Неточные совпадения
Так теперь я не знаю, что я буду чувствовать, если я полюблю мужчину, я знаю только
то, что не хочу никому поддаваться, хочу быть свободна, не хочу никому быть обязана ничем, чтобы никто не
смел сказать мне: ты обязана делать для меня что-нибудь!
А ко всему этому прибавлялось, что ведь Сторешников не
смел показаться к Верочке в прежней роли, а между
тем так и тянет посмотреть на нее.
А когда вы видели их вместе,
то замечали, что хоть оба они люди очень солидные и очень открытые, но Лопухов несколько сдержаннее, его товарищ — несколько экспансивнее.
Мы теперь видим только Лопухова, Кирсанов явится гораздо позднее, а врознь от Кирсанова о Лопухове можно
заметить только
то, что надобно было бы повторять и о Кирсанове.
— Но вы обещались спеть, Вера Павловна: если бы я
смел, я попросил бы вас пропеть из Риголетто (в
ту зиму «La donna e mobile» была модною ариею).
— Она
заметила, что я не люблю быть в дурном расположении духа, и шепнула мне такую их тайну, что я не могу видеть женщину без
того, чтобы не прийти в дурное расположение, — и потому я избегаю женщин.
Марья Алексевна начала расспрашивать его о способностях Феди, о
том, какая гимназия лучше, не лучше ли будет
поместить мальчика в гимназический пансион, — расспросы очень натуральные, только не рано ли немножко делаются?
Другим результатом-то, что от удешевления учителя (
то есть, уже не учителя, а Дмитрия Сергеича) Марья Алексевна еще больше утвердилась в хорошем мнении о нем, как о человеке основательном, дошла даже до убеждения, что разговоры с ним будут полезны для Верочки, склонят Верочку на венчанье с Михаилом Иванычем — этот вывод был уже очень блистателен, и Марья Алексевна своим умом не дошла бы до него, но встретилось ей такое ясное доказательство, что нельзя было не
заметить этой пользы для Верочки от влияния Дмитрия Сергеича.
Все, что читаешь, бывало, — все написано в противоположном духе, наполнено порицаниями, сарказмами против
того, что
замечаешь в себе и других.
Конечно, и
то правда, что, подписывая на пьяной исповеди Марьи Алексевны «правда», Лопухов прибавил бы: «а так как, по вашему собственному признанию, Марья Алексевна, новые порядки лучше прежних,
то я и не запрещаю хлопотать о их заведении
тем людям, которые находят себе в
том удовольствие; что же касается до глупости народа, которую вы считаете помехою заведению новых порядков,
то, действительно, она помеха делу; но вы сами не будете спорить, Марья Алексевна, что люди довольно скоро умнеют, когда
замечают, что им выгодно стало поумнеть, в чем прежде не замечалась ими надобность; вы согласитесь также, что прежде и не было им возможности научиться уму — разуму, а доставьте им эту возможность,
то, пожалуй, ведь они и воспользуются ею».
Лопухов и не подумал сказать: «а я, брат, очень ею заинтересовался», или, если не хотел говорить этого,
то и не подумал
заметить в предотвращение такой догадки: «ты не подумай, Александр, что я влюбился».
Они даже и не подумали
того, что думают это; а вот это-то и есть самое лучшее, что они и не
замечали, что думают это.
Хозяйка начала свою отпустительную речь очень длинным пояснением гнусности мыслей и поступков Марьи Алексевны и сначала требовала, чтобы Павел Константиныч прогнал жену от себя; но он умолял, да и она сама сказала это больше для блезиру, чем для дела; наконец, резолюция вышла такая. что Павел Константиныч остается управляющим, квартира на улицу отнимается, и переводится он на задний двор с
тем, чтобы жена его не
смела и показываться в
тех местах первого двора, на которые может упасть взгляд хозяйки, и обязана выходить на улицу не иначе, как воротами дальними от хозяйкиных окон.
Каждый из них — человек отважный, не колеблющийся, не отступающий, умеющий взяться за дело, и если возьмется,
то уже крепко хватающийся за него, так что оно не выскользнет из рук: это одна сторона их свойств: с другой стороны, каждый из них человек безукоризненной честности, такой, что даже и не приходит в голову вопрос: «можно ли положиться на этого человека во всем безусловно?» Это ясно, как
то, что он дышит грудью; пока дышит эта грудь, она горяча и неизменна, —
смело кладите на нее свою голову, на ней можно отдохнуть.
Когда он ушел, они припомнили, что уж несколько дней до своего явного опошления он был странен; тогда они не
заметили и не поняли, теперь эти прежние выходки объяснились: они были в
том же вкусе, только слабы.
Это великая заслуга в муже; эта великая награда покупается только высоким нравственным достоинством; и кто заслужил ее,
тот вправе считать себя человеком безукоризненного благородства,
тот смело может надеяться, что совесть его чиста и всегда будет чиста, что мужество никогда ни в чем не изменит ему, что во всех испытаниях, всяких, каких бы
то ни было, он останется спокоен и тверд, что судьба почти не властна над миром его души, что с
той поры, как он заслужил эту великую честь, до последней минуты жизни, каким бы ударам ни подвергался он, он будет счастлив сознанием своего человеческого достоинства.
Если бы Кирсанов рассмотрел свои действия в этом разговоре как теоретик, он с удовольствием
заметил бы: «А как, однако же, верна теория; самому хочется сохранить свое спокойствие, возлежать на лаврах, а толкую о
том, что, дескать, ты не имеешь права рисковать спокойствием женщины; а это (ты понимай уж сам) обозначает, что, дескать, я действительно совершал над собою подвиги благородства к собственному сокрушению, для спокойствия некоторого лица и для твоего, мой друг; а потому и преклонись перед величием души моей.
Но если он держал себя не хуже прежнего,
то глаза, которые смотрели на него, были расположены
замечать многое, чего и не могли бы видеть никакие другие глава, — да, никакие другие не могли бы
заметить: сам Лопухов, которого Марья Алексевна признала рожденным идти по откупной части, удивлялся непринужденности, которая ни на один миг не изменила Кирсанову, и получал как теоретик большое удовольствие от наблюдений, против воли заинтересовавших его психологическою замечательностью этого явления с научной точки зрения.
Даже и эти глаза не могли увидеть ничего, но гостья шептала: нельзя ли увидеть тут вот это, хотя тут этого и вовсе нет, как я сама вижу, а все-таки попробуем посмотреть; и глаза всматривались, и хоть ничего не видели, но и
того, что всматривались глаза, уже было довольно, чтобы глаза
заметили: тут что-то не так.
На другой день, когда ехали в оперу в извозничьей карете (это ведь дешевле, чем два извозчика), между другим разговором сказали несколько слов и о Мерцаловых, у которых были накануне, похвалили их согласную жизнь,
заметили, что это редкость; это говорили все, в
том числе Кирсанов сказал: «да, в Мерцалове очень хорошо и
то, что жена может свободно раскрывать ему свою душу», только и сказал Кирсанов, каждый из них троих думал сказать
то же самое, но случилось сказать Кирсанову, однако, зачем он сказал это?
Борьба была тяжела. Цвет лица Веры Павловны стал бледен. Но, по наружности, она была совершенно спокойна, старалась даже казаться веселою, это даже удавалось ей почти без перерывов. Но если никто не
замечал ничего, а бледность приписывали какому-нибудь легкому нездоровью,
то ведь не Лопухову же было это думать и не видеть, да ведь он и так знал, ему и смотреть-то было нечего.
В чем вы виноваты,
того вы не
замечали, а в чем ничуть не виновата, за
то корите себя!
Но если не винить его за
то, что он не
замечал, это все-таки не извиняет его.
А я сказал Маше, чтобы она не будила вас раньше половины одиннадцатого, так что завтра, едва успеете вы напиться чаю, как уж надобно будет вам спешить на железную дорогу; ведь если и не успеете уложить всех вещей,
то скоро вернетесь, или вам привезут их; как вы думаете сделать, чтобы вслед за вами поехал Александр Матвеич, или сами вернетесь? а вам теперь было бы тяжело с Машею, ведь не годилось бы, если б она
заметила, что вы совершенно спокойны.
Но и благодетельная Маша ненадолго прогнала эти пять маленьких слов, сначала они сами не
смели явиться, они вместо себя прислали опровержение себе: «но я должна ехать», и только затем прислали, чтобы самим вернуться, под прикрытием этого опровержения: в один миг с ним опять явились их носители, четыре маленькие слова, «он не хочет этого», и в
тот же миг эти четыре маленькие слова опять превратились в пять маленьких слов: «и мне не хочется этого».
Только тут студенты
замечают ее и раскланиваются, и в
тот же миг уводят с собою своего профессора; его сборы были слишком недолги, он все еще оставался в своем военном сюртуке, и она гонит его, — «оттуда ты ко мне?» говорит она, прощаясь.
Она стала
замечать, что, когда приходит ей недовольство, оно всегда сопровождается сравниванием, оно в
том и состоит, что она сравнивает себя и мужа, — и вот блеснуло перед ее мыслью настоящее слово: «разница, обидная разница».
— На тебе я
замечаю вещь гораздо более любопытную: еще года через три ты забудешь свою медицину, а еще года через три разучишься читать, и из всех способностей к умственной жизни у тебя останется одно — зрение, да и
то разучится видеть что-нибудь, кроме меня.
— А энергия работы, Верочка, разве мало значит? Страстное возбуждение сил вносится и в труд, когда вся жизнь так настроена. Ты знаешь, как действует на энергию умственного труда кофе, стакан вина,
то, что дают они другим на час, за которым следует расслабление, соразмерное этому внешнему и мимолетному возбуждению,
то имею я теперь постоянно в себе, — мои нервы сами так настроены постоянно, сильно, живо. (Опять грубый материализм,
замечаем и проч.)
Но я, кроме
того,
замечаю еще вот что: женщина в пять минут услышит от проницательного читателя больше сальностей, очень благоприличных, чем найдет во всем Боккаччио, и уж, конечно, не услышит от него ни одной светлой, свежей, чистой мысли, которых у Боккаччио так много): ты правду говорил, мой милый, что у него громадный талант.
Пока доктор считал болезнь пустою, он довольствовался порицаниями танцев и корсетов, а когда он
заметил опасность,
то явилось «прекращение питания нервов», atrophia nervorum.
По американской привычке не видеть ничего необыкновенного ни в быстром обогащении, ни в разорении, или по своему личному характеру, Бьюмонт не имел охоты ни восхититься величием ума, нажившего было три — четыре миллиона, ни скорбеть о таком разорении, после которого еще остались средства держать порядочного повара; а между
тем надобно же было что-нибудь
заметить в знак сочувствия чему-нибудь из длинной речи; потому он сказал...