— Я хочу поговорить с вами о том, что вы вчера видели, Вера Павловна, — сказала она, — она несколько времени затруднялась, как ей продолжать: — мне не
хотелось бы, чтобы вы дурно подумали о нем, Вера Павловна.
А я вспомнил и больше: в то лето, три — четыре раза, в разговорах со мною, он, через несколько времени после первого нашего разговора, полюбил меня за то, что я смеялся (наедине с ним) над ним, и в ответ на мои насмешки вырывались у него такого рода слова: «да, жалейте меня, вы правы, жалейте: ведь и я тоже не отвлеченная идея, а человек, которому
хотелось бы жить.
Из этого разговора ты увидел, что Рахметову
хотелось бы выпить хересу, хоть он и не пьет, что Рахметов не безусловно «мрачное чудовище», что, напротив, когда он за каким-нибудь приятным делом забывает свои тоскливые думы, свою жгучую скорбь, то он и шутит, и весело болтает, да только, говорит, редко мне это удается, и горько, говорит, мне, что мне так редко это удается, я, говорит, и сам не рад, что я «мрачное чудовище», да уж обстоятельства-то такие, что человек с моею пламенною любовью к добру не может не быть «мрачным чудовищем», а как бы не это, говорит, так я бы, может быть, целый день шутил, да хохотал, да пел, да плясал.
Неточные совпадения
Как
бы мне
хотелось быть хорошенькою!»
Впрочем, скорее всего, действительно, девушка гордая, холодная, которая хочет войти в большой свет, чтобы господствовать и блистать, ей неприятно, что не нашелся для этого жених получше; но презирая жениха, она принимает его руку, потому что нет другой руки, которая ввела
бы ее туда, куда
хочется войти.
— Вот оно: «ах, как
бы мне
хотелось быть мужчиною!» Я не встречал женщины, у которой
бы нельзя было найти эту задушевную тайну. А большею частью нечего и доискиваться ее — она прямо высказывается, даже без всякого вызова, как только женщина чем-нибудь расстроена, — тотчас же слышишь что-нибудь такое: «Бедные мы существа, женщины!» или: «мужчина совсем не то, что женщина», или даже и так, прямыми словами: «Ах, зачем я не мужчина!».
И если
бы уличить Лопухова, как практического мыслителя, в тогдашней его неосновательности «не отказываюсь», он восторжествовал
бы, как теоретик, и сказал
бы: «вот вам новый пример, как эгоизм управляет нашими мыслями! — ведь я должен
бы был видеть, но не видел, потому что
хотелось видеть не то — и нашими поступками, потому что зачем же заставил девушку сидеть в подвале лишнюю неделю, когда следовало предвидеть и все устроить тогда же!»
А Вера Павловна чувствовала едва ли не самую приятную из всех своих радостей от мастерской, когда объясняла кому-нибудь, что весь этот порядок устроен и держится самими девушками; этими объяснениями она старалась убедить саму себя в том, что ей
хотелось думать: что мастерская могла
бы идти без нее, что могут явиться совершенно самостоятельно другие такие же мастерские и даже почему же нет? вот было
бы хорошо! — это было
бы лучше всего! — даже без всякого руководства со стороны кого-нибудь не из разряда швей, а исключительно мыслью и уменьем самих швей: это была самая любимая мечта Веры Павловны.
— Не вовремя гость — хуже татарина, — сказал Лопухов, шутливым тоном, но тон выходил не совсем удачно шутлив. — Я тревожу тебя, Александр; но уж так и быть, потревожься. Мне надобно поговорить с тобою серьезно.
Хотелось поскорее, утром проспал, не застал
бы. — Лопухов говорил уже без шутки. «Что это значит? Неужели догадался?» подумал Кирсанов. — Поговорим — ко, — продолжал Лопухов, усаживаясь. — Погляди мне в глаза.
Если
бы Кирсанов рассмотрел свои действия в этом разговоре как теоретик, он с удовольствием заметил
бы: «А как, однако же, верна теория; самому
хочется сохранить свое спокойствие, возлежать на лаврах, а толкую о том, что, дескать, ты не имеешь права рисковать спокойствием женщины; а это (ты понимай уж сам) обозначает, что, дескать, я действительно совершал над собою подвиги благородства к собственному сокрушению, для спокойствия некоторого лица и для твоего, мой друг; а потому и преклонись перед величием души моей.
Но он был слишком ловкий артист в своей роли, ему не
хотелось вальсировать с Верою Павловною, но он тотчас же понял, что это было
бы замечено, потому от недолгого колебанья, не имевшего никакого видимого отношения ни к Вере Павловне, ни к кому на свете, остался в ее памяти только маленький, самый легкий вопрос, который сам по себе остался
бы незаметен даже для нее, несмотря на шепот гостьи — певицы, если
бы та же гостья не нашептывала бесчисленное множество таких же самых маленьких, самых ничтожных вопросов.
— И я не такое чудо заботливости о других, что вспомнил за вас о вашем аппетите: мне самому
хотелось есть, я плохо пообедал; правда, съел столько, что другому было
бы заглаза довольно на полтора обеда, но вы знаете, как я ем — за двоих мужиков.
Когда я услыхал этот голос, увидал ее дрожащие губы и глаза, полные слез, я забыл про все и мне так стало грустно, больно и страшно, что
хотелось бы лучше убежать, чем прощаться с нею. Я понял в эту минуту, что, обнимая отца, она уже прощалась с нами.
Неточные совпадения
Черт побери, есть так
хочется, и в животе трескотня такая, как будто
бы целый полк затрубил в трубы.
— Уж как мне этого Бонапарта
захотелось! — говаривала она Беневоленскому, — кажется, ничего
бы не пожалела, только
бы глазком на него взглянуть!
— Хоть
бы чего-нибудь мне оставили! — и ему
захотелось плакать.
Он чувствовал, что брат его не так, как ему
бы хотелось, посмотрит на это.
К десяти часам, когда она обыкновенно прощалась с сыном и часто сама, пред тем как ехать на бал, укладывала его, ей стало грустно, что она так далеко от него; и о чем
бы ни говорили, она нет-нет и возвращалась мыслью к своему кудрявому Сереже. Ей
захотелось посмотреть на его карточку и поговорить о нем. Воспользовавшись первым предлогом, она встала и своею легкою, решительною походкой пошла за альбомом. Лестница наверх в ее комнату выходила на площадку большой входной теплой лестницы.