Неточные совпадения
По силам ли автора задача, которую хотел он объяснить, решать это, конечно, не ему самому. Но предмет, привлекший его внимание, имеет ныне полное право обращать на себя внимание всех людей, занимающихся эстетическими вопросами,
то есть всех, интересующихся
искусством, поэзиею, литературой.
Автор не менее, нежели кто-нибудь, признает необходимость специальных исследований; но ему кажется, что от времени до времени необходимо также обозревать содержание науки с общей точки зрения; кажется, что если важно собирать и исследовать факты,
то не менее важно и стараться проникнуть в смысл их. Мы все признаем высокое значение истории
искусства, особенно истории поэзии; итак, не могут не иметь высокого значения и вопросы о
том, что такое
искусство, что такое поэзия.
Но в нем есть справедливая сторона —
то, что «прекрасное» есть отдельный живой предмет, а не отвлеченная мысль; есть и другой справедливый намек на свойство истинно художественных произведений
искусства: они всегда имеют содержанием своим что-нибудь интересное вообще для человека, а не для одного художника (намек этот заключается в
том, что идея — «нечто общее, действующее всегда и везде»); отчего происходит это, увидим на своем месте.
Совершенно другой смысл имеет другое выражение, которое выставляют за тожественное с первым: «прекрасное есть единство идеи и образа, полное слияние идеи с образом»; это выражение говорит о действительно существенном признаке — только не идеи прекрасного вообще, а
того, что называется «мастерским произведением», или художественным произведением
искусства: прекрасно будет произведение
искусства действительно только тогда, когда художник передал в произведении своем все
то, что хотел передать.
Здесь же считаю не излишним заметить, что в определении красоты как единства идеи и образа, — в этом определении, имеющем в виду не прекрасное живой природы, а прекрасные произведения
искусств, уже скрывается зародыш или результат
того направления, по которому эстетика обыкновенно отдает предпочтение прекрасному в
искусстве перед прекрасным в живой действительности.
Ощущение, производимое в человеке прекрасным, — светлая радость, похожая на
ту, какою наполняет нас присутствие милого для нас существа (Я говорю о
том, что прекрасно по своей сущности, а не по
тому только, что прекрасно изображено
искусством; о прекрасных предметах и явлениях, а не о прекрасном их изображении в произведениях
искусства: художественное произведение, пробуждая эстетическое наслаждение своими художественными достоинствами, может возбуждать тоску, даже отвращение сущностью изображаемого.).
Определяя прекрасное как полное проявление идеи в отдельном существе, мы необходимо придем к выводу: «прекрасное в действительности только призрак, влагаемый в нее нашею фантазиею»; из этого будет следовать, что «собственно говоря, прекрасное создается нашею фантазиею, а в действительности (или, [по Гегелю]: в природе) истинно прекрасного нет»; из
того, что в природе нет истинно прекрасного, будет следовать, что «
искусство имеет своим источником стремление человека восполнить недостатки прекрасного в объективной действительности» и что «прекрасное, создаваемое
искусством, выше прекрасного в объективной действительности», — все эти мысли составляют сущность [гегелевской эстетики и являются в ней] не случайно, а по строгому логическому развитию основного понятия о прекрасном.
Напротив
того, из определения «прекрасное есть жизнь» будет следовать, что истинная, высочайшая красота есть именно красота, встречаемая человеком в мире действительности, а не красота, создаваемая
искусством; происхождение
искусства должно быть при таком воззрении на красоту в действительности объясняемо из совершенно другого источника; после
того и существенное значение
искусства явится совершенно в другом свете.
Потому, если эстетика — наука о прекрасном по содержанию,
то она не имеет права говорить о возвышенном, как не имеет права говорить о добром, истинном и т. д. Если же понимать под эстетикою науку об
искусстве,
то, конечно, она должна говорить о возвышенном, потому что возвышенное входит в область
искусства.
Но как
искусство олицетворяет все в отдельных образах,
то обыкновенно борьба двух требований нравственного закона представляется в
искусстве борьбою двух лиц.
Здесь-то, кажется, сильнее всего выказывается важность основных понятий, анализ которых занял так много страниц в этом очерке: отступление от господствующего взгляда на сущность
того, что служит главнейшим содержанием
искусства, необходимо ведет к изменению понятий и о самой сущности
искусства.
(Мы будем говорить только о прекрасном потому, что было бы утомительно повторять три раза одно и
то же: все, что говорится в господствующей ныне эстетике о прекрасном, совершенно прилагается в ней к его видоизменениям; точно так же наша критика господствующих понятий о различных формах прекрасного и наши собственные понятия об отношении прекрасного в
искусстве к прекрасному в действительности вполне прилагаются и ко всем остальным элементам, входящим в содержание
искусства, а в числе их к возвышенному и комическому.)
Но вопрос в
том, находятся ли в действительности в совершенно чистом развитии основные, ненарушимые для
искусства Формы природы.
Если даже согласимся, что в Виттории были совершенны все основные формы,
то кровь, теплота, процесс жизни с искажающими красоту подробностями, следы которых остаются на коже, — все эти подробности были бы достаточны, чтобы поставить живое существо, о котором говорит Румор, несравненно ниже
тех высоких произведений
искусства, которые имеют только воображаемую кровь, теплоту, процесс жизни на коже и т. д.
Но
тем не менее надобно признаться, что наше
искусство до сих пор не могло создать ничего подобного даже апельсину или яблоку, не говоря уже о роскошных плодах тропических земель.
Посмотрим же, до какой степени на самом деле прекрасное, создаваемое
искусством, выше прекрасного в действительности по свободности своей от упреков, взводимых на это последнее; после
того нам легко будет решить, верно ли определяется господствующим воззрением происхождение
искусства и его отношение к живой действительности.
Одним словом, если красота в действительности развивается в борьбе с другими стремлениями природы,
то и в
искусстве красота развивается также в борьбе с другими стремлениями и потребностями человека, ее создающего; если в действительности эта борьба портит или губит красоту,
то едва ли менее шансов, что она испортит или погубит ее в произведении
искусства; если в действительности прекрасное развивается под влияниями, ему чуждыми, не допускающими его быть только прекрасным,
то и создание художника или поэта развивается множеством различных стремлений, результат которых должен быть таков же.
Но, выигрывая преднамеренностью с одной стороны,
искусство проигрывает
тем же самым — с другой; дело в
том, что художник, задумывая прекрасное, очень часто задумывает вовсе не прекрасное: мало хотеть прекрасного, надобно уметь постигать его в его истинной красоте, — а как часто художники заблуждаются в своих понятиях о красоте! как часто обманывает их даже художнический инстинкт, не только рефлексивные понятия, большею частью односторонние!
Природа не стареет, вместо увядших произведений своих она рождает новые;
искусство лишено этой вечной способности воспроизведения, возобновления, а между
тем время не без следа проходит и над его созданиями.
«Красота в природу вносится только
тем, что мы смотрим на нее с
той, а не с другой точки зрения», — мысль, почти никогда не бывающая справедливою; но к произведениям
искусства она почти всегда прилагается.
Все произведения
искусства не нашей эпохи и не нашей цивилизации непременно требуют, чтобы мы перенеслись в
ту эпоху, в
ту цивилизацию, которая создала их; иначе они покажутся нам непонятными, странными, но не прекрасными.
— А в
искусстве разве не
то же самое, только в гораздо большей степени?
Если совершенства нет в природе и в живом человеке,
то еще меньше можно найти его в
искусстве и в делах человека; «в следствии не может быть
того, чего нет в причине», в человеке.
Широкое, беспредельное поле открывается
тому, кто захочет доказывать слабость всех вообще произведений
искусства.
Само собою разумеется, что подобное предприятие могло бы свидетельствовать о едкости ума, но не о беспристрастии; достоин сожаления человек, не преклоняющийся пред великими произведениями
искусства; но простительно, когда к
тому принуждают преувеличенные похвалы, напоминать, что если на солнце есть пятна,
то в «земных делах» человека их не может не быть.
Из обзора, нами сделанного, видно, что если б
искусство вытекало от недовольства нашего духа недостатками прекрасного в живой действительности и от стремления создать нечто лучшее,
то вся эстетическая деятельность человека оказалась бы напрасна, бесплодна, и человек скоро отказался бы от нее, видя, что
искусство не удовлетворяет его намерениям.
Вообще говоря, произведения
искусства страдают всеми недостатками, какие могут быть найдены в прекрасном живой действительности; но если
искусство вообще не имеет никаких прав на предпочтение природе и жизни,
то, быть может, некоторые
искусства в частности обладают какими-нибудь особенными преимуществами, ставящими их произведения выше соответствующих явлений живой действительности? быть может даже,
то или другое
искусство производит нечто, не имеющее себе соответствия в реальном мире?
Только этот обзор даст нам положительный ответ на
то, может ли происхождение
искусства быть объясняемо неудовлетворительностью живой действительности в эстетическом отношении.
Мы видим причину
того, что из всех практических деятельностей одна строительная обыкновенно удостаивается имени изящного
искусства не в существе ее, а в
том, что другие отрасли деятельности, возвышающиеся до степени
искусства, забываются по «маловажности» своих произведений, между
тем как произведения архитектуры-, не могут быть упущены из виду по своей важности, дороговизне и, наконец, просто по своей массивности, прежде всего и больше всего остального, производимого человеком, бросаясь в глаза.
Итак, если даже причислять к области изящных
искусств все произведения, создаваемые под преобладающим влиянием стремления к прекрасному,
то надобно будет сказать, что произведения архитектуры или сохраняют свой практический характер и в таком случае не имеют права быть рассматриваемы как произведения
искусства, «ли на самом деле становятся произведениями
искусства, но
искусство имеет столько же права гордиться ими, как произведениями ювелирного мастерства.
Математически строго можно доказать, что произведение
искусства не может сравниться с живым человеческим лицом по красоте очертаний: известно, что в
искусстве исполнение всегда неизмеримо ниже
того идеала, который существует в воображении художника.
Руки человеческие грубы и в состоянии удовлетворительно сделать только
то, для чего не требуется слишком удовлетворительной отделки: «топорная работа» — вот настоящее имя всех пластических
искусств, как скоро сравним их с природою.
В первом случае преимущество
искусства над действительностью ограничивается
тем, что оно сыскало для картины золоченую рамку вместо простой; во втором —
искусство прибавило, может быть, прекрасный, но второстепенный аксессуар, — выигрыш также не слишком велик.
Окончательный вывод из этих суждений о скульптуре и живописи: мы видим, что произведения
того и другого
искусства по многим и существеннейшим элементам (по красоте очертаний, по абсолютному совершенству исполнения, по выразительности и т. д.) неизмеримо ниже природы и жизни; но, кроме одного маловажного преимущества живописи, о котором сейчас говорили, решительно не видим, в чем произведения скульптуры или живописи стояли бы выше природы и действительной жизни.
Искусство есть деятельность, посредством которой осуществляет человек свое стремление к прекрасному, — таково обыкновенное определение
искусства; мы не согласны с мим; но пока не высказана наша критика, еще не имеем права отступать от него, и, подстановив впоследствии вместо употребляемого нами здесь определения
то, которое кажется нам справедливым, мы не изменим чрез это наших выводов относительно вопроса: всегда ли пение есть
искусство, и в каких случаях становится оно
искусством?
Пение первоначально и существенно — подобно разговору — произведение практической жизни, а не произведение
искусства; но как всякое «уменье», пение требует привычки, занятия, практики, чтобы достичь высокой степени совершенства; как все органы, орган пения, голос, требует обработки, ученья, для
того чтобы сделаться покорным орудием воли, — и естественное пение становится в этом отношении «
искусством», но только в
том смысле, в каком называется «
искусством» уменье писать, считать, пахать землю, всякая практическая деятельность, а вовсе не в
том смысле, какой придается слову «
искусство» эстетикою.
Спешим прибавить, что композитор может в самом деле проникнуться чувством, которое должно выражаться в его произведении; тогда он может написать нечто гораздо высшее не только по внешней красивости, но и по внутреннему достоинству, нежели народная песня; но в таком случае его произведение будет произведением
искусства или «уменья» только с технической стороны, только в
том смысле, в котором и все человеческие произведения, созданные при помощи глубокого изучения, соображений, заботы о
том, чтобы «выело как возможно лучше», могут назваться произведениями
искусства.; в сущности же произведение композитора, написанное под преобладающим влиянием непроизвольного чувства, будет создание природы (жизни) вообще, а не
искусства.
Точно так искусный и впечатлительный певец может войти в свою роль, проникнуться
тем чувством, которое должна выражать его песня, и в таком случае он пропоет ее на театре, перед публикою, лучше другого человека, поющего не на театре, — от избытка чувства, а не на показ публике; но в таком случае певец перестает быть актером, и его пение становится песнью самой природы, а не произведением
искусства.
Но
тем не менее истинное отношение инструментальной музыки к пению сохраняется в опере, полнейшей форме музыки как
искусства, и в некоторых других отраслях концертной музыки.
Неизмеримо выше других
искусств стоит поэзия по своему содержанию; все другие
искусства не в состоянии сказать нам и сотой доли
того, что говорит поэзия.
Не говорим пока о
том, что следствием подобного обыкновения бывает идеализация в хорошую и дурную сторону, или просто говоря, преувеличение; потому что мы не говорили еще о значении
искусства, и рано еще решать, недостаток или достоинство эта идеализация; скажем только, что вследствие постоянного приспособления характера людей к значению событий является в поэзии монотонность, однообразны делаются лица и даже самые события; потому что от разности в характерах действующих лиц и самые происшествия, существенно сходные, приобретали бы различный оттенок, как это бывает в жизни, вечно разнообразной, вечно новой, между
тем как в поэтических произведениях очень часто приходится читать повторения.
Действительно, его краткость кажется недостаткам, когда вспомним о
том, до какой степени укоренилось мнение, будто бы красота произведений
искусства выше красоты действительных предметов, событий и людей; но когда посмотришь на шаткость этого мнения, когда вспомнишь, как люди, его выставляющие, противоречат сами себе на каждом шагу,
то покажется, что было бы довольно, изложив мнение о превосходстве
искусства над действительностью, ограничиться прибавлением слов: это несправедливо, всякий чувствует, что красота действительной жизни выше красоты созданий «творческой» фантазии.
Если так,
то на чем же основывается или, лучше сказать, Из каких субъективных причин проистекает преувеличенно высокое мнение о достоинстве произведений
искусства?
Тот же самый недостаток в произведении
искусства во сто раз больше, грубее и окружен еще сотнями других недостатков, — и мы не видим всего этого, а если видим,
то прощаем и восклицаем: «И на солнце есть пятна!» Собственно говоря, произведения
искусства могут быть сравниваемы только друг с другом при определении относительного их достоинства; некоторые из них оказываются выше всех остальных; и в восторге от их красоты (только относительной) мы восклицаем: «Они прекраснее самой природы и жизни!
Между
тем довольно посредственно напечатанная книга Несравненно прекраснее всякой рукописи; но кто же восхищается
искусством типографского фактора, и кто не будет в тысячу раз больше любоваться на прекрасную рукопись, нежели на порядочно напечатанную книгу, которая в тысячу раз прекраснее рукописи?
Не говорим о
том, что мы до сих пор еще любим «умывать» природу, как любили наряжать ее в XVII веке, — это завлекло бы нас в длинные суждения о
том, что такое «грязное» и до какой степени оно должно являться в произведениях
искусства.
Но до сих пор в произведениях
искусства господствует мелочная отделка подробностей, цель которой не приведение подробностей в гармонию с духом целого, а только
то, чтобы сделать каждую из «их в отдельности интереснее или красивее, почти всегда во вред общему впечатлению произведения, его правдоподобию и естественности; господствует мелочная погоня за эффектностью отдельных слов, отдельных фраз и целых эпизодов, расцвечивание не совсем натуральными, но резкими красками лиц и событий.
Произведение
искусства мелочнее
того, что мы видим в жизни и в природе, и вместе с
тем эффектнее, — как же не утвердиться мнению, что оно прекраснее действительной природы и жизни, в которых так мало искусственности, которым чуждо стремление заинтересовать?
Природа и жизнь выше
искусства; но
искусство старается угодить нашим наклонностям, а действительность не может быть подчинена стремлению нашему видеть все в
том цвете и в
том порядке, какой нравится нам или соответствует нашим понятиям, часто односторонним.
То и другое требование — следствие ограниченности человека; природа и действительная жизнь выше этой ограниченности; произведения
искусства, подчиняясь ей, становясь этим ниже действительности и даже очень часто подвергаясь опасности впадать в пошлость или в слабость, приближаются к обыкновенным потребностям человека и через это выигрывают в его глазах.