Неточные совпадения
Все были согласны, что «дурак», — и вдруг все заговорили: на мосту — ловкая штука! это, чтобы, значит,
не мучиться долго, коли
не удастся хорошо выстрелить, — умно рассудил! от всякой раны свалится в воду и захлебнется, прежде чем опомнится, — да, на мосту… умно!
А этот главный предмет, занимавший так мало места в их
не слишком частых длинных разговорах, и даже в коротких разговорах занимавший тоже лишь незаметное место, этот предмет был
не их чувство друг к другу, — нет, о чувстве они
не говорили ни слова после первых неопределенных слов в первом их разговоре на праздничном вечере: им некогда было об этом толковать; в две — три минуты, которые выбирались на обмен мыслями без боязни подслушивания, едва успевали они переговорить о другом предмете, который
не оставлял им ни времени, ни охоты для объяснений в чувствах, — это были хлопоты и раздумья о том, когда и как
удастся Верочке избавиться от ее страшного положения.
— Так, так, Верочка. Всякий пусть охраняет свою независимость всеми силами, от всякого, как бы ни любил его, как бы ни верил ему.
Удастся тебе то, что ты говоришь, или нет,
не знаю, но это почти все равно: кто решился на это, тот уже почти оградил себя: он уже чувствует, что может обойтись сам собою, отказаться от чужой опоры, если нужно, и этого чувства уже почти довольно. А ведь какие мы смешные люди, Верочка! ты говоришь: «
не хочу жить на твой счет», а я тебя хвалю за это. Кто же так говорит, Верочка?
Не удалось и поругаться. Пришел Лопухов и начал в том слоге, что мы с Верочкою просим вас, Марья Алексевна и Павел Константиныч, извинить нас, что без вашего согласия…
Вы, разумеется, рады были бы изжарить на медленном огне вашу дочь и ее мужа, но вы умели обуздать мстительное влечение, чтобы холодно рассудить о деле, и поняли, что изжарить их
не удалось бы вам; а ведь это великое достоинство, Марья Алексевна, уметь понимать невозможность!
— Когда
удастся сделать, тогда и
не мне дашь целовать руку, тогда и Кирсанов, и Алексей Петрович, и все поцелуют. А теперь пока я один. И намерение стоит этого.
— Так
не хочешь ли потолковать со мною? — говорит Марья Алексевна, тоже неизвестно откуда взявшаяся: — вы, господа,
удалитесь, потому что мать хочет говорить с дочерью.
Ему представлялось, что
удалиться труднее, чем оставаться; чувство влечет его остаться, следовательно, остаться
не будет ли значить — поддаться чувству, обольститься его внушениями?
Потому остается только один, самый мудреный и мучительный способ: тихое отступление медленным, незаметным образом, так чтоб и
не заметили, что он
удаляется.
Помехи являлись, и Кирсанов
не только
не выставлял их, а, напротив, жалел (да и то лишь иногда, жалеть часто
не годилось бы), что встретилась такая помеха; помехи являлись все такие натуральные, неизбежные, что частенько сами Лопуховы гнали его от себя, напоминая, что он забыл обещание ныне быть дома, потому что у него хотели быть такой-то и такой-то из знакомых, от которых ему
не удалось отвязаться…
Писал три письма, двое из бравших письма
не отыскали старика, третий нашел, и сколько мучил его, пока
удалась действительно превосходная фотография, и как Дмитрий был счастлив, когда получил ее, и письмо от «святого старика», как он зовет его, письмо, в котором Овэн хвалит меня, со слов его.
Он может сам обманываться от невнимательности, может
не обращать внимания н факт: так и Лопухов ошибся, когда Кирсанов отошел в первый раз; тогда, говоря чистую правду, ему
не было выгоды, стало быть, и охоты усердно доискиваться причины, по которой
удалился Кирсанов; ему важно было только рассмотреть,
не он ли виноват в разрыве дружбы, ясно было — нет, так
не о чем больше и думать; ведь он
не дядька Кирсанову,
не педагог, обязанный направлять на путь истинный стопы человека, который сам понимает вещи
не хуже его.
Предположу, что этот человек — женщина; предположу, опять-таки в смысле отвлеченной гипотезы, что это положение, в котором ему привольно жить, — замужество; предположу, что он доволен этим положением, и говорю: при таких данных, по этой отвлеченной гипотезе, кто имеет право подвергать этого человека риску потерять хорошее, которым он доволен, чтобы посмотреть,
не удастся ли этому человеку приобрести лучшее, без которого ему легко обойтись?
Все накоплялись мелкие, почти забывающиеся впечатления слов и поступков Кирсанова, на которые никто другой
не обратил бы внимания, которые ею самою почти
не были видимы, а только предполагались, подозревались; медленно росла занимательность вопроса: почему он почти три года избегал ее? медленно укреплялась мысль: такой человек
не мог
удалиться из — за мелочного самолюбия, которого в нем решительно нет; и за всем этим,
не известно к чему думающимся, еще смутнее и медленнее поднималась из немой глубины жизни в сознание мысль: почему ж я о нем думаю? что он такое для меня?
Борьба была тяжела. Цвет лица Веры Павловны стал бледен. Но, по наружности, она была совершенно спокойна, старалась даже казаться веселою, это даже
удавалось ей почти без перерывов. Но если никто
не замечал ничего, а бледность приписывали какому-нибудь легкому нездоровью, то ведь
не Лопухову же было это думать и
не видеть, да ведь он и так знал, ему и смотреть-то было нечего.
Из этого разговора ты увидел, что Рахметову хотелось бы выпить хересу, хоть он и
не пьет, что Рахметов
не безусловно «мрачное чудовище», что, напротив, когда он за каким-нибудь приятным делом забывает свои тоскливые думы, свою жгучую скорбь, то он и шутит, и весело болтает, да только, говорит, редко мне это
удается, и горько, говорит, мне, что мне так редко это
удается, я, говорит, и сам
не рад, что я «мрачное чудовище», да уж обстоятельства-то такие, что человек с моею пламенною любовью к добру
не может
не быть «мрачным чудовищем», а как бы
не это, говорит, так я бы, может быть, целый день шутил, да хохотал, да пел, да плясал.
Она сама
не знает, так она потрясена была быстрым оборотом дела: еще
не прошло суток, да, только через два часа будут сутки после того, как он нашел ее письмо у себя в комнате, и вот он уж
удалился, — как это скоро, как это внезапно!
Она, конечно, нисколько
не беспокоится,
не могло же ничего случиться с ним; но, значит, как же он долго был задержан интересным субъектом! и что этот бедный интересный субъект, жив ли он теперь,
удалось ли Саше спасти его?
Не бьется мое сердце, когда вы приходите, —
не бьется оно, когда вы
удаляетесь».
И теперь веселье простых людей, когда им
удается веселиться, более радостно, живо и свежо, чем наше; но у наших простых людей скудны средства для веселья, а здесь средства богаче, нежели у нас; и веселье наших простых людей смущается воспоминанием неудобств и лишений, бед и страданий, смущается предчувствием того же впереди, — это мимолетный час забытья нужды и горя — а разве нужда и горе могут быть забыты вполне? разве песок пустыни
не заносит? разве миазмы болота
не заражают и небольшого клочка хорошей земли с хорошим воздухом, лежащего между пустынею и болотом?
— Жаль, что мы незнакомы с вами, — начал он: — медику нужно доверие; а может быть, мне и
удастся заслужить ваше. Они
не понимают вашей болезни, тут нужна некоторая догадливость. Слушать вашу грудь, давать вам микстуры — совершенно напрасно. Нужно только одно: знать ваше положение и подумать вместе, можно ли что-нибудь сделать. Вы будете помогать мне в этом?
Наскоро дав им аттестацию, Кирсанов пошел сказать больной, что дело
удалось. Она при первых его словах схватила его руку, и он едва успел вырвать, чтоб она
не поцеловала ее. «Но я
не скоро пущу к вам вашего батюшку объявить вам то же самое, — сказал он: — он у меня прежде прослушает лекцию о том, как ему держать себя». Он сказал ей, что он будет внушать ее отцу и что
не отстанет от него, пока
не внушит ему этого основательно.