Неточные совпадения
Смелая, бойкая была песенка, и ее мелодия была веселая, — было в ней
две — три грустные ноты, но они покрывались общим светлым характером мотива, исчезали в рефрене, исчезали во всем заключительном куплете, — по крайней мере, должны были покрываться, исчезать, — исчезали бы, если бы дама была в
другом расположении духа; но теперь у ней эти немногие грустные ноты звучали слышнее
других, она как будто встрепенется, заметив это, понизит на них голос и сильнее начнет петь веселые звуки, их сменяющие, но вот она опять унесется мыслями от песни к своей думе, и опять грустные звуки берут верх.
Неделю гостила смирно, только все ездил к ней какой-то статский, тоже красивый, и дарил Верочке конфеты, и надарил ей хороших кукол, и подарил
две книжки, обе с картинками; в одной книжке были хорошие картинки — звери, города; а
другую книжку Марья Алексевна отняла у Верочки, как уехал гость, так что только раз она и видела эти картинки, при нем: он сам показывал.
А через
два дня после того, как она уехала, приходил статский, только уже
другой статский, и приводил с собою полицию, и много ругал Марью Алексевну; но Марья Алексевна сама ни в одном слове не уступала ему и все твердила: «я никаких ваших делов не знаю.
Марья Алексевна на
другой же день подарила дочери фермуар, оставшийся невыкупленным в закладе, и заказала дочери
два новых платья, очень хороших — одна материя стоила: на одно платье 40 руб., на
другое 52 руб., а с оборками да лентами, да фасоном оба платья обошлись 174 руб.; по крайней мере так сказала Марья Алексевна мужу, а Верочка знала, что всех денег вышло на них меньше 100 руб., — ведь покупки тоже делались при ней, — но ведь и на 100 руб. можно сделать
два очень хорошие платья.
Когда он был в третьем курсе, дела его стали поправляться: помощник квартального надзирателя предложил ему уроки, потом стали находиться
другие уроки, и вот уже
два года перестал нуждаться и больше года жил на одной квартире, но не в одной, а в
двух разных комнатах, — значит, не бедно, — с
другим таким же счастливцем Кирсановым.
Марья Алексевна хотела сделать большой вечер в день рождения Верочки, а Верочка упрашивала, чтобы не звали никаких гостей; одной хотелось устроить выставку жениха,
другой выставка была тяжела. Поладили на том, чтоб сделать самый маленький вечер, пригласить лишь несколько человек близких знакомых. Позвали сослуживцев (конечно, постарше чинами и повыше должностями) Павла Константиныча,
двух приятельниц Марьи Алексевны, трех девушек, которые были короче
других с Верочкой.
У одного окна, с одного конца стола, сидела Верочка и вязала шерстяной нагрудник отцу, свято исполняя заказ Марьи Алексевны; у
другого окна, с
другого конца стола, сидел Лопухов; локтем одной руки оперся на стол, и в этой руке была сигара, а
другая рука у него была засунута в карман; расстояние между ним и Верочкою было аршина
два, если не больше.
А этот главный предмет, занимавший так мало места в их не слишком частых длинных разговорах, и даже в коротких разговорах занимавший тоже лишь незаметное место, этот предмет был не их чувство
друг к
другу, — нет, о чувстве они не говорили ни слова после первых неопределенных слов в первом их разговоре на праздничном вечере: им некогда было об этом толковать; в
две — три минуты, которые выбирались на обмен мыслями без боязни подслушивания, едва успевали они переговорить о
другом предмете, который не оставлял им ни времени, ни охоты для объяснений в чувствах, — это были хлопоты и раздумья о том, когда и как удастся Верочке избавиться от ее страшного положения.
Племянник, вместо того чтобы приезжать, приходил, всматривался в людей и, разумеется, большею частию оставался недоволен обстановкою: в одном семействе слишком надменны; в
другом — мать семейства хороша, отец дурак, в третьем наоборот, и т. д., в иных и можно бы жить, да условия невозможные для Верочки; или надобно говорить по — английски, — она не говорит; или хотят иметь собственно не гувернантку, а няньку, или люди всем хороши, кроме того, что сами бедны, и в квартире нет помещения для гувернантки, кроме детской, с
двумя большими детьми,
двумя малютками, нянькою и кормилицею.
Вы, профессор N (она назвала фамилию знакомого, через которого получен был адрес) и ваш товарищ, говоривший с ним о вашем деле, знаете
друг друга за людей достаточно чистых, чтобы вам можно было говорить между собою о дружбе одного из вас с молодою девушкою, не компрометируя эту девушку во мнении
других двух.
— А ведь я до
двух часов не спала от радости, мой
друг. А когда я уснула, какой сон видела! Будто я освобождаюсь ив душного подвала, будто я была в параличе и выздоровела, и выбежала в поле, и со мной выбежало много подруг, тоже, как я, вырвавшихся из подвалов, выздоровевших от паралича, и нам было так весело, так весело бегать по просторному полю! Не сбылся сон! А я думала, что уж не ворочусь домой.
— Прекрасно. Приходит ко мне знакомый и говорит, что в
два часа будет у меня
другой знакомый; а я в час ухожу по делам; я могу попросить тебя передать этому знакомому, который зайдет в
два часа, ответ, какой ему нужен, — могу я просить тебя об этом, если ты думаешь оставаться дома?
Было бы слишком длинно и сухо говорить о
других сторонах порядка мастерской так же подробно, как о разделе и употреблении прибыли; о многом придется вовсе не говорить, чтобы не наскучить, о
другом лишь слегка упомянуть; например, что мастерская завела свое агентство продажи готовых вещей, работанных во время, не занятое заказами, — отдельного магазина она еще не могла иметь, но вошла в сделку с одною из лавок Гостиного двора, завела маленькую лавочку в Толкучем рынке, —
две из старух были приказчицами в лавочке.
— Превосходно. Но это я буду читать, а будет предполагаться, что я специалист. Отлично.
Две должности: профессор и щит. Наталья Андреевна, Лопухов,
два — три студента, сама Вера Павловна были
другими профессорами, как они в шутку называли себя.
Да все было радость, кроме огорчений; а ведь огорчения были только отдельными, да и редкими случаями: ныне, через полгода, огорчишься за одну, а в то же время радуешься за всех
других; а пройдет
две — три недели, и за эту одну тоже уж можно опять радоваться.
А если и бывали иногда в нем тяжелые нарушения от огорчений, за них вознаграждали и особенные радостные случаи, которые встречались чаще огорчений: вот удалось очень хорошо пристроить маленьких сестру или брата той —
другой девушки; на третий год,
две девушки выдержали экзамен на домашних учительниц, — ведь это было какое счастье для них!
Тут всего было: танцовали в 16 пар, и только в 12 пар, зато и в 18, одну кадриль даже в 20 пар; играли в горелки, чуть ли не в 22 пары, импровизировали трое качелей между деревьями; в промежутках всего этого пили чай, закусывали; с полчаса, — нет, меньше, гораздо меньше, чуть ли не половина компании даже слушала спор Дмитрия Сергеича с
двумя студентами, самыми коренными его приятелями из всех младших его приятелей; они отыскивали
друг в
друге неконсеквентности, модерантизм, буржуазность, — это были взаимные опорочиванья; но, в частности, у каждого отыскивался и особенный грех.
А Лопухов еще через
два — три дня, тоже после обеда, входит в комнату жены, берет на руки свою Верочку, несет ее на ее оттоманку к себе: «Отдыхай здесь, мой
друг», и любуется на нее. Она задремала, улыбаясь; он сидит и читает. А она уж опять открыла глаза и думает...
На
другой день, когда ехали в оперу в извозничьей карете (это ведь дешевле, чем
два извозчика), между
другим разговором сказали несколько слов и о Мерцаловых, у которых были накануне, похвалили их согласную жизнь, заметили, что это редкость; это говорили все, в том числе Кирсанов сказал: «да, в Мерцалове очень хорошо и то, что жена может свободно раскрывать ему свою душу», только и сказал Кирсанов, каждый из них троих думал сказать то же самое, но случилось сказать Кирсанову, однако, зачем он сказал это?
— Рассказывая про завод,
друг мой Верочка, я забыл сказать тебе одну вещь о новом своем месте, это, впрочем, неважно и говорить об этом не стоило, а на случай скажу; но только у меня просьба: мне хочется спать, тебе тоже; так если чего не договорю о заводе, поговорим завтра, а теперь скажу в
двух словах.
Когда Вера Павловна на
другой день вышла из своей комнаты, муж и Маша уже набивали вещами
два чемодана. И все время Маша была тут безотлучно: Лопухов давал ей столько вещей завертывать, складывать, перекладывать, что куда управиться Маше. «Верочка, помоги нам и ты». И чай пили тут все трое, разбирая и укладывая вещи. Только что начала было опомниваться Вера Павловна, а уж муж говорит: «половина 11–го; пора ехать на железную дорогу».
—
Друг мой, Верочка, я буду держать
два чемодана, негде сесть. Ты садись с Машей.
Вышел из 2–го курса, поехал в поместье, распорядился, победив сопротивление опекуна, заслужив анафему от братьев и достигнув того, что мужья запретили его сестрам произносить его имя; потом скитался по России разными манерами: и сухим путем, и водою, и тем и
другою по обыкновенному и по необыкновенному, — например, и пешком, и на расшивах, и на косных лодках, имел много приключений, которые все сам устраивал себе; между прочим, отвез
двух человек в казанский, пятерых — в московский университет, — это были его стипендиаты, а в Петербург, где сам хотел жить, не привез никого, и потому никто из нас не знал, что у него не 400, а 3 000 р. дохода.
Он на
другой день уж с 8 часов утра ходил по Невскому, от Адмиралтейской до Полицейского моста, выжидая, какой немецкий или французский книжный магазин первый откроется, взял, что нужно, и читал больше трех суток сряду, — с 11 часов утра четверга до 9 часов вечера воскресенья, 82 часа; первые
две ночи не спал так, на третью выпил восемь стаканов крепчайшего кофе, до четвертой ночи не хватило силы ни с каким кофе, он повалился и проспал на полу часов 15.
Года через
два после того, как мы видим его сидящим в кабинете Кирсанова за ньютоновым толкованием на «Апокалипсис», он уехал из Петербурга, сказавши Кирсанову и еще
двум — трем самым близким
друзьям, что ему здесь нечего делать больше, что он сделал все, что мог, что больше делать можно будет только года через три, что эти три года теперь у него свободны, что он думает воспользоваться ими, как ему кажется нужно для будущей деятельности.
Приведу лишь
две из них, по одной на каждой из
двух родов: одну дикого сорта,
другую — сорта, противоречившего прежнему понятию кружка о нем.
И когда она просыпается поздно поутру, уж вместо всех прежних слов все только борются
два слова с одним словом: «не увижусь» — «увижусь» — и так идет все утро; забыто все, забыто все в этой борьбе, и то слово, которое побольше, все хочет удержать при себе маленькое слово, так и хватается за него, так и держит его: «не увижусь»; а маленькое слово все отбегает и пропадает, все отбегает и пропадает: «увижусь»; забыто все, забыто все, в усилиях большего слова удержать при себе маленькое, да, и оно удерживает его, и зовет на помощь себе
другое маленькое слово, чтобы некуда было отбежать этому прежнему маленькому слову: «нет, не увижусь»… «нет, не увижусь», — да, теперь
два слова крепко держат между собою изменчивое самое маленькое слово, некуда уйти ему от них, сжали они его между собою: «нет, не увижусь» — «нет, не увижусь»…
Вот какие были
два первые свиданья. Но этот второй обед идет уже как следует; они теперь уже с толком рассказывают
друг другу свои истории, а вчера бог знает, что они говорили; они и смеются, и задумываются, и жалеют
друг друга; каждому из них кажется, что
другой страдал еще больше… Через полторы недели нанята маленькая дача на Каменном острове, и они поселяются на ней.
— Да, Саша, это так. Мы слабы потому, что считаем себя слабыми. Но мне кажется, что есть еще
другая причина. Я хочу говорить о себе и о тебе. Скажи, мой милый: я очень много переменилась тогда в
две недели, которые ты меня не видел? Ты тогда был слишком взволнован. Тебе могло показаться больше, нежели было, или, в самом деле, перемена была сильна, — как ты теперь вспоминаешь?
Однако же, как мы с проницательным читателем привязаны
друг к
другу. Он раз обругал меня, я
два раза выгнал его в шею, а все-таки мы с ним не можем не обмениваться нашими задушевными словами; тайное влечение сердец, что вы прикажете делать!
— Вот мы живем с тобою три года (прежде говорилось: год, потом:
два; потом будет говориться: четыре года и так дальше), а все еще мы как будто любовники, которые видятся изредка, тайком. Откуда это взяли, Саша, что любовь ослабевает, когда ничто не мешает людям вполне принадлежать
друг другу? Эти люди не знали истинной любви. Они знали только эротическое самолюбие или эротическую фантазию. Настоящая любовь именно с той поры и начинается, как люди начинают жить вместе.
Хотя их компании были дружны, хотя часто одна компания принимала у себя в гостях
другую, хотя часто они соединялись для поездок за город, но все-таки мысль о солидарности счетов
двух разных предприятий была мысль новая, которую надобно было долго и много разъяснять.
В комнатах, которые побольше, живут три девушки, в одной даже четыре, в
других по
две.
Вместо бедности — довольство; вместо грязи — не только чистота, даже некоторая роскошь комнат; вместо грубости — порядочная образованность; все это происходит от
двух причин: с одной стороны, увеличивается доход швей, с
другой — достигается очень большая экономия в их расходах.
Вот, например, это было через неделю после визита, за который «очень благодарил» Бьюмонт Катерину Васильевну, месяца через
два после начала их знакомства; продажа завода была покончена, мистер Лотер собирался уехать на
другой день (и уехал; не ждите, что он произведет какую-нибудь катастрофу; он, как следует негоцианту, сделал коммерческую операцию, объявил Бьюмонту, что фирма назначает его управляющим завода с жалованьем в 1000 фунтов, чего и следовало ожидать, и больше ничего: какая ж ему надобность вмешиваться во что-нибудь, кроме коммерции, сами рассудите), акционеры, в том числе и Полозов, завтра же должны были получить (и получили, опять не ждите никакой катастрофы: фирма Ходчсона, Лотера и К очень солидная) половину денег наличными, а
другую половину — векселями на З — х месячный срок.
Когда, месяца через полтора,
две удобные квартиры рядом нашлись и Кирсановы поселились на одной, Бьюмонты на
другой, старик Полозов предпочел остаться на заводской квартире, простор которой напоминает ему, хотя в слабой степени, прежнее его величие.
Видятся как родные, иной день и по десять раз, но каждый раз на одну, на
две минуты; иной день, почти целый день одна из половин пуста, ее население на
другой половине.
Недурен был эффект выдумки, которая повторялась довольно часто в прошлую зиму в домашнем кругу, когда собиралась только одна молодежь и самые близкие знакомые: оба рояля с обеих половин сдвигались вместе; молодежь бросала жребий и разделялась на
два хора, заставляла своих покровительниц сесть одну за один,
другую за
другой рояль, лицом одна прямо против
другой; каждый хор становился за своею примадонною, и в одно время пели: Вера Павловна с своим хором: «La donna е mobile», а Катерина Васильевна с своим хором «Давно отвергнутый тобою», или Вера Павловна с своим хором какую-нибудь песню Лизетты из Беранже, а Катерина Васильевна с своим хором «Песню о Еремушке».
В нынешнюю зиму вошло в моду
другое: бывшие примадонны общими силами переделали на свои нравы «Спор
двух греческих философов об изящном».
Но нет, не удалось ей быть солидною. Через пять минут она уж очаровывала Полозова и командовала молодежью, и барабанила марш или что-то в этом роде черенками
двух вилок по столу. Но торопила ехать, а
другие, которым уж стало вовсе весело от ее возобновляющегося буйства, не спешили.