Неточные совпадения
Кто теперь живет на самой грязной из бесчисленных черных лестниц первого двора, в 4-м этаже, в квартире направо, я не
знаю; а в 1852 году жил тут управляющий домом, Павел Константиныч Розальский, плотный, тоже видный мужчина, с женою Марьею Алексевною, худощавою, крепкою, высокого роста дамою, с дочерью, взрослою девицею — она-то и есть Вера Павловна — и 9–летним сыном Федею.
Да не отмоешь, такая чучела уродилась, не
знаю в
кого».
— Никогда! Ты раб, француженка свободна. Француженка борется, — она падает, но она борется! Я не допущу!
Кто она? Где она живет? Ты
знаешь?
— Это по — твоему принято? быть может, по — твоему также принято: сыновьям хороших фамилий жениться бог
знает на
ком, а матерям соглашаться на это?
— Она, maman, не бог
знает кто; когда вы
узнаете ее, вы одобрите мой выбор.
— Мне жаль вас, — сказала Верочка: — я вижу искренность вашей любви (Верочка, это еще вовсе не любовь, это смесь разной гадости с разной дрянью, — любовь не то; не всякий тот любит женщину,
кому неприятно получить от нее отказ, — любовь вовсе не то, — но Верочка еще не
знает этого, и растрогана), — вы хотите, чтобы я не давала вам ответа — извольте. Но предупреждаю вас, что отсрочка ни к чему не поведет: я никогда не дам вам другого ответа, кроме того, какой дала нынче.
— Все равно, как не осталось бы на свете ни одного бедного, если б исполнилось задушевное желание каждого бедного. Видите, как же не жалки женщины! Столько же жалки, как и бедные.
Кому приятно видеть бедных? Вот точно так же неприятно мне видеть женщин с той поры, как я
узнал их тайну. А она была мне открыта моею ревнивою невестою в самый день обручения. До той поры я очень любил бывать в обществе женщин; после того, — как рукою сняло. Невеста вылечила.
— Это так, это хорошо! Теперь у меня к вам просьба: я
узнаю, как это сделать, к
кому надобно обратиться, — да?
Разве я не
знаю, как думают обо мне все,
кто здесь есть?
Когда коллежский секретарь Иванов уверяет коллежского советника Ивана Иваныча, что предан ему душою и телом, Иван Иваныч
знает по себе, что преданности душою и телом нельзя ждать ни от
кого, а тем больше
знает, что в частности Иванов пять раз продал отца родного за весьма сходную цену и тем даже превзошел его самого, Ивана Иваныча, который успел предать своего отца только три раза, а все-таки Иван Иваныч верит, что Иванов предан ему, то есть и не верит ему, а благоволит к нему за это, и хоть не верит, а дает ему дурачить себя, — значит, все-таки верит, хоть и не верит.
Только
кто же вы?» — «Я невеста твоего жениха». — «Какого жениха?» — «Я не
знаю.
— Так, так, Верочка. Всякий пусть охраняет свою независимость всеми силами, от всякого, как бы ни любил его, как бы ни верил ему. Удастся тебе то, что ты говоришь, или нет, не
знаю, но это почти все равно:
кто решился на это, тот уже почти оградил себя: он уже чувствует, что может обойтись сам собою, отказаться от чужой опоры, если нужно, и этого чувства уже почти довольно. А ведь какие мы смешные люди, Верочка! ты говоришь: «не хочу жить на твой счет», а я тебя хвалю за это.
Кто же так говорит, Верочка?
— Да, милая Верочка, шутки шутками, а ведь в самом деле лучше всего жить, как ты говоришь. Только откуда ты набралась таких мыслей? Я-то их
знаю, да я помню, откуда я их вычитал. А ведь до ваших рук эти книги не доходят. В тех, которые я тебе давал, таких частностей не было. Слышать? — не от
кого было. Ведь едва ли не первого меня ты встретила из порядочных людей.
— Да, мой друг, это правда: не следует так спрашивать. Это дурно. Я стану спрашивать только тогда, когда в самом деле не
знаю, что ты хочешь сказать. А ты хотела сказать, что ни у
кого не следует целовать руки.
Порядок их жизни устроился, конечно, не совсем в том виде, как полушутя, полусерьезно устраивала его Вера Павловна в день своей фантастической помолвки, но все-таки очень похоже на то. Старик и старуха, у которых они поселились, много толковали между собою о том, как странно живут молодые, — будто вовсе и не молодые, — даже не муж и жена, а так, точно не
знаю кто.
Кто — это нельзя
узнать, лицо наполовину закрыто рукою, наполовину покрыто синяками.
Счеты велись очень точные, девушки
знали, что если
кто из них покинет мастерскую, то без задержки получит свою долю, остающуюся в кассе.
— Что ж я стану им преподавать? разве латинский и греческий, или логику и реторику? — сказал, смеясь, Алексей Петрович. — Ведь моя специальность не очень интересна, по вашему мнению и еще по мнению одного человека, про которого я
знаю,
кто он.
— Да ведь я
знаю,
кто эта дама, — сказал офицер, на беду романтика подошедший к спорившим: — это г-жа N.; она при мне это и сказала; и она действительно отличная женщина, только ее тут же уличили, что за полчаса перед тем она хвалилась, что ей 26 лет, и помнишь, сколько она хохотала вместе со всеми?
— Нет, Вера Павловна, у меня другое чувство. Я вам хочу сказать, какой он добрый; мне хочется, чтобы кто-нибудь
знал, как я ему обязана, а
кому сказать кроме вас? Мне это будет облегчение. Какую жизнь я вела, об этом, разумеется, нечего говорить, — она у всех таких бедных одинакая. Я хочу сказать только о том, как я с ним познакомилась. Об нем так приятно говорить мне; и ведь я переезжаю к нему жить, — надобно же вам
знать, почему я бросаю мастерскую.
Вы меня
знаете, не скромная ли я теперь;
кто теперь слышал от меня что-нибудь, кроме самого хорошего?
И все, бывало, любуется, все, бывало, любуется. Ах, что это за наслаждение такое! Этого никто не может представить,
кто не испытывал. Да вы это
знаете, Вера Павловна.
Если бы
кто посторонний пришел посоветоваться с Кирсановым о таком положении, в каком Кирсанов увидел себя, когда очнулся, и если бы Кирсанов был совершенно чужд всем лицам, которых касается дело, он сказал бы пришедшему советоваться: «поправлять дело бегством — поздно, не
знаю, как оно разыграется, но для вас, бежать или оставаться — одинаково опасно, а для тех, о спокойствии которых вы заботитесь ваше бегство едва ли не опаснее, чем то, чтобы вы оставались».
«И почему ему скучно отдавать мне много времени? Ведь я
знаю, что это ему стоит усилия. Неужели оттого, что он серьезный и ученый человек? Но ведь Кирсанов., нет, нет, он добрый, добрый, он все для меня сделал, все готов с радостью для меня сделать!
Кто может так любить меня, как он? И я его люблю, и я готова на все для него…»
Но если никому из петербургских знакомых Рахметова не были известны его родственные и денежные отношения, зато все,
кто его
знал,
знали его под двумя прозвищами; одно из них уже попадалось в этом рассказе — «ригорист»; его он принимал с обыкновенною своею легкою улыбкою мрачноватого удовольствия.
Летами, голосом, чертами лица, насколько запомнил их рассказчик, проезжий тоже подходил к Рахметову; но рассказчик тогда не обратил особого внимания на своего спутника, который к тому же недолго и был его спутником, всего часа два: сел в вагон в каком-то городишке, вышел в какой-то деревне; потому рассказчик мог описывать его наружность лишь слишком общими выражениями, и полной достоверности тут нет: по всей вероятности, это был Рахметов, а впрочем,
кто ж его
знает?
Был, ты не
узнал тут ничего нового о ней; ты уже
знал, что она и вспыхивает, и шутит, и непрочь покушать с аппетитом, и, пожалуй, выпить рюмочку хересу, значит, разговор нужен для характеристики не Веры Павловны, а
кого же? ведь разговаривающих-то двое: она да Рахметов, для характеристики не ее, а нутко угадай?
«
Знаешь эти сказки про людей, которые едят опиум: с каждым годом их страсть растет.
Кто раз
узнал наслаждение, которое дает она, в том она уж никогда не ослабеет, а все только усиливается».
«
Кто не испытывал, как возбуждает любовь все силы человека, тот не
знает настоящей любви».
«Это было недавно, о, это было очень недавно. Ты
знаешь ли,
кто первый почувствовал, что я родилась и сказал это другим? Это сказал Руссо в «Новой Элоизе». В ней, от него люди в первый раз услышали обо мне.
— Да, ты можешь. Твое положение очень счастливое. Тебе нечего бояться. Ты можешь делать все, что захочешь. И если ты будешь
знать всю мою волю, от тебя моя воля не захочет ничего вредного тебе: тебе не нужно желать, ты не будешь желать ничего, за что стали бы мучить тебя незнающие меня. Ты теперь вполне довольна тем, что имеешь; ни о чем другом, ни о
ком другом ты не думаешь и не будешь думать. Я могу открыться тебе вся.
— Да, — говорит царица, — ты хотела
знать,
кто я, ты
узнала. Ты хотела
узнать мое имя, у меня нет имени, отдельного от той, которой являюсь я, мое имя — ее имя; ты видела,
кто я. Нет ничего выше человека, нет ничего выше женщины. Я та, которой являюсь я, которая любит, которая любима.
«Теперь ты
знаешь,
кто я;
узнай, что я…
Катерина Васильевна любила отца, привыкла уважать его мнение: он никогда не стеснял ее; она
знала, что он говорит единственно по любви к ней; а главное, у ней был такой характер больше думать о желании тех,
кто любит ее, чем о своих прихотях, она была из тех, которые любят говорить своим близким: «как вы думаете, так я и сделаю».
— Быть невеселым, это как
кому угодно, — сказал Бьюмонт: — но скучать, по моему мнению, неизвинительно, Скука в моде у наших братьев, англичан; но мы, американцы, не
знаем ее.
— Я вам сказала: одна, что я могу начать? Я не
знаю, как приняться; и если б
знала, где у меня возможность? Девушка так связана во всем. Я независима у себя в комнате. Но что я могу сделать у себя в комнате? Положить на стол книжку и учить читать. Куда я могу идти одна? С
кем я могу видеться одна? Какое дело я могу делать одна?
Бьюмонт две — три секунды колебался. «Но зачем же я и приехал сюда? И через
кого же лучше
узнать?» — подумал он.
— На мне!
Кто ж говорил, что на мне он женится для вас? О нет, мы с ним венчаемся, конечно, не из любви к вам. Но разве мы с ним
знали друг о друге, что мы существуем на свете, когда он ехал в Петербург? А если б он не приехал, как же мы с ним познакомились бы? А в Петербург он ехал для вас. Какая ж вы смешная!