Неточные совпадения
Этот удовлетворительный
для всех результат особенно прочен был именно потому, что восторжествовали консерваторы: в самом деле, если бы только пошалил выстрелом на мосту, то ведь, в сущности, было бы еще сомнительно, дурак ли, или только озорник.
— Милый мой, мы должны расстаться. Я решилась.
Это тяжело. Но еще тяжелее было бы нам видеть друг друга. Я его убийца. Я убила его
для тебя.
Я думаю, что не буду нуждаться; но если буду, обращусь к тебе; позаботься же, чтоб у тебя на всякий случай было готово несколько денег
для меня; ведь ты знаешь, у меня много надобностей, расходов, хоть я и скупа; я не могу обойтись без
этого.
— Верочка, одевайся, да получше. Я тебе приготовила суприз — поедем в оперу, я во втором ярусе взяла билет, где все генеральши бывают. Все
для тебя, дурочка. Последних денег не жалею. У отца-то, от расходов на тебя, уж все животы подвело. В один пансион мадаме сколько переплатили, а фортопьянщику-то сколько! Ты
этого ничего не чувствуешь, неблагодарная, нет, видно, души-то в тебе, бесчувственная ты этакая!
— Ты напрасно думаешь, милая Жюли, что в нашей нации один тип красоты, как в вашей. Да и у вас много блондинок. А мы, Жюли, смесь племен, от беловолосых, как финны («Да, да, финны», заметила
для себя француженка), до черных, гораздо чернее итальянцев, —
это татары, монголы («Да, монголы, знаю», заметила
для себя француженка), — они все дали много своей крови в нашу! У нас блондинки, которых ты ненавидишь, только один из местных типов, — самый распространенный, но не господствующий.
— Жюли,
это сказал не Карасен, — и лучше зови его: Карамзин, — Карамзин был историк, да и то не русский, а татарский, — вот тебе новое доказательство разнообразия наших типов. О ножках сказал Пушкин, — его стихи были хороши
для своего времени, но теперь потеряли большую часть своей цены. Кстати, эскимосы живут в Америке, а наши дикари, которые пьют оленью кровь, называются самоеды.
— Благодарю, Серж. Карамзин — историк; Пушкин — знаю; эскимосы в Америке; русские — самоеды; да, самоеды, — но
это звучит очень мило са-мо-е-ды! Теперь буду помнить. Я, господа, велю Сержу все
это говорить мне, когда мы одни, или не в нашем обществе.
Это очень полезно
для разговора. Притом науки — моя страсть; я родилась быть m-me Сталь, господа. Но
это посторонний эпизод. Возвращаемся к вопросу: ее нога?
— Да, — сказал статский, лениво потягиваясь: — ты прихвастнул, Сторешников; у вас дело еще не кончено, а ты уж наговорил, что живешь с нею, даже разошелся с Аделью
для лучшего заверения нас. Да, ты описывал нам очень хорошо, но описывал то, чего еще не видал; впрочем,
это ничего; не за неделю до нынешнего дня, так через неделю после нынешнего дня, —
это все равно. И ты не разочаруешься в описаниях, которые делал по воображению; найдешь даже лучше, чем думаешь. Я рассматривал: останешься доволен.
Он справился о здоровье Веры Павловны — «я здорова»; он сказал, что очень рад, и навел речь на то, что здоровьем надобно пользоваться, — «конечно, надобно», а по мнению Марьи Алексевны, «и молодостью также»; он совершенно с
этим согласен, и думает, что хорошо было бы воспользоваться нынешним вечером
для поездки за город: день морозный, дорога чудесная.
Жюли недолго слушала
эту бесконечную речь, смысл которой был ясен
для нее из тона голоса и жестов; с первых слов Марьи Алексевны француженка встала и вернулась в комнату Верочки.
Прийти ко мне —
для вас значит потерять репутацию; довольно опасно
для вас и то, что я уже один раз была в
этой квартире, а приехать к вам во второй раз было бы, наверное, губить вас.
— Часов в двенадцать, — сказала Верочка.
Это для Жюли немного рано, но все равно, она велит разбудить себя и встретится с Верочкою в той линии Гостиного двора, которая противоположна Невскому; она короче всех, там легко найти друг друга, и там никто не знает Жюли.
Женитьба на ней несмотря на низкость ее происхождения и, сравнительно с вами, бедность, очень много двинула бы вперед вашу карьеру: она, будучи введена в большой свет, при ваших денежных средствах, при своей красоте, уме и силе характера, заняла бы в нем блестящее место; выгоды от
этого для всякого мужа понятны.
Я сильно сомневаюсь, чтобы она приняла вашу руку; но если бы она приняла ее,
это было бы очень выгодно
для вас.
Она в ярких красках описывала положение актрис, танцовщиц, которые не подчиняются мужчинам в любви, а господствуют над ними: «
это самое лучшее положение в свете
для женщины, кроме того положения, когда к такой же независимости и власти еще присоединяется со стороны общества формальное признание законности такого положения, то есть, когда муж относится к жене как поклонник актрисы к актрисе».
Я не была в обществе, не испытывала, что значит блистать, и у меня еще нет влечения к
этому, — зачем же я стану жертвовать чем-нибудь
для блестящего положения только потому, что, по мнению других, оно приятно?
Была и еще одна причина в том же роде: мать Сторешникова, конечно, станет противиться женитьбе — мать в
этом случае представительница света, — а Сторешников до сих пор трусил матери и, конечно, тяготился своею зависимостью от нее.
Для людей бесхарактерных очень завлекательна мысль: «я не боюсь; у меня есть характер».
Что она медлит ответом,
это понятно
для Марьи Алексевны: она хочет совершенно вышколить жениха, так чтоб он без нее дохнуть не смел, и вынудить покорность у Анны Петровны.
Это черта любопытная; в последние лет десять стала являться между некоторыми лучшими из медицинских студентов решимость не заниматься, по окончании курса, практикою, которая одна дает медику средства
для достаточной жизни, и при первой возможности бросить медицину
для какой-нибудь из ее вспомогательных наук —
для физиологии, химии, чего-нибудь подобного.
С какою степенью строгости исполняют они
эту высокую решимость, зависит, конечно, оттого, как устраивается их домашняя жизнь: если не нужно
для близких им, они так и не начинают заниматься практикою, то есть оставляют себя почти в нищете; но если заставляет семейная необходимость, то обзаводятся практикою настолько, насколько нужно
для семейства, то есть в очень небольшом размере, и лечат лишь людей, которые действительно больны и которых действительно можно лечить при нынешнем еще жалком положении науки, тo есть больных, вовсе невыгодных.
— Если
это для меня, то благодарю вас: я не буду пить.
Понятно, в кавалерах недостаток, по обычаю всех таких вечеров; но ничего, он посмотрит поближе на
эту девушку, — в ней или с ней есть что-то интересное. — «Очень благодарен, буду». — Но учитель ошибся: Марья Алексевна имела цель гораздо более важную
для нее, чем
для танцующих девиц.
— Mesdames, как же быть? — играть поочередно,
это так; но ведь нас остается только семь; будет недоставать кавалера или дамы
для кадрили.
Она настаивала, чтобы вечера вовсе не было, но вечер устроился, маленький, без выставки, стало быть, неотяготительный
для нее, и она, — чего никак не ожидала, — забыла свое горе: в
эти годы горевать так не хочется, бегать, хохотать и веселиться так хочется, что малейшая возможность забыть заставляет забыть на время горе.
— Но нет, представьте, что вам очень, очень нужно было бы, чтоб она сделала
для вас что-нибудь, и она сказала бы вам: «если я
это сделаю,
это будет мучить меня», — повторили бы вы ваше требование, стали ли бы настаивать?
Она скажет: «скорее умру, чем — не то что потребую, не то что попрошу, — а скорее, чем допущу, чтобы
этот человек сделал
для меня что-нибудь, кроме того, что ему самому приятно; умру скорее, чем допущу, чтобы он
для меня стал к чему-нибудь принуждать себя, в чем-нибудь стеснять себя».
—
Это было
для Верочки и
для Дмитрия Сергеича, — он теперь уж и в мыслях Марьи Алексевны был не «учитель», а «Дмитрий Сергеич»; — а
для самой Марьи Алексевны слова ее имели третий, самый натуральный и настоящий смысл: «надо его приласкать; знакомство может впоследствии пригодиться, когда будет богат, шельма»;
это был общий смысл слов Марьи Алексевны
для Марьи Алексевны, а кроме общего, был в них
для нее и частный смысл: «приласкавши, стану ему говорить, что мы люди небогатые, что нам тяжело платить по целковому за урок».
Другим результатом-то, что от удешевления учителя (то есть, уже не учителя, а Дмитрия Сергеича) Марья Алексевна еще больше утвердилась в хорошем мнении о нем, как о человеке основательном, дошла даже до убеждения, что разговоры с ним будут полезны
для Верочки, склонят Верочку на венчанье с Михаилом Иванычем —
этот вывод был уже очень блистателен, и Марья Алексевна своим умом не дошла бы до него, но встретилось ей такое ясное доказательство, что нельзя было не заметить
этой пользы
для Верочки от влияния Дмитрия Сергеича.
Но нет, Марья Алексевна не удовлетворилась надзором, а устроила даже пробу, будто учила «логику», которую и я учил наизусть, говорящую: «наблюдение явлений, каковые происходят сами собою, должно быть поверяемо опытами, производимыми по обдуманному плану,
для глубочайшего проникновения в тайны таковых отношений», — и устроила она
эту пробу так, будто читала Саксона Грамматика, рассказывающего, как испытывали Гамлета в лесу девицею.
— Да.
Это украшение; оно и полезно
для успеха дела; но дело обыкновенно бывает и без
этого украшения, а без расчета не бывает. Любовь к науке была только результатом, возникавшим из дела, а не причиною его, причина была одна — выгода.
— Совет всегда один: рассчитывайте, что
для вас полезно; как скоро вы следуете
этому совету — одобрение.
Вот именно
этот подслушанный разговор и привел Марью Алексевну к убеждению, что беседы с Дмитрием Сергеичем не только не опасны
для Верочки, —
это она и прежде думала, — а даже принесут ей пользу, помогут ее заботам, чтобы Верочка бросила глупые неопытные девические мысли и поскорее покончила венчаньем дело с Михаилом Иванычем.
Ошибаться может каждый, ошибки могут быть нелепы, если человек судит о вещах, чуждых его понятиям; но было бы несправедливо выводить из нелепых промахов Марьи Алексевны, что ее расположение к Лопухову основывалось лишь на
этих вздорах: нет, никакие фантазии о богатой невесте и благочестии Филиппа Эгалите ни на минуту не затмили бы ее здравого смысла, если бы в действительных поступках и словах Лопухова было заметно
для нее хотя что-нибудь подозрительное.
Но он действительно держал себя так, как, по мнению Марьи Алексевны, мог держать себя только человек в ее собственном роде; ведь он молодой, бойкий человек, не запускал глаз за корсет очень хорошенькой девушки, не таскался за нею по следам, играл с Марьею Алексевною в карты без отговорок, не отзывался, что «лучше я посижу с Верою Павловною», рассуждал о вещах в духе, который казался Марье Алексевне ее собственным духом; подобно ей, он говорил, что все на свете делается
для выгоды, что, когда плут плутует, нечего тут приходить в азарт и вопиять о принципах чести, которые следовало бы соблюдать
этому плуту, что и сам плут вовсе не напрасно плут, а таким ему и надобно быть по его обстоятельствам, что не быть ему плутом, — не говоря уж о том, что
это невозможно, — было бы нелепо, просто сказать глупо с его стороны.
Я понимаю, как сильно компрометируется Лопухов в глазах просвещенной публики сочувствием Марьи Алексевны к его образу мыслей. Но я не хочу давать потачки никому и не прячу
этого обстоятельства, столь вредного
для репутации Лопухова, хоть и доказал, что мог утаить такую дурную сторону отношений Лопухова в семействе Розальских; я делаю даже больше: я сам принимаюсь объяснять, что он именно заслуживал благосклонность Марьи Алексевны.
Конечно, если бы Марья Алексевна знала хотя половину того, что знают
эти писатели, у ней достало бы ума сообразить, что Лопухов плохая компания
для нее.
Сострадательные люди, не оправдывающие его, могли бы также сказать ему в извинение, что он не совершенно лишен некоторых похвальных признаков: сознательно и твердо решился отказаться от всяких житейских выгод и почетов
для работы на пользу другим, находя, что наслаждение такою работою — лучшая выгода
для него; на девушку, которая была так хороша, что он влюбился в нее, он смотрел таким чистым взглядом, каким не всякий брат глядит на сестру; но против
этого извинения его материализму надобно сказать, что ведь и вообще нет ни одного человека, который был бы совершенно без всяких признаков чего-нибудь хорошего, и что материалисты, каковы бы там они ни были, все-таки материалисты, а
этим самым уже решено и доказано, что они люди низкие и безнравственные, которых извинять нельзя, потому что извинять их значило бы потворствовать материализму.
А
этот главный предмет, занимавший так мало места в их не слишком частых длинных разговорах, и даже в коротких разговорах занимавший тоже лишь незаметное место,
этот предмет был не их чувство друг к другу, — нет, о чувстве они не говорили ни слова после первых неопределенных слов в первом их разговоре на праздничном вечере: им некогда было об
этом толковать; в две — три минуты, которые выбирались на обмен мыслями без боязни подслушивания, едва успевали они переговорить о другом предмете, который не оставлял им ни времени, ни охоты
для объяснений в чувствах, —
это были хлопоты и раздумья о том, когда и как удастся Верочке избавиться от ее страшного положения.
— Нынче поутру Кирсанов дал мне адрес дамы, которая назначила мне завтра быть у нее. Я лично незнаком с нею, но очень много слышал о ней от нашего общего знакомого, который и был посредником. Мужа ее знаю я сам, — мы виделись у
этого моего знакомого много раз. Судя по всему
этому, я уверен, что в ее семействе можно жить. А она, когда давала адрес моему знакомому,
для передачи мне, сказала, что уверена, что сойдется со мною в условиях. Стало быть, мой друг, дело можно считать почти совершенно конченным.
— Нет, мой друг,
это возбудит подозрения. Ведь я бываю у вас только
для уроков. Мы сделаем вот что. Я пришлю по городской почте письмо к Марье Алексевне, что не могу быть на уроке во вторник и переношу его на среду. Если будет написано: на среду утро — значит, дело состоялось; на среду вечер — неудача. Но почти несомненно «на утро». Марья Алексевна
это расскажет и Феде, и вам, и Павлу Константинычу.
Я знаю, что, если один из вас принимает такое дружеское участие в человеке, то
этот человек должен быть редкой находкой
для матери, желающей видеть свою дочь действительно хорошим человеком.
— Позвольте же сказать еще только одно;
это так неважно
для вас, что, может быть, и не было бы надобности говорить. Но все-таки лучше предупредить. Теперь она бежит от жениха, которого ей навязывает мать.
— Если не ошибаюсь,
это обстоятельство не кажется
для вас таким маловажным, каким представлялось мне?
Хорошо, мой милый: вот я твоя невеста, буду твоя жена, а ты все-таки обращайся со мною, как велят обращаться с посторонней:
это, мой друг, мне кажется, лучше
для того, чтобы было прочное согласие, чтобы поддерживалась любовь.
Это, мой милый, должно бы быть очень обидно
для женщин;
это значит, что их не считают такими же людьми, думают, что мужчина не может унизить своего достоинства перед женщиною, что она настолько ниже его, что, сколько он ни унижайся перед нею, он все не ровный ей, а гораздо выше ее.
Да хоть и не объясняли бы, сама сообразит: «ты, мой друг,
для меня вот от чего отказался, от карьеры, которой ждал», — ну, положим, не денег, —
этого не взведут на меня ни приятели, ни она сама, — ну, хоть и то хорошо, что не будет думать, что «он
для меня остался в бедности, когда без меня был бы богат».
И ведь уж показался всход
этой будущей жатвы: «ты, говорит, меня из подвала выпустил, — какой ты
для меня добрый».
— Вот какое и вот какое дело, Алексей Петрович! Знаю, что
для вас
это очень серьезный риск; хорошо, если мы помиримся с родными, а если они начнут дело? вам может быть беда, да и наверное будет; но… Никакого «но» не мог отыскать в своей голове Лопухов: как, в самом деле, убеждать человека, чтобы он за нас клал шею в петлю!
Хозяйка начала свою отпустительную речь очень длинным пояснением гнусности мыслей и поступков Марьи Алексевны и сначала требовала, чтобы Павел Константиныч прогнал жену от себя; но он умолял, да и она сама сказала
это больше
для блезиру, чем
для дела; наконец, резолюция вышла такая. что Павел Константиныч остается управляющим, квартира на улицу отнимается, и переводится он на задний двор с тем, чтобы жена его не смела и показываться в тех местах первого двора, на которые может упасть взгляд хозяйки, и обязана выходить на улицу не иначе, как воротами дальними от хозяйкиных окон.
Но
это были точно такие же мечты, как у хозяйки мысль развести Павла Константиныча с женою; такие проекты, как всякая поэзия, служат, собственно, не
для практики, а
для отрады сердцу, ложась основанием
для бесконечных размышлений наедине и
для иных изъяснений в беседах будущности, что, дескать, я вот что могла (или, смотря по полу лица: мог) сделать и хотела (хотел), да по своей доброте пожалела (пожалел).