Неточные совпадения
В то же самое утро, часу в 12-м, молодая дама
сидела в одной из трех комнат маленькой дачи на Каменном острову, шила и вполголоса
напевала французскую песенку, бойкую, смелую.
Он повиновался молча. Вошел в свою комнату, сел опять за свой письменный стол, у которого
сидел такой спокойный, такой довольный за четверть часа перед тем, взял опять перо… «В такие-то минуты и надобно уметь владеть собою; у меня
есть воля, — и все пройдет… пройдет»… А перо, без его ведома, писало среди какой-то статьи: «перенесет ли? — ужасно, — счастье погибло»…
— Пойдемте. Делайте потом со мною, что хотите, а я не останусь. Я вам скажу после, почему. — Маменька, — это уж
было сказано вслух: — у меня очень разболелась голова: Я не могу
сидеть здесь. Прошу вас!
Едва Верочка разделась и убрала платье, — впрочем, на это ушло много времени, потому что она все задумывалась: сняла браслет и долго
сидела с ним в руке, вынула серьгу — и опять забылась, и много времени прошло, пока она вспомнила, что ведь она страшно устала, что ведь она даже не могла стоять перед зеркалом, а опустилась в изнеможении на стул, как добрела до своей комнаты, что надобно же поскорее раздеться и лечь, — едва Верочка легла в постель, в комнату вошла Марья Алексевна с подносом, на котором
была большая отцовская чашка и лежала целая груда сухарей.
— Кушай, Верочка! Вот, кушай на здоровье! Сама тебе принесла: видишь, мать помнит о тебе!
Сижу, да и думаю: как же это Верочка легла спать без чаю? сама
пью, а сама все думаю. Вот и принесла. Кушай, моя дочка милая!
— Нет, m-llе Жюли, вы обманулись, смею вас уверить, в вашем заключении; простите, что осмеливаюсь противоречить вам, но она — моя любовница. Это
была обыкновенная любовная ссора от ревности; она видела, что я первый акт
сидел в ложе m-lle Матильды, — только и всего!
Так и
сидела усталая Марья Алексевна, раздумывая между свирепством и хитростью, когда раздался звонок. Это
были Жюли с Сержем.
Как величественно
сидит она, как строго смотрит! едва наклонила голову в ответ на его поклон. «Очень рада вас видеть, прошу садиться». — Ни один мускул не пошевелился в ее лице.
Будет сильная головомойка, — ничего, ругай, только спаси.
Мать перестала осмеливаться входить в ее комнату, и когда Верочка
сидела там, то
есть почти круглый день, ее не тревожили.
Раз пять или шесть Лопухов
был на своем новом уроке, прежде чем Верочка и он увидели друг друга. Он
сидел с Федею в одном конце квартиры, она в другом конце, в своей комнате. Но дело подходило к экзаменам в академии; он перенес уроки с утра на вечер, потому что по утрам ему нужно заниматься, и когда пришел вечером, то застал все семейство за чаем.
На диване
сидели лица знакомые: отец, мать ученика, подле матери, на стуле, ученик, а несколько поодаль лицо незнакомое — высокая стройная девушка, довольно смуглая, с черными волосами — «густые, хорошие волоса», с черными глазами — «глаза хорошие, даже очень хорошие», с южным типом лица — «как будто из Малороссии; пожалуй, скорее даже кавказский тип; ничего, очень красивое лицо, только очень холодное, это уж не по южному; здоровье хорошее: нас, медиков, поубавилось бы, если бы такой
был народ!
Было время, он порядком кутил; это
было, когда он
сидел без чаю, иной раз без сапог.
А факт
был тот, что Верочка, слушавшая Лопухова сначала улыбаясь, потом серьезно, думала, что он говорит не с Марьей Алексевною, а с нею, и не шутя, а правду, а Марья Алексевна, с самого начала слушавшая Лопухова серьезно, обратилась к Верочке и сказала: «друг мой, Верочка, что ты все такой букой
сидишь?
У одного окна, с одного конца стола,
сидела Верочка и вязала шерстяной нагрудник отцу, свято исполняя заказ Марьи Алексевны; у другого окна, с другого конца стола,
сидел Лопухов; локтем одной руки оперся на стол, и в этой руке
была сигара, а другая рука у него
была засунута в карман; расстояние между ним и Верочкою
было аршина два, если не больше.
Вот, как смешно
будет: входят в комнату — ничего не видно, только угарно, и воздух зеленый; испугались: что такое? где Верочка? маменька кричит на папеньку: что ты стоишь, выбей окно! — выбили окно, и видят: я
сижу у туалета и опустила голову на туалет, а лицо закрыла руками.
И если бы уличить Лопухова, как практического мыслителя, в тогдашней его неосновательности «не отказываюсь», он восторжествовал бы, как теоретик, и сказал бы: «вот вам новый пример, как эгоизм управляет нашими мыслями! — ведь я должен бы
был видеть, но не видел, потому что хотелось видеть не то — и нашими поступками, потому что зачем же заставил девушку
сидеть в подвале лишнюю неделю, когда следовало предвидеть и все устроить тогда же!»
— Ах, какой ты! Все мешаешь. Ты слушай,
сиди смирно. Ведь тут, мне кажется, главное то, чтобы с самого начала, когда выбираешь немногих, делать осмотрительно, чтобы это
были в самом деле люди честные, хорошие, не легкомысленные, не шаткие, настойчивые и вместе мягкие, чтобы от них не выходило пустых ссор и чтобы они умели выбирать других, — так?
Если Вера Павловна возвращается усталая, обед бывает проще; она перед обедом
сидит в своей комнате, отдыхая, и обед остается, какой
был начат при ее помощи, а докончен без нее.
Впрочем, пение уже не дурачество, хоть иногда не обходится без дурачеств; но большею частью Вера Павловна
поет серьезно, иногда и без пения играет серьезно, и слушатели тогда
сидят в немой тишине.
Вере Павловне
было совестно: она сама наполовину, больше, чем наполовину, знала, что как будто и нет необходимости
сидеть всю ночь подле больного, и вот заставляет же Кирсанова, человека занятого, терять время.
Что ж это, в самом деле? да, как будто не нужно?. «как будто», а кто знает? нет, нельзя оставить «миленького» одного, мало ли что может случиться? да, наконец,
пить захочет, может
быть, чаю захочет, ведь он деликатный, будить не станет, значит, и нельзя не
сидеть подле него.
Вот
сижу я и плачу: что я теперь
буду делать, нечем мне жить.
Это все равно, как если, когда замечтаешься,
сидя одна, просто думаешь: «Ах, как я его люблю», так ведь тут уж ни тревоги, ни боли никакой нет в этой приятности, а так ровно, тихо чувствуешь, так вот то же самое, только в тысячу раз сильнее, когда этот любимый человек на тебя любуется; и как это спокойно чувствуешь, а не то, что сердце стучит, нет, это уж тревога
была бы, этого не чувствуешь, а только оно как-то ровнее, и с приятностью, и так мягко бьется, и грудь шире становится, дышится легче, вот это так, это самое верное: дышать очень легко.
Но вот Вера Павловна кончила свои дела, она возвращается с ним домой к чаю, и они долго
сидят втроем после чаю; теперь Вера Павловна и Дмитрий Сергеич просидят вместе гораздо больше времени, чем когда не
было тут же Кирсанова.
Дмитрий Сергеич играет, Вера Павловна
поет, Кирсанов
сидит и слушает; иногда Кирсанов играет, тогда Дмитрий Сергеич
поет вместе с женою.
Поэтому только половину вечеров проводят они втроем, но эти вечера уже почти без перерыва втроем; правда, когда у Лопуховых нет никого, кроме Кирсанова, диван часто оттягивает Лопухова из зала, где рояль; рояль теперь передвинут из комнаты Веры Павловны в зал, но это мало спасает Дмитрия Сергеича: через четверть часа, много через полчаса Кирсанов и Вера Павловна тоже бросили рояль и
сидят подле его дивана; впрочем, Вера Павловна недолго
сидит подле дивана; она скоро устраивается полуприлечь на диване, так, однако, что мужу все-таки просторно
сидеть: ведь диван широкий; то
есть не совсем уж просторно, но она обняла мужа одною рукою, поэтому
сидеть ему все-таки ловко.
Но когда жена заснула,
сидя у него на коленях, когда он положил ее на ее диванчик, Лопухов крепко задумался о ее сне. Для него дело
было не в том, любит ли она его; это уж ее дело, в котором и она не властна, и он, как он видит, не властен; это само собою разъяснится, об этом нечего думать иначе, как на досуге, а теперь недосуг, теперь его дело разобрать, из какого отношения явилось в ней предчувствие, что она не любит его.
Через какие-нибудь полчаса раздумья для Лопухова
было ясно все в отношениях Кирсанова к Вере Павловне. Но он долго все
сидел и думал все о том же: разъяснять-то предмет
было уже нечего, но занимателен
был он; открытие
было сделано в полной законченности всех подробностей, но
было так любопытно, что довольно долго не дало уснуть.
Воpобновление частых посещений Кирсанова объяснялось очень натурально: месяцев пять он
был отвлечен от занятий и запустил много работы, — потому месяца полтора приходилось ему
сидеть над нею, не разгибая спины. Теперь он справился с запущенною работою и может свободнее располагать своим временем. Это
было так ясно, что почти не приходилось и объяснять.
Половину времени Вера Павловна тихо
сидела в своей комнате одна, отсылая мужа, половину времени он
сидел подле нее и успокоивал ее все теми же немногими словами, конечно, больше не словами, а тем, что голос его
был ровен и спокоен, разумеется, не бог знает как весел, но и не грустен, разве несколько выражал задумчивость, и лицо также.
Она бросалась в постель, закрывала лицо руками и через четверть часа вскакивала, ходила по комнате, падала в кресла, и опять начинала ходить неровными, порывистыми шагами, и опять бросалась в постель, и опять ходила, и несколько раз подходила к письменному столу, и стояла у него, и отбегала и, наконец, села, написала несколько слов, запечатала и через полчаса схватила письмо, изорвала, сожгла, опять долго металась, опять написала письмо, опять изорвала, сожгла, и опять металась, опять написала, и торопливо, едва запечатав, не давая себе времени надписать адреса, быстро, быстро побежала с ним в комнату мужа, бросила его да стол, и бросилась в свою комнату, упала в кресла,
сидела неподвижно, закрыв лицо руками; полчаса, может
быть, час, и вот звонок — это он, она побежала в кабинет схватить письмо, изорвать, сжечь — где ж оно? его нет, где ж оно? она торопливо перебирала бумаги: где ж оно?
А главное в том, что он порядком установился у фирмы, как человек дельный и оборотливый, и постепенно забрал дела в свои руки, так что заключение рассказа и главная вкусность в нем для Лопухова вышло вот что: он получает место помощника управляющего заводом, управляющий
будет только почетное лицо, из товарищей фирмы, с почетным жалованьем; а управлять
будет он; товарищ фирмы только на этом условии и взял место управляющего, «я, говорит, не могу, куда мне», — да вы только место занимайте, чтобы
сидел на нем честный человек, а в дело нечего вам мешаться, я
буду делать», — «а если так, то можно, возьму место», но ведь и не в этом важность, что власть, а в том, что он получает 3500 руб. жалованья, почти на 1000 руб. больше, чем прежде получал всего и от случайной черной литературной работы, и от уроков, и от прежнего места на заводе, стало
быть, теперь можно бросить все, кроме завода, — и превосходно.
Да, в этот раз Вера Павловна
была безусловно рада своим молодым друзьям, хоть и не дурачилась с ними, а
сидела смирно и готова
была расцеловать даже самого Рахметова.
Это стало известно только уже после, а тогда мы видели, что он долго пропадал, а за два года до той поры, как
сидел он в кабинете Кирсанова за толкованием Ньютона на «Апокалипсис», возвратился в Петербург, поступил на филологический факультет, — прежде
был на естественном, и только.
Но я не говорил того, что я знаю все от него, и я не мог бы этого сказать, потому что, действительно, знаю все не от него, а от Дмитрия Сергеича, который просидел у меня часа два; я
был предуведомлен, что он
будет у меня, потому и находился дома, он
сидел у меня часа два или более после того, как он написал записку, столько огорчившую вас.
— Ах, Рахметов, вы
были добрым ангелом не для одного моего аппетита. Но зачем же вы целый день
сидели, не показывая записки? Зачем вы так долго мучили меня?
Как он благороден, Саша!» — «Расскажи же, Верочка, как это
было?» — «Я сказала ему, что не могу жить без тебя; на другой день, вчера, он уж уехал, я хотела ехать за ним, весь день вчера думала, что поеду за ним, а теперь, видишь, я уж давно
сидела здесь».
И вся жизнь его — ждать, пока явится она у окна, прекрасная, как солнце: нет у него другой жизни, как видеть царицу души своей, и не
было у него другой жизни, пока не иссякла в нем жизнь; и когда погасла в нем жизнь, он
сидел у окна своей хижины и думал только одно: увижу ли ее еще?
Вчера Полозову все представлялась натуральная мысль: «я постарше тебя и поопытней, да и нет никого на свете умнее меня; а тебя, молокосос и голыш, мне и подавно не приходится слушать, когда я своим умом нажил 2 миллиона (точно, в сущности,
было только 2, а не 4) — наживи — ка ты, тогда и говори», а теперь он думал: — «экой медведь, как поворотил; умеет ломать», и чем дальше говорил он с Кирсановым, тем живее рисовалась ему, в прибавок к медведю, другая картина, старое забытое воспоминание из гусарской жизни: берейтор Захарченко
сидит на «Громобое» (тогда еще
были в ходу у барышень, а от них отчасти и между господами кавалерами, военными и статскими, баллады Жуковского), и «Громобой» хорошо вытанцовывает под Захарченкой, только губы у «Громобоя» сильно порваны, в кровь.
— И русские правы, что хандрят, — сказала Катерина Васильевна: — какое ж у них дело? им нечего делать; они должны
сидеть сложа руки. Укажите мне дело, и я, вероятно, не
буду скучать.
Правда, не вечно же вертелись у него перед глазами дочь с предполагаемым женихом; чаще, чем в одной комнате с ним, они
сидели или ходили в другой комнате или других комнатах; но от этого не
было никакой разницы в их разговорах.
Дальше, дети, глупость; и это, пожалуй, глупость; можно, дети, и влюбляться можно, и жениться можно, только с разбором, и без обмана, без обмана, дети. Я вам
спою про себя, как я выходила замуж, романс старый, но ведь и я старуха. Я
сижу на балконе, в нашем замке Дальтоне, ведь я шотландка, такая беленькая, белокурая; подле лес и река Брингал; к балкону, конечно, тайком, подходит мой жених; он бедный, а я богатая, дочь барона, лорда; но я его очень люблю, и я ему
пою...
— В Пассаж! — сказала дама в трауре, только теперь она
была уже не в трауре: яркое розовое платье, розовая шляпа, белая мантилья, в руке букет. Ехала она не одна с Мосоловым; Мосолов с Никитиным
сидели на передней лавочке коляски, на козлах торчал еще третий юноша; а рядом с дамою
сидел мужчина лет тридцати. Сколько лет
было даме? Неужели 25, как она говорила, а не 20? Но это дело ее совести, если прибавляет.