Неточные совпадения
Видно,
что молодая дама не любит поддаваться грусти; только видно,
что грусть не хочет отстать от нее, как
ни отталкивает она ее от себя.
Когда я говорю,
что у меня нет
ни тени художественного таланта и
что моя повесть очень слаба по исполнению, ты не вздумай заключить, будто я объясняю тебе,
что я хуже тех твоих повествователей, которых ты считаешь великими, а мой роман хуже их сочинений.
— Я говорю с вами, как с человеком, в котором нет
ни искры чести. Но, может быть, вы еще не до конца испорчены. Если так, я прошу вас: перестаньте бывать у нас. Тогда я прощу вам вашу клевету. Если вы согласны, дайте вашу руку, — она протянула ему руку: он взял ее, сам не понимая,
что делает.
Мне кажется,
что вы не можете выйти из него без посторонней помощи, и не можете ждать успешной помощи
ни от кого, кроме меня.
Он согласен, и на его лице восторг от легкости условий, но Жюли не смягчается ничем, и все тянет, и все объясняет… «первое — нужно для нее, второе — также для нее, но еще более для вас: я отложу ужин на неделю, потом еще на неделю, и дело забудется; но вы поймете,
что другие забудут его только в том случае, когда вы не будете напоминать о нем каким бы то
ни было словом о молодой особе, о которой» и т. д.
Я не хочу
ни властвовать,
ни подчиняться, я не хочу
ни обманывать,
ни притворяться, я не хочу смотреть на мнение других, добиваться того,
что рекомендуют мне другие, когда мне самой этого не нужно.
Я хочу делать только то,
чего буду хотеть, и пусть другие делают так же; я не хочу
ни от кого требовать ничего, я хочу не стеснять ничьей свободы и сама хочу быть свободна.
— Ваше превосходительство, я
ни в
чем тут не виноват, бог свидетель.
— Мне жаль вас, — сказала Верочка: — я вижу искренность вашей любви (Верочка, это еще вовсе не любовь, это смесь разной гадости с разной дрянью, — любовь не то; не всякий тот любит женщину, кому неприятно получить от нее отказ, — любовь вовсе не то, — но Верочка еще не знает этого, и растрогана), — вы хотите, чтобы я не давала вам ответа — извольте. Но предупреждаю вас,
что отсрочка
ни к
чему не поведет: я никогда не дам вам другого ответа, кроме того, какой дала нынче.
И ведь вот уже минут пять он сидит тут и хоть на нее не смотрел, но знает,
что она
ни разу не взглянула на жениха, кроме того, когда теперь вот отвечала ему.
Верочка взяла первые ноты, какие попались, даже не посмотрев,
что это такое, раскрыла тетрадь опять, где попалось, и стала играть машинально, — все равно,
что бы
ни сыграть, лишь бы поскорее отделаться. Но пьеса попалась со смыслом, что-то из какой-то порядочной оперы, и скоро игра девушки одушевилась. Кончив, она хотела встать.
— Вот видите, как жалки женщины,
что если бы исполнилось задушевное желание каждой из них, то на свете не осталось бы
ни одной женщины.
— Да, и это приятно. Но главное — независимость! Делать,
что хочу, — жить, как хочу, никого не спрашиваясь, ничего
ни от кого не требовать,
ни в ком,
ни в ком не нуждаться! Я так хочу жить!
Как же они не знают,
что без этого нельзя,
что это в самом деле надобно так сделать и
что это непременно сделается, чтобы вовсе никто не был
ни беден,
ни несчастен.
Когда коллежский секретарь Иванов уверяет коллежского советника Ивана Иваныча,
что предан ему душою и телом, Иван Иваныч знает по себе,
что преданности душою и телом нельзя ждать
ни от кого, а тем больше знает,
что в частности Иванов пять раз продал отца родного за весьма сходную цену и тем даже превзошел его самого, Ивана Иваныча, который успел предать своего отца только три раза, а все-таки Иван Иваныч верит,
что Иванов предан ему, то есть и не верит ему, а благоволит к нему за это, и хоть не верит, а дает ему дурачить себя, — значит, все-таки верит, хоть и не верит.
От него есть избавленье только в двух крайних сортах нравственного достоинства: или в том, когда человек уже трансцендентальный негодяй, восьмое чудо света плутовской виртуозности, вроде Aли-паши Янинского, Джеззар — паши Сирийского, Мегемет — Али Египетского, которые проводили европейских дипломатов и (Джеззар) самого Наполеона Великого так легко, как детей, когда мошенничество наросло на человеке такою абсолютно прочною бронею, сквозь которую нельзя пробраться
ни до какой человеческой слабости:
ни до амбиции,
ни до честолюбия,
ни до властолюбия,
ни до самолюбия,
ни до
чего; но таких героев мошенничества чрезвычайно мало, почти
что не попадается в европейских землях, где виртуозность негодяйства уже портится многими человеческими слабостями.
Ошибаться может каждый, ошибки могут быть нелепы, если человек судит о вещах, чуждых его понятиям; но было бы несправедливо выводить из нелепых промахов Марьи Алексевны,
что ее расположение к Лопухову основывалось лишь на этих вздорах: нет, никакие фантазии о богатой невесте и благочестии Филиппа Эгалите
ни на минуту не затмили бы ее здравого смысла, если бы в действительных поступках и словах Лопухова было заметно для нее хотя что-нибудь подозрительное.
Сострадательные люди, не оправдывающие его, могли бы также сказать ему в извинение,
что он не совершенно лишен некоторых похвальных признаков: сознательно и твердо решился отказаться от всяких житейских выгод и почетов для работы на пользу другим, находя,
что наслаждение такою работою — лучшая выгода для него; на девушку, которая была так хороша,
что он влюбился в нее, он смотрел таким чистым взглядом, каким не всякий брат глядит на сестру; но против этого извинения его материализму надобно сказать,
что ведь и вообще нет
ни одного человека, который был бы совершенно без всяких признаков чего-нибудь хорошего, и
что материалисты, каковы бы там они
ни были, все-таки материалисты, а этим самым уже решено и доказано,
что они люди низкие и безнравственные, которых извинять нельзя, потому
что извинять их значило бы потворствовать материализму.
При ее положении в обществе, при довольно важных должностных связях ее мужа, очень вероятно, даже несомненно,
что если бы она уж непременно захотела, чтобы Верочка жила у нее, то Марья Алексевна не могла бы
ни вырвать Верочку из ее рук,
ни сделать серьезных неприятностей
ни ей,
ни ее мужу, который был бы официальным ответчиком по процессу и за которого она боялась.
— Так, так, Верочка. Всякий пусть охраняет свою независимость всеми силами, от всякого, как бы
ни любил его, как бы
ни верил ему. Удастся тебе то,
что ты говоришь, или нет, не знаю, но это почти все равно: кто решился на это, тот уже почти оградил себя: он уже чувствует,
что может обойтись сам собою, отказаться от чужой опоры, если нужно, и этого чувства уже почти довольно. А ведь какие мы смешные люди, Верочка! ты говоришь: «не хочу жить на твой счет», а я тебя хвалю за это. Кто же так говорит, Верочка?
— Да с
чего ты это взяла, Верочка? Ссориться мы
ни разу не ссорились. Живем почти врознь, дружны, это правда, но
что ж из этого?
— Нет, я его все-таки ненавижу. И не сказывай, не нужно. Я сама знаю: не имеете права
ни о
чем спрашивать друг друга. Итак, в — третьих: я не имею права
ни о
чем спрашивать тебя, мой милый. Если тебе хочется или надобно сказать мне что-нибудь о твоих делах, ты сам мне скажешь. И точно то же наоборот. Вот три правила.
Что еще?
Ни у кого не следует целовать руки, это правда, но ведь я не об этом говорила, не вообще, а только о том,
что не надобно мужчинам целовать рук у женщин.
Это, мой милый, должно бы быть очень обидно для женщин; это значит,
что их не считают такими же людьми, думают,
что мужчина не может унизить своего достоинства перед женщиною,
что она настолько ниже его,
что, сколько он
ни унижайся перед нею, он все не ровный ей, а гораздо выше ее.
Да хоть и не объясняли бы, сама сообразит: «ты, мой друг, для меня вот от
чего отказался, от карьеры, которой ждал», — ну, положим, не денег, — этого не взведут на меня
ни приятели,
ни она сама, — ну, хоть и то хорошо,
что не будет думать,
что «он для меня остался в бедности, когда без меня был бы богат».
Вы встречали, Марья Алексевна, людей, которые говорили очень хорошо, и вы видели,
что все эти люди, без исключения, — или хитрецы, морочащие людей хорошими словами, или взрослые глупые ребята, не знающие жизни и не умеющие
ни за
что приняться.
Дрянные люди не способны
ни к
чему; вы только дурной человек, а не дрянный человек.
— Так; элементы этой грязи находятся в нездоровом состоянии. Натурально,
что, как бы они
ни перемещались и какие бы другие вещи, не похожие на грязь,
ни выходили из этих элементов, все эти вещи будут нездоровые, дрянные.
Это и была последняя перемена в распределении прибыли, сделанная уже в половине третьего года, когда мастерская поняла,
что получение прибыли — не вознаграждение за искусство той или другой личности, а результат общего характера мастерской, — результат ее устройства, ее цели, а цель эта — всевозможная одинаковость пользы от работы для всех, участвующих в работе, каковы бы
ни были личные особенности;
что от этого характера мастерской зависит все участие работающих в прибыли; а характер мастерской, ее дух, порядок составляется единодушием всех, а для единодушия одинаково важна всякая участница: молчаливое согласие самой застенчивой или наименее даровитой не менее полезно для сохранения развития порядка, полезного для всех, для успеха всего дела,
чем деятельная хлопотливость самой бойкой или даровитой.
Всему велся очень точный счет, чтобы вся компания жила твердою мыслью,
что никто
ни у кого не в обиде, никто никому не в убыток.
А когда мужчины вздумали бегать взапуски, прыгать через канаву, то три мыслителя отличились самыми усердными состязателями мужественных упражнений: офицер получил первенство в прыганье через канаву, Дмитрий Сергеич, человек очень сильный, вошел в большой азарт, когда офицер поборол его: он надеялся быть первым на этом поприще после ригориста, который очень удобно поднимал на воздухе и клал на землю офицера и Дмитрия Сергеича вместе, это не вводило в амбицию
ни Дмитрия Сергеича,
ни офицера: ригорист был признанный атлет, но Дмитрию Сергеичу никак не хотелось оставить на себе того афронта,
что не может побороть офицера; пять раз он схватывался с ним, и все пять раз офицер низлагал его, хотя не без труда.
Долго он урезонивал Веру Павловну, но без всякого толку. «Никак» и «
ни за
что», и «я сама рада бы, да не могу», т. е. спать по ночам и оставлять мужа без караула. Наконец, она сказала: — «да ведь все,
что вы мне говорите, он мне уже говорил, и много раз, ведь вы знаете. Конечно, я скорее бы послушалась его,
чем вас, — значит, не могу».
— Люди переменяются, Вера Павловна. Да ведь я и страшно работаю, могу похвалиться. Я почти
ни у кого не бываю: некогда, лень. Так устаешь с 9 часов до 5 в гошпитале и в Академии,
что потом чувствуешь невозможность никакого другого перехода, кроме как из мундира прямо в халат. Дружба хороша, но не сердитесь, сигара на диване, в халате — еще лучше.
Идет ему навстречу некто осанистый, моцион делает, да как осанистый, прямо на него, не сторонится; а у Лопухова было в то время правило: кроме женщин,
ни перед кем первый не сторонюсь; задели друг друга плечами; некто, сделав полуоборот, сказал: «
что ты за свинья, скотина», готовясь продолжать назидание, а Лопухов сделал полный оборот к некоему, взял некоего в охапку и положил в канаву, очень осторожно, и стоит над ним, и говорит: ты не шевелись, а то дальше протащу, где грязь глубже.
— Я ходила по Невскому, Вера Павловна; только еще вышла, было еще рано; идет студент, я привязалась к нему. Он ничего не сказал а перешел на другую сторону улицы. Смотрит, я опять подбегаю к нему, схватила его за руку. «Нет, я говорю, не отстану от вас, вы такой хорошенький». «А я вас прошу об этом, оставьте меня», он говорит. «Нет, пойдемте со мной». «Незачем». «Ну, так я с вами пойду. Вы куда идете? Я уж от вас
ни за
что не отстану». — Ведь я была такая бесстыдная, хуже других.
Это все равно, как если, когда замечтаешься, сидя одна, просто думаешь: «Ах, как я его люблю», так ведь тут уж
ни тревоги,
ни боли никакой нет в этой приятности, а так ровно, тихо чувствуешь, так вот то же самое, только в тысячу раз сильнее, когда этот любимый человек на тебя любуется; и как это спокойно чувствуешь, а не то,
что сердце стучит, нет, это уж тревога была бы, этого не чувствуешь, а только оно как-то ровнее, и с приятностью, и так мягко бьется, и грудь шире становится, дышится легче, вот это так, это самое верное: дышать очень легко.
Ах, как легко! так
что и час, и два пролетят, будто одна минута, нет,
ни минуты,
ни секунды нет, вовсе времени нет, все равно, как уснешь, и проснешься: проснешься — знаешь,
что много времени прошло с той поры, как уснул; а как это время прошло? — и
ни одного мига не составило; и тоже все равно, как после сна, не то
что утомленье, а, напротив, свежесть, бодрость, будто отдохнул; да так и есть,
что отдохнул: я сказала «очень легко дышать», это и есть самое настоящее.
Нет, я уж пойду, Вера Павловна, больше и говорить
ни о
чем нельзя.
И действительно, она порадовалась; он не отходил от нее
ни на минуту, кроме тех часов, которые должен был проводить в гошпитале и Академии; так прожила она около месяца, и все время были они вместе, и сколько было рассказов, рассказов обо всем,
что было с каждым во время разлуки, и еще больше было воспоминаний о прежней жизни вместе, и сколько было удовольствий: они гуляли вместе, он нанял коляску, и они каждый день целый вечер ездили по окрестностям Петербурга и восхищались ими; человеку так мила природа,
что даже этою жалкою, презренною, хоть и стоившею миллионы и десятки миллионов, природою петербургских окрестностей радуются люди; они читали, они играли в дурачки, они играли в лото, она даже стала учиться играть в шахматы, как будто имела время выучиться.
И действительно, он исполнил его удачно: не выдал своего намерения
ни одним недомолвленным или перемолвленным словом,
ни одним взглядом; по-прежнему он был свободен и шутлив с Верою Павловною, по-прежнему было видно,
что ему приятно в ее обществе; только стали встречаться разные помехи ему бывать у Лопуховых так часто, как прежде, оставаться у них целый вечер, как прежде, да как-то выходило,
что чаще прежнего Лопухов хватал его за руку, а то и за лацкан сюртука со словами: «нет, дружище, ты от этого спора не уйдешь так вот сейчас» — так
что все большую и большую долю времени, проводимого у Лопуховых, Кирсанову приводилось просиживать у дивана приятеля.
Так прошел месяц, может быть, несколько и побольше, и если бы кто сосчитал, тот нашел бы,
что в этот месяц
ни на волос не уменьшилась его короткость с Лопуховыми, но вчетверо уменьшилось время, которое проводит он у них, а в этом времени наполовину уменьшилась пропорция времени, которое проводит он с Верою Павловною. Еще какой-нибудь месяц, и при всей неизменности дружбы, друзья будут мало видеться, — и дело будет в шляпе.
Это великая заслуга в муже; эта великая награда покупается только высоким нравственным достоинством; и кто заслужил ее, тот вправе считать себя человеком безукоризненного благородства, тот смело может надеяться,
что совесть его чиста и всегда будет чиста,
что мужество никогда
ни в
чем не изменит ему,
что во всех испытаниях, всяких, каких бы то
ни было, он останется спокоен и тверд,
что судьба почти не властна над миром его души,
что с той поры, как он заслужил эту великую честь, до последней минуты жизни, каким бы ударам
ни подвергался он, он будет счастлив сознанием своего человеческого достоинства.
Он целый вечер не сводил с нее глаз, и ей
ни разу не подумалось в этот вечер,
что он делает над собой усилие, чтобы быть нежным, и этот вечер был одним из самых радостных в ее жизни, по крайней мере, до сих пор; через несколько лет после того, как я рассказываю вам о ней, у ней будет много таких целых дней, месяцев, годов: это будет, когда подрастут ее дети, и она будет видеть их людьми, достойными счастья и счастливыми.
А подумать внимательно о факте и понять его причины — это почти одно и то же для человека с тем образом мыслей, какой был у Лопухова, Лопухов находил,
что его теория дает безошибочные средства к анализу движений человеческого сердца, и я, признаюсь, согласен с ним в этом; в те долгие годы, как я считаю ее за истину, она
ни разу не ввела меня в ошибку и
ни разу не отказалась легко открыть мне правду, как бы глубоко
ни была затаена правда какого-нибудь человеческого дела.
— Мое положение выгодно. Твое в разговоре со мною — нет. Я представляюсь совершающим подвиг благородства. Но это все вздор. Мне нельзя иначе поступать, по здравому смыслу. Я прощу тебя, Александр, прекратить твои маневры. Они не ведут
ни к
чему.
— Как? Неужели было уж поздно? Прости меня, — быстро проговорил Кирсанов, и сам не мог отдать себе отчета, радость или огорчение взволновало его от этих слов «они не ведут
ни к
чему».
— Друг мой, ты говоришь совершенную правду о том,
что честно и бесчестно. Но только я не знаю, к
чему ты говоришь ее, и не понимаю, какое отношение может она иметь ко мне. Я ровно ничего тебе не говорил
ни о каком намерении рисковать спокойствием жизни, чьей бы то
ни было,
ни о
чем подобном. Ты фантазируешь, и больше ничего. Я прошу тебя, своего приятеля, не забывать меня, потому
что мне, как твоему приятелю, приятно проводить время с тобою, — только. Исполнишь ты мою приятельскую просьбу?
Давай, и я стану также теоретизировать, тоже совершенно попусту, я предложу тебе вопрос, нисколько не относящийся
ни к
чему, кроме разъяснения отвлеченной истины, без всякого применения к кому бы то
ни было.
— Я ничего не говорю, Александр; я только занимаюсь теоретическими вопросами. Вот еще один. Если в ком-нибудь пробуждается какая-нибудь потребность, — ведет к чему-нибудь хорошему наше старание заглушить в нем эту потребность? Как по — твоему? Не так ли вот: нет, такое старание не ведет
ни к
чему хорошему. Оно приводит только к тому,
что потребность получает утрированный размер, — это вредно, или фальшивое направление, — это и вредно, и гадко, или, заглушаясь, заглушает с собою и жизнь, — это жаль.
А если первая минута была так хорошо выдержана, то
что значило выдерживать себя хорошо в остальной вечер? А если первый вечер он умел выдержать, то трудно ли было выдерживать себя во все следующие вечера?
Ни одного слова, которое не было бы совершенно свободно и беззаботно,
ни одного взгляда, который не был бы хорош и прост, прям и дружествен, и только.