Неточные совпадения
В
то же самое утро, часу в 12-м, молодая дама
сидела в одной из трех комнат маленькой дачи на Каменном острову, шила и вполголоса напевала французскую песенку, бойкую, смелую.
Он повиновался молча. Вошел в свою комнату, сел опять за свой письменный стол, у которого
сидел такой спокойный, такой довольный за четверть часа перед
тем, взял опять перо… «В такие-то минуты и надобно уметь владеть собою; у меня есть воля, — и все пройдет… пройдет»… А перо, без его ведома, писало среди какой-то статьи: «перенесет ли? — ужасно, — счастье погибло»…
Верочка радовалась платьям, радовалась фермуару, но больше всего радовалась
тому, что мать, наконец, согласилась покупать ботинки ей у Королева: ведь на Толкучем рынке ботинки такие безобразные, а королевские так удивительно
сидят на ноге.
Мать перестала осмеливаться входить в ее комнату, и когда Верочка
сидела там,
то есть почти круглый день, ее не тревожили.
Раз пять или шесть Лопухов был на своем новом уроке, прежде чем Верочка и он увидели друг друга. Он
сидел с Федею в одном конце квартиры, она в другом конце, в своей комнате. Но дело подходило к экзаменам в академии; он перенес уроки с утра на вечер, потому что по утрам ему нужно заниматься, и когда пришел вечером,
то застал все семейство за чаем.
И ведь вот уже минут пять он
сидит тут и хоть на нее не смотрел, но знает, что она ни разу не взглянула на жениха, кроме
того, когда теперь вот отвечала ему.
А факт был
тот, что Верочка, слушавшая Лопухова сначала улыбаясь, потом серьезно, думала, что он говорит не с Марьей Алексевною, а с нею, и не шутя, а правду, а Марья Алексевна, с самого начала слушавшая Лопухова серьезно, обратилась к Верочке и сказала: «друг мой, Верочка, что ты все такой букой
сидишь?
— С двенадцати я буду
сидеть на Конногвардейском бульваре, на последней скамье
того конца, который ближе к мосту.
И если бы уличить Лопухова, как практического мыслителя, в тогдашней его неосновательности «не отказываюсь», он восторжествовал бы, как теоретик, и сказал бы: «вот вам новый пример, как эгоизм управляет нашими мыслями! — ведь я должен бы был видеть, но не видел, потому что хотелось видеть не
то — и нашими поступками, потому что зачем же заставил девушку
сидеть в подвале лишнюю неделю, когда следовало предвидеть и все устроить тогда же!»
— Ах, какой ты! Все мешаешь. Ты слушай,
сиди смирно. Ведь тут, мне кажется, главное
то, чтобы с самого начала, когда выбираешь немногих, делать осмотрительно, чтобы это были в самом деле люди честные, хорошие, не легкомысленные, не шаткие, настойчивые и вместе мягкие, чтобы от них не выходило пустых ссор и чтобы они умели выбирать других, — так?
— Да, но и теперь хорошо, потому что готовится это хорошее; по крайней мере,
тем и теперь очень хорошо, кто готовит его. Когда ты, Верочка, помогаешь кухарке готовить обед, ведь в кухне душно, чадно, а ведь тебе хорошо, нужды нет, что душно и чадно? Всем хорошо
сидеть за обедом, но лучше всех
тому, кто помогал готовить его:
тому он вдвое вкуснее. А ты любишь сладко покушать, Верочка, — правда?
Если вечером нет никого,
то за чаем опять рассказ миленькому, и с полчаса
сидят в нейтральной комнате; потом «до свиданья, миленький», целуются и расходятся до завтрашнего чаю.
А потом, с месяц после
того, как я с ним расплатилась, тоже
сидел у меня, и сказал: «Вот теперь, Настенька, вы мне стали нравиться».
Это все равно, как если, когда замечтаешься,
сидя одна, просто думаешь: «Ах, как я его люблю», так ведь тут уж ни тревоги, ни боли никакой нет в этой приятности, а так ровно, тихо чувствуешь, так вот
то же самое, только в тысячу раз сильнее, когда этот любимый человек на тебя любуется; и как это спокойно чувствуешь, а не
то, что сердце стучит, нет, это уж тревога была бы, этого не чувствуешь, а только оно как-то ровнее, и с приятностью, и так мягко бьется, и грудь шире становится, дышится легче, вот это так, это самое верное: дышать очень легко.
А между этих дел он
сидит, болтает с детьми; тут же несколько девушек участвуют в этом разговоре обо всем на свете, — и о
том, как хороши арабские сказки «Тысяча и одна ночь», из которых он много уже рассказал, и о белых слонах, которых так уважают в Индии, как у нас многие любят белых кошек: половина компании находит, что это безвкусие, — белые слоны, кошки, лошади — все это альбиносы, болезненная порода, по глазам у них видно, что они не имеют такого отличного здоровья, как цветные; другая половина компании отстаивает белых кошек.
Поэтому только половину вечеров проводят они втроем, но эти вечера уже почти без перерыва втроем; правда, когда у Лопуховых нет никого, кроме Кирсанова, диван часто оттягивает Лопухова из зала, где рояль; рояль теперь передвинут из комнаты Веры Павловны в зал, но это мало спасает Дмитрия Сергеича: через четверть часа, много через полчаса Кирсанов и Вера Павловна тоже бросили рояль и
сидят подле его дивана; впрочем, Вера Павловна недолго
сидит подле дивана; она скоро устраивается полуприлечь на диване, так, однако, что мужу все-таки просторно
сидеть: ведь диван широкий;
то есть не совсем уж просторно, но она обняла мужа одною рукою, поэтому
сидеть ему все-таки ловко.
Подле меня едва ли провел он четверть часа», неправда, больше полчаса, я думаю, да, больше полчаса, я уверена, думает Вера Павловна: «кроме
того времени, которое мы
сидели рядом в лодке.
Но когда жена заснула,
сидя у него на коленях, когда он положил ее на ее диванчик, Лопухов крепко задумался о ее сне. Для него дело было не в
том, любит ли она его; это уж ее дело, в котором и она не властна, и он, как он видит, не властен; это само собою разъяснится, об этом нечего думать иначе, как на досуге, а теперь недосуг, теперь его дело разобрать, из какого отношения явилось в ней предчувствие, что она не любит его.
Через какие-нибудь полчаса раздумья для Лопухова было ясно все в отношениях Кирсанова к Вере Павловне. Но он долго все
сидел и думал все о
том же: разъяснять-то предмет было уже нечего, но занимателен был он; открытие было сделано в полной законченности всех подробностей, но было так любопытно, что довольно долго не дало уснуть.
И вот, однажды после обеда, Вера Павловна
сидела в своей комнате, шила и думала, и думала очень спокойно, и думала вовсе не о
том, а так, об разной разности и по хозяйству, и по мастерской, и по своим урокам, и постепенно, постепенно мысли склонялись к
тому, о чем, неизвестно почему, все чаще и чаще ей думалось; явились воспоминания, вопросы мелкие, немногие, росли, умножались, и вот они тысячами роятся в ее мыслях, и все растут, растут, и все сливаются в один вопрос, форма которого все проясняется: что ж это такое со мною? о чем я думаю, что я чувствую?
Половину времени Вера Павловна тихо
сидела в своей комнате одна, отсылая мужа, половину времени он
сидел подле нее и успокоивал ее все
теми же немногими словами, конечно, больше не словами, а
тем, что голос его был ровен и спокоен, разумеется, не бог знает как весел, но и не грустен, разве несколько выражал задумчивость, и лицо также.
А главное в
том, что он порядком установился у фирмы, как человек дельный и оборотливый, и постепенно забрал дела в свои руки, так что заключение рассказа и главная вкусность в нем для Лопухова вышло вот что: он получает место помощника управляющего заводом, управляющий будет только почетное лицо, из товарищей фирмы, с почетным жалованьем; а управлять будет он; товарищ фирмы только на этом условии и взял место управляющего, «я, говорит, не могу, куда мне», — да вы только место занимайте, чтобы
сидел на нем честный человек, а в дело нечего вам мешаться, я буду делать», — «а если так,
то можно, возьму место», но ведь и не в этом важность, что власть, а в
том, что он получает 3500 руб. жалованья, почти на 1000 руб. больше, чем прежде получал всего и от случайной черной литературной работы, и от уроков, и от прежнего места на заводе, стало быть, теперь можно бросить все, кроме завода, — и превосходно.
Это стало известно только уже после, а тогда мы видели, что он долго пропадал, а за два года до
той поры, как
сидел он в кабинете Кирсанова за толкованием Ньютона на «Апокалипсис», возвратился в Петербург, поступил на филологический факультет, — прежде был на естественном, и только.
Чрез пять минут он вернулся в
ту комнату, где все
сидели.
Но я не говорил
того, что я знаю все от него, и я не мог бы этого сказать, потому что, действительно, знаю все не от него, а от Дмитрия Сергеича, который просидел у меня часа два; я был предуведомлен, что он будет у меня, потому и находился дома, он
сидел у меня часа два или более после
того, как он написал записку, столько огорчившую вас.
Синий чулок с бессмысленною аффектациею самодовольно толкует о литературных или ученых вещах, в которых ни бельмеса не смыслит, и толкует не потому, что в самом деле заинтересован ими, а для
того, чтобы пощеголять своим умом (которого ему не случилось получить от природы), своими возвышенными стремлениями (которых в нем столько же, как в стуле, на котором он
сидит) и своею образованностью (которой в нем столько же, как в попугае).
Каждый, если не сам испытал,
то хоть начитался, какая разница для девушки или юноши между
тем вечером, который просто вечер, и
тем вечером, на котором с нею ее милый или с ним его милая, между оперою, которую слушаешь и только, и
тою оперою, которую слушаешь,
сидя рядом с
тем или с
тою, в кого влюблен.
Вот какое было общее впечатление моего первого посещения. Мне сказали, и я знала, что я буду в мастерской, в которой живут швеи, что мне покажут комнаты швей; что я буду видеть швей, что я буду
сидеть за обедом швей; вместо
того я видела квартиры людей не бедного состояния, соединенные в одно помещение, видела девушек среднего чиновничьего или бедного помещичьего круга, была за обедом, небогатым, но удовлетворительным для меня; — что ж это такое? и как же это возможно?
Вчера Полозову все представлялась натуральная мысль: «я постарше тебя и поопытней, да и нет никого на свете умнее меня; а тебя, молокосос и голыш, мне и подавно не приходится слушать, когда я своим умом нажил 2 миллиона (точно, в сущности, было только 2, а не 4) — наживи — ка ты, тогда и говори», а теперь он думал: — «экой медведь, как поворотил; умеет ломать», и чем дальше говорил он с Кирсановым,
тем живее рисовалась ему, в прибавок к медведю, другая картина, старое забытое воспоминание из гусарской жизни: берейтор Захарченко
сидит на «Громобое» (тогда еще были в ходу у барышень, а от них отчасти и между господами кавалерами, военными и статскими, баллады Жуковского), и «Громобой» хорошо вытанцовывает под Захарченкой, только губы у «Громобоя» сильно порваны, в кровь.