное в моем присутствии «щуром» и земским врачом,
на другой
день после смерти Ольги, дало в конечном результате очень длинный протокол, который привожу здесь в общих чертах.
Таков мрачный вид картины, которую я имел право набросать
на основании вышеизложенных данных. Вопрос, кто был убийцей, по-видимому, не был труден и решался сам собою. Во-первых, убийцей руководили не корыстные цели, а какие-то другие… Подозревать, стало быть, какого-нибудь заблудившегося бродягу или оборванцев, занимавшихся
на озере рыбною ловлей, не было надобности. Крик жертвы не мог обезоружить грабителя: снять брошку и часы было
делом одной секунды…