Неточные совпадения
Накануне, в 9-м часу вечера, приехал господин с чемоданом, занял нумер, отдал для прописки свой паспорт, спросил
себе чаю и котлетку, сказал, чтоб его не тревожили вечером, потому что он устал и хочет спать, но чтобы завтра непременно разбудили в 8 часов, потому что
у него есть спешные дела, запер дверь нумера и, пошумев ножом и вилкою, пошумев чайным прибором, скоро притих, — видно, заснул.
Он повиновался молча. Вошел в свою комнату, сел опять за свой письменный стол,
у которого сидел такой спокойный, такой довольный за четверть часа перед тем, взял опять перо… «В такие-то минуты и надобно уметь владеть
собою;
у меня есть воля, — и все пройдет… пройдет»… А перо, без его ведома, писало среди какой-то статьи: «перенесет ли? — ужасно, — счастье погибло»…
Я рассказываю тебе еще первую свою повесть, ты еще не приобрела
себе суждения, одарен ли автор художественным талантом (ведь
у тебя так много писателей, которым ты присвоила художественный талант), моя подпись еще не заманила бы тебя, и я должен был забросить тебе удочку с приманкой эффектности.
— Ты напрасно думаешь, милая Жюли, что в нашей нации один тип красоты, как в вашей. Да и
у вас много блондинок. А мы, Жюли, смесь племен, от беловолосых, как финны («Да, да, финны», заметила для
себя француженка), до черных, гораздо чернее итальянцев, — это татары, монголы («Да, монголы, знаю», заметила для
себя француженка), — они все дали много своей крови в нашу!
У нас блондинки, которых ты ненавидишь, только один из местных типов, — самый распространенный, но не господствующий.
А вот что странно, Верочка, что есть такие же люди,
у которых нет этого желания,
у которых совсем другие желания, и им, пожалуй, покажется странно, с какими мыслями ты, мой друг, засыпаешь в первый вечер твоей любви, что от мысли о
себе, о своем милом, о своей любви, ты перешла к мыслям, что всем людям надобно быть счастливыми, и что надобно помогать этому скорее прийти.
Потому, если вам укажут хитреца и скажут: «вот этого человека никто не проведет» — смело ставьте 10 р. против 1 р., что вы, хоть вы человек и не хитрый, проведете этого хитреца, если только захотите, а еще смелее ставьте 100 р. против 1 р., что он сам
себя на чем-нибудь водит за нос, ибо это обыкновеннейшая, всеобщая черта в характере
у хитрецов, на чем-нибудь водить
себя за нос.
Разумеется, главным содержанием разговоров Верочки с Лопуховым было не то, какой образ мыслей надобно считать справедливым, но вообще они говорили между
собою довольно мало, и длинные разговоры
у них, бывавшие редко, шли только о предметах посторонних, вроде образа мыслей и тому подобных сюжетов.
— Я очень рад теперь за m-lle Розальскую. Ее домашняя жизнь была так тяжела, что она чувствовала бы
себя очень счастливою во всяком сносном семействе. Но я не мечтал, чтобы нашлась для нее такая действительно хорошая жизнь, какую она будет иметь
у вас.
Лицо Марьи Алексевны, сильно разъярившееся при первом слове про обед, сложило с
себя решительный гнев при упоминании о Матрене и приняло выжидающий вид: — «посмотрим, голубчик, что-то приложишь от
себя к обеду? —
у Денкера, — видно, что-нибудь хорошее!» Но голубчик, вовсе не смотря на ее лицо, уже вынул портсигар, оторвал клочок бумаги от завалявшегося в нем письма, вынул карандаш и писал.
— Ах, мой милый, да разве трудно до этого додуматься? Ведь я видала семейную жизнь, — я говорю не про свою семью: она такая особенная, — но ведь
у меня есть же подруги, я же бывала в их семействах; боже мой, сколько неприятностей между мужьями и женами — ты не можешь
себе вообразить, мой милый!
— Верочка, мой дружочек,
у меня есть просьба к тебе. Нам надобно поговорить хорошенько. Ты очень тоскуешь по воле. Ну, дай
себе немножко воли, ведь нам надобно поговорить?
Но ничего этого не вспомнилось и не подумалось ему, потому что надобно было нахмурить лоб и, нахмурив его, думать час и три четверти над словами: «кто повенчает?» — и все был один ответ: «никто не повенчает!» И вдруг вместо «никто не повенчает» — явилась
у него в голове фамилия «Мерцалов»; тогда он ударил
себя по лбу и выбранил справедливо: как было с самого же начала не вспомнить о Мецалове? А отчасти и несправедливо: ведь не привычно было думать о Мерцалове, как о человеке венчающем.
Марья Алексевна и ругала его вдогонку и кричала других извозчиков, и бросалась в разные стороны на несколько шагов, и махала руками, и окончательно установилась опять под колоннадой, и топала, и бесилась; а вокруг нее уже стояло человек пять парней, продающих разную разность
у колонн Гостиного двора; парни любовались на нее, обменивались между
собою замечаниями более или менее неуважительного свойства, обращались к ней с похвалами остроумного и советами благонамеренного свойства: «Ай да барыня, в кою пору успела нализаться, хват, барыня!» — «барыня, а барыня, купи пяток лимонов-то
у меня, ими хорошо закусывать, для тебя дешево отдам!» — «барыня, а барыня, не слушай его, лимон не поможет, а ты поди опохмелись!» — «барыня, а барыня, здорова ты ругаться; давай об заклад ругаться, кто кого переругает!» — Марья Алексевна, сама не помня, что делает, хватила по уху ближайшего из собеседников — парня лет 17, не без грации высовывавшего ей язык: шапка слетела, а волосы тут, как раз под рукой; Марья Алексевна вцепилась в них.
Порядок их жизни устроился, конечно, не совсем в том виде, как полушутя, полусерьезно устраивала его Вера Павловна в день своей фантастической помолвки, но все-таки очень похоже на то. Старик и старуха,
у которых они поселились, много толковали между
собою о том, как странно живут молодые, — будто вовсе и не молодые, — даже не муж и жена, а так, точно не знаю кто.
Она привезла с
собою Сержа, сказав, что без этого нельзя: Лопухов был
у меня, ты должен теперь сделать ему визит.
Жюли держала
себя солидно и выдержала солидность без малейшего отступления, хотя просидела
у Лопуховых долго; он видела, что тут не стены, а жиденькие перегородки, а она умела дорожить чужими именами.
Он ходил в гимназию; уговорили Марью Алексевну отдать его в пансион гимназии, — Дмитрий Сергеич будет там навещать его, а по праздникам Вера Павловна будет брать его к
себе. кое-как дотянули время до чаю, потом спешили расстаться: Лопуховы сказали, что
у них нынче будут гости.
«Как
у меня доставало силы жить в таких гадких стеснениях? Как я могла дышать в этом подвале? И не только жила, даже осталась здорова. Это удивительно, непостижимо. Как я могла тут вырасти с любовью к добру? Непонятно, невероятно», думала Вера Павловна, возвращаясь домой, и чувствовала
себя отдыхающей после удушья.
А
у меня пристрастие вот к тому, чем заняться я с вами пробую, и я на свое пристрастие не то что не разоряюсь, а даже и вовсе не трачу никаких денег, только что рада им заниматься и без дохода от него
себе.
Вера Павловна, — теперь она уже окончательно Вера Павловна до следующего утра, — хлопочет по хозяйству: ведь
у ней одна служанка, молоденькая девочка, которую надобно учить всему; а только выучишь, надобно приучать новую к порядку: служанки не держатся
у Веры Павловны, все выходят замуж — полгода, немного больше, смотришь, Вера Павловна уж и шьет
себе какую-нибудь пелеринку или рукавчики, готовясь быть посаженною матерью; тут уж нельзя отказаться, — «как же, Вера Павловна, ведь вы сами все устроили, некому быть, кроме вас».
— Дмитрий ничего, хорош: еще дня три — четыре будет тяжеловато, но не тяжеле вчерашнего, а потом станет уж и поправляться. Но о вас, Вера Павловна, я хочу поговорить с вами серьезно. Вы дурно делаете: зачем не спать по ночам? Ему совершенно не нужна сиделка, да и я не нужен. А
себе вы можете повредить, и совершенно без надобности. Ведь
у вас и теперь нервы уж довольно расстроены.
Но все это они представляют
себе как-то по — своему: и нравственность и комфорт, и чувственность и добро понимают они на особый лад, и все на один лад, и не только все на один лад, но и все это как-то на один лад, так что и нравственность, и комфорт, и добро, и чувственность, — все это выходит
у них как будто одно и то же.
Скоро к Кирсанову в самом деле стали холодны, он действительно имел уже причину не находить
себе удовольствия
у Лопуховых и перестал бывать.
Он понимал, что ступает на опасную для
себя дорогу, решаясь просиживать вечера с ними, чтобы отбивать
у Веры Павловны дежурство; ведь он был так рад и горд, что тогда, около трех лет назад, заметив в
себе признаки страсти, умел так твердо сделать все, что было нужно, для остановки ее развития.
— Я ему стала рассказывать, что про
себя выдумала: ведь мы сочиняем
себе разные истории, и от этого никому из нас не верят; а в самом деле есть такие,
у которых эти истории не выдуманные: ведь между нами бывают и благородные и образованные.
И точно: от вина лицо портится, и это не могло вдруг пройти, а тогда уж прошло, и цвет лица
у меня стал нежный, и глаза стали яснее; и опять то, что я от прежнего обращения отвыкла, стала говорить скромно, знаете, мысли
у меня скоро стали скромные, когда я перестала пить, а в словах я еще путалась и держала
себя иногда в забывчивости, по прежнему неряшеству; а к этому времени я уж попривыкла и держать
себя, и говорить скромнее.
Помехи являлись, и Кирсанов не только не выставлял их, а, напротив, жалел (да и то лишь иногда, жалеть часто не годилось бы), что встретилась такая помеха; помехи являлись все такие натуральные, неизбежные, что частенько сами Лопуховы гнали его от
себя, напоминая, что он забыл обещание ныне быть дома, потому что
у него хотели быть такой-то и такой-то из знакомых, от которых ему не удалось отвязаться…
Но ведь таких работ
у каждого мало, большая часть и ученой работы — чисто механическая; поэтому три четверти времени он видит подле
себя жену, и порою они приласкают друг друга.
Он целый вечер не сводил с нее глаз, и ей ни разу не подумалось в этот вечер, что он делает над
собой усилие, чтобы быть нежным, и этот вечер был одним из самых радостных в ее жизни, по крайней мере, до сих пор; через несколько лет после того, как я рассказываю вам о ней,
у ней будет много таких целых дней, месяцев, годов: это будет, когда подрастут ее дети, и она будет видеть их людьми, достойными счастья и счастливыми.
Но когда жена заснула, сидя
у него на коленях, когда он положил ее на ее диванчик, Лопухов крепко задумался о ее сне. Для него дело было не в том, любит ли она его; это уж ее дело, в котором и она не властна, и он, как он видит, не властен; это само
собою разъяснится, об этом нечего думать иначе, как на досуге, а теперь недосуг, теперь его дело разобрать, из какого отношения явилось в ней предчувствие, что она не любит его.
Прежде положим, что существуют три человека, — предположение, не заключающее в
себе ничего невозможного, — предположим, что
у одного из них есть тайна, которую он желал бы скрыть и от второго, и в особенности от третьего; предположим, что второй угадывает эту тайну первого, и говорит ему: делай то, о чем я прошу тебя, или я открою твою тайну третьему.
Она бросалась в постель, закрывала лицо руками и через четверть часа вскакивала, ходила по комнате, падала в кресла, и опять начинала ходить неровными, порывистыми шагами, и опять бросалась в постель, и опять ходила, и несколько раз подходила к письменному столу, и стояла
у него, и отбегала и, наконец, села, написала несколько слов, запечатала и через полчаса схватила письмо, изорвала, сожгла, опять долго металась, опять написала письмо, опять изорвала, сожгла, и опять металась, опять написала, и торопливо, едва запечатав, не давая
себе времени надписать адреса, быстро, быстро побежала с ним в комнату мужа, бросила его да стол, и бросилась в свою комнату, упала в кресла, сидела неподвижно, закрыв лицо руками; полчаса, может быть, час, и вот звонок — это он, она побежала в кабинет схватить письмо, изорвать, сжечь — где ж оно? его нет, где ж оно? она торопливо перебирала бумаги: где ж оно?
Вышел из 2–го курса, поехал в поместье, распорядился, победив сопротивление опекуна, заслужив анафему от братьев и достигнув того, что мужья запретили его сестрам произносить его имя; потом скитался по России разными манерами: и сухим путем, и водою, и тем и другою по обыкновенному и по необыкновенному, — например, и пешком, и на расшивах, и на косных лодках, имел много приключений, которые все сам устраивал
себе; между прочим, отвез двух человек в казанский, пятерых — в московский университет, — это были его стипендиаты, а в Петербург, где сам хотел жить, не привез никого, и потому никто из нас не знал, что
у него не 400, а 3 000 р. дохода.
На свои деньги он не покупал ничего подобного; «не имею права тратить деньги на прихоть, без которой могу обойтись», — а ведь он воспитан был на роскошном столе и имел тонкий вкус, как видно было по его замечаниям о блюдах; когда он обедал
у кого-нибудь за чужим столом, он ел с удовольствием многие из блюд, от которых отказывал
себе в своем столе, других не ел и за чужим столом.
В первые месяцы своего перерождения он почти все время проводил в чтении; но это продолжалось лишь немного более полгода: когда он увидел, что приобрел систематический образ мыслей в том духе, принципы которого нашел справедливыми, он тотчас же сказал
себе: «теперь чтение стало делом второстепенным; я с этой стороны готов для жизни», и стал отдавать книгам только время, свободное от других дел, а такого времени оставалось
у него мало.
— «Нет, и этого я не могу принять, — сказал он, — я должен подавить в
себе любовь: любовь к вам связывала бы мне руки, они и так нескоро развяжутся
у меня, — уж связаны.
Где проглядывает
у меня хоть малейшая тень мысли, что они уж бог знает как высоки и прекрасны, что я не могу представить
себе ничего выше и лучше их, что они — идеалы людей?
И добрые знакомые такого человека (все такие же люди, как он: с другими не водится
у него доброго знакомства) тоже так думают про него, что, дескать, он хороший человек, но на колена перед ним и не воображают становиться, а думают
себе: и мы такие же, как он.
Даже то, что другой чувствует, как жертву, горе, он чувствует, как удовлетворение
себе, как наслаждение, а для радостей так открыто его сердце, и как много их
у него!
Итак, Вера Павловна занялась медициною; и в этом, новом
у нас деле, она была одною из первых женщин, которых я знал. После этого она, действительно, стала чувствовать
себя другим человеком.
У ней была мысль: «Через несколько лет я уж буду в самом деле стоять на своих ногах». Это великая мысль. Полного счастья нет без полной независимости. Бедные женщины, немногие из вас имеют это счастие!
Были
у них другие женщины, которые называли
себя свободными, но они продавали наслаждение своею красотою, они продавали свою свободу.
У них это обыкновенный: кому угодно, тот имеет лучше, какой угодно, но тогда особый расчет; а кто не требует
себе особенного против того, что делается для всех, с тем нет никакого расчета.
— Вам не угодно отвечать. Я не имею права продолжать расспросов. Но я могу просить
у вас дозволения рассказать вам о
себе самом то, что может послужить к увеличению доверия между нами? Да? благодарю вас. От чего бы то ни было, но вы страдаете? Я также. Я страстно люблю женщину, которая даже не знает и никогда не должна узнать, что я люблю ее. Жалеете ли вы меня?
Наскоро дав им аттестацию, Кирсанов пошел сказать больной, что дело удалось. Она при первых его словах схватила его руку, и он едва успел вырвать, чтоб она не поцеловала ее. «Но я не скоро пущу к вам вашего батюшку объявить вам то же самое, — сказал он: — он
у меня прежде прослушает лекцию о том, как ему держать
себя». Он сказал ей, что он будет внушать ее отцу и что не отстанет от него, пока не внушит ему этого основательно.
Я считаю, мне кажется (поправил он свой американизм), что и русский народ должен бы видеть
себя в таком положении: по — моему,
у него тоже слишком много дела на руках.
Однако ж не ошибался ли Полозов, предусматривая
себе зятя в Бьюмонте? Если
у старика было еще какое-нибудь сомнение в этом, оно исчезло, когда Бьюмонт, недели через две после того как начал бывать
у них, сказал ему, что, может быть, покупка завода задержится на несколько дней; впрочем, едва ли от этого будет задержка: вероятно, они и, не дожидаясь мистера Лотера, не составили бы окончательных условий раньше недели, а мистер Лотер будет в Петербурге через четыре дня.