Неточные совпадения
Будем учиться и трудиться, будем петь и
любить, будет рай на земле. Будем же веселы жизнью, — это дело пойдет, оно скоро придет, все дождемся его, —
Видно, что молодая дама не
любит поддаваться грусти; только видно, что грусть не хочет отстать от нее, как ни отталкивает она ее от себя.
Я хотела жить, я хотела
любить, — боже! ведь это не грех, — за что же ты так наказываешь меня?
— Здесь морозно, я не
люблю холода, — сказала Жюли: — надобно куда-нибудь отправиться.
Хочу ли я
любить мужчину?
Подобно Жюли, я
люблю называть грубые вещи прямыми именами грубого и пошлого языка, на котором почти все мы почти постоянно думаем и говорим.
— Мне жаль вас, — сказала Верочка: — я вижу искренность вашей любви (Верочка, это еще вовсе не любовь, это смесь разной гадости с разной дрянью, — любовь не то; не всякий тот
любит женщину, кому неприятно получить от нее отказ, — любовь вовсе не то, — но Верочка еще не знает этого, и растрогана), — вы хотите, чтобы я не давала вам ответа — извольте. Но предупреждаю вас, что отсрочка ни к чему не поведет: я никогда не дам вам другого ответа, кроме того, какой дала нынче.
А я ему, сестрица, сказал, что вы у нас красавица, а он, сестрица, сказал: «ну, так что же?», а я, сестрица, сказал: да ведь красавиц все
любят, а он сказал: «все глупые
любят», а я сказал: а разве вы их не
любите? а он сказал: «мне некогда».
«Однако же — однако же», — думает Верочка, — что такое «однако же»? — Наконец нашла, что такое это «однако же» — «однако же он держит себя так, как держал бы Серж, который тогда приезжал с доброю Жюли. Какой же он дикарь? Но почему же он так странно говорит о девушках, о том, что красавиц
любят глупые и — и — что такое «и» — нашла что такое «и» — и почему же он не хотел ничего слушать обо мне, сказал, что это не любопытно?
— Она заметила, что я не
люблю быть в дурном расположении духа, и шепнула мне такую их тайну, что я не могу видеть женщину без того, чтобы не прийти в дурное расположение, — и потому я избегаю женщин.
— Все равно, как не осталось бы на свете ни одного бедного, если б исполнилось задушевное желание каждого бедного. Видите, как же не жалки женщины! Столько же жалки, как и бедные. Кому приятно видеть бедных? Вот точно так же неприятно мне видеть женщин с той поры, как я узнал их тайну. А она была мне открыта моею ревнивою невестою в самый день обручения. До той поры я очень
любил бывать в обществе женщин; после того, — как рукою сняло. Невеста вылечила.
— Не смейтесь тому, что я скажу: ведь мне жаль его, — он так меня
любит!
— Он вас
любит? Так он на вас смотрит, как вот я, или нет? Такой у него взгляд?
— Значит, он вас не
любит. Это не любовь, Вера Павловна.
— Вы хотели сказать: но что ж это, если не любовь? Это пусть будет все равно. Но что это не любовь, вы сами скажете. Кого вы больше всех
любите? — я говорю не про эту любовь, — но из родных, из подруг?
«Как это странно, — думает Верочка: — ведь я сама все это передумала, перечувствовала, что он говорит и о бедных, и о женщинах, и о том, как надобно
любить, — откуда я это взяла?
А вот он говорит, что его невеста растолковала всем, кто ее
любит, что это именно все так будет, как мне казалось, и растолковала так понятно, что все они стали заботиться, чтоб это поскорее так было.
Она слышала слова «моя невеста», — «ваша невеста» — «я ee очень
люблю» — «она красавица», — и успокоилась насчет волокитства со стороны учителя; и вторую кадриль уже могла вполне отдать хлопотам о закуске вроде ужина.
— Но ведь вы
любили учиться в гимназии, ведь вы полюбили потом медицинские науки?
— «А, так это ты, та Верочка, которая меня полюбила?» — «Да, я вас очень
люблю.
Ах, как это будет смешно, что они будут плакать, и маменька станет рассказывать, как она меня
любила.
Отчего с своими хуже, хоть их и больше
любят, чем с чужими?
Да, разумеется, себя: самому жить хочется,
любить хочется, — понимаешь? — самому, для себя все делаю.
— Ах, мой миленький, еще 64 дня осталось! Ах, какая тоска здесь! Эти два дня шли дольше тех трех дней. Ах, какая тоска! Гадость какая здесь, если бы ты знал, мой миленький. До свиданья, мой милый, голубчик мой, — до вторника; а эти три дня будут дольше всех пяти дней. До свиданья, мой милый. («Гм, гм! Да! Гм! — Глаза не хороши. Она плакать не
любит. Это нехорошо. Гм! Да!»)
Дня два после разговора о том, что они жених и невеста, Верочка радовалась близкому освобождению; на третий день уже вдвое несноснее прежнего стал казаться ей «подвал», как она выражалась, на четвертый день она уж поплакала, чего очень не
любила, но поплакала немножко, на пятый побольше, на шестой уже не плакала, а только не могла заснуть от тоски.
— Я? я никого, кроме себя, не
люблю, Вера Павловна.
— Не замечал что-то. Впрочем, спросим у него: ты
любил, что ли, меня, Дмитрий?
Но я могу сказать в вашу честь еще одно: из всех людей, которых я не
люблю и с которыми не желал бы иметь дела, я все-таки охотнее буду иметь дело с вами, чем с другими.
— Да она еще какое слово сказала: ежели, говорит, я не хочу, чтобы другие меня в безобразии видели, так мужа-то я больше
люблю, значит, к нему-то и вовсе не приходится не умывшись на глаза лезть.
В азарт она не приходила, а впадала больше буколическое настроение, с восторгом вникая во все подробности бедноватого быта Лопуховых и находя, что именно так следует жить, что иначе нельзя жить, что только в скромной обстановке возможно истинное счастье, и даже объявила Сержу, что они с ним отправятся жить в Швейцарию, поселятся в маленьком домике среди полей и гор, на берегу озера, будут
любить друг друга, удить рыбу, ухаживать за своим огородом...
— Будь признательна, неблагодарная. Не
люби, не уважай. Я злая: что меня
любить? Я дурная: что меня уважать? Но ты пойми, Верка, что кабы я не такая была, и ты бы не такая была. Хорошая ты — от меня дурной; добрая ты — от меня злой. Пойми, Верка, благодарна будь.
— Да, но и теперь хорошо, потому что готовится это хорошее; по крайней мере, тем и теперь очень хорошо, кто готовит его. Когда ты, Верочка, помогаешь кухарке готовить обед, ведь в кухне душно, чадно, а ведь тебе хорошо, нужды нет, что душно и чадно? Всем хорошо сидеть за обедом, но лучше всех тому, кто помогал готовить его: тому он вдвое вкуснее. А ты
любишь сладко покушать, Верочка, — правда?
Но ведь мы с ним друг друга очень
любим, и ему всего приятнее делать то, что для меня приятно, все равно, как и мне для него.
Вера Павловна, проснувшись, долго нежится в постели; она
любит нежиться, и немножко будто дремлет, и не дремлет, а думает, что надобно сделать; и так полежит, не дремлет, и не думает — нет, думает: «как тепло, мягко, хорошо, славно нежиться поутру»; так и нежится, пока из нейтральной комнаты, — нет, надобно сказать: одной из нейтральных комнат, теперь уже две их, ведь это уже четвертый год замужества, — муж, то есть «миленький», говорит: «Верочка, проснулась?» — «Да, миленький».
После обеда сидит еще с четверть часа с миленьким, «до свиданья» и расходятся по своим комнатам, и Вера Павловна опять на свою кроватку, и читает, и нежится; частенько даже спит, даже очень часто, даже чуть ли не наполовину дней спит час — полтора, — это слабость, и чуть ли даже не слабость дурного тона, но Вера Павловна спит после обеда, когда заснется, и даже
любит, чтобы заснулось, и не чувствует ни стыда, ни раскаяния в этой слабости дурного тона.
Он, после долгих отнекиваний, начал говорить какой-то нелепый вздор о своих чувствах к Лопухову и к Вере Павловне, что он очень
любит и уважает их; но из всего этого следовало, что они к нему невнимательны, о чем, — что хуже всего, — не было, впрочем, никакого намека в его высокопарности.
Лопухов возвратился домой даже опечаленный: горько было увидеть такую сторону в человеке, которого он так
любил. На расспросы Веры Павловны, что он узнал, он отвечал грустно, что лучше об этом не говорить, что Кирсанов говорил неприятный вздор, что он, вероятно, болен.
А теперь опасность была больше, чем тогда: в эти три года Вера Павловна, конечно, много развилась нравственно; тогда она была наполовину еще ребенок, теперь уже не то; чувство, ею внушаемое, уже не могло походить на шутливую привязанность к девочке, которую
любишь и над которой улыбаешься в одно и то же время.
— Настасья Борисовна, я имела такие разговоры, какой вы хотите начать. И той, которая говорит, и той, которая слушает, — обеим тяжело. Я вас буду уважать не меньше, скорее больше прежнего, когда знаю теперь, что вы иного перенесли, но я понимаю все, и не слышав. Не будем говорить об этом: передо мною не нужно объясняться. У меня самой много лет прошло тоже в больших огорчениях; я стараюсь не думать о них и не
люблю говорить о них, — это тяжело.
— «Я, говорит, вас прогоню, перестаньте, я вам говорил, что не
люблю этого.
Ведь я в мастерской сколько вожусь с детьми, и меня все
любят, и старухи не скажут, чтобы я не учила их самому хорошему.
А это разумеется, что когда такую любовь чувствуешь, как же можно на кого-нибудь и смотреть, кроме того, кого
любишь.
Это все равно, как если, когда замечтаешься, сидя одна, просто думаешь: «Ах, как я его
люблю», так ведь тут уж ни тревоги, ни боли никакой нет в этой приятности, а так ровно, тихо чувствуешь, так вот то же самое, только в тысячу раз сильнее, когда этот любимый человек на тебя любуется; и как это спокойно чувствуешь, а не то, что сердце стучит, нет, это уж тревога была бы, этого не чувствуешь, а только оно как-то ровнее, и с приятностью, и так мягко бьется, и грудь шире становится, дышится легче, вот это так, это самое верное: дышать очень легко.
Но — читатель уже знает вперед смысл этого «но», как и всегда будет вперед знать, о чем будет рассказываться после страниц, им прочтенных, — но, разумеется, чувство Кирсанова к Крюковой при их второй встрече было вовсе не то, как у Крюковой к нему: любовь к ней давным — давно прошла в Кирсанове; он только остался расположен к ней, как к женщине, которую когда-то
любил.
Вера Павловна старалась развлекать его, и он поддавался этому, считая себя безопасным, или, лучше сказать, и не вспоминая, что ведь он
любит Веру Павловну, не вспоминая, что, поддаваясь ее заботливости, он идет на беду.
А между этих дел он сидит, болтает с детьми; тут же несколько девушек участвуют в этом разговоре обо всем на свете, — и о том, как хороши арабские сказки «Тысяча и одна ночь», из которых он много уже рассказал, и о белых слонах, которых так уважают в Индии, как у нас многие
любят белых кошек: половина компании находит, что это безвкусие, — белые слоны, кошки, лошади — все это альбиносы, болезненная порода, по глазам у них видно, что они не имеют такого отличного здоровья, как цветные; другая половина компании отстаивает белых кошек.
С такими людьми ни Лопухов, ни Кирсанов не
любили толковать о том, как следует поступать людям благородным.