Неточные совпадения
Поутру 11 июля 1856 года прислуга
одной из больших петербургских гостиниц у станции московской железной дороги была
в недоумении, отчасти даже
в тревоге.
Отправляйся
в город… сейчас, сейчас! мне будет легче, когда я останусь
одна.
Потом
одну ночь Верочку беспрестанно будили страшные вскрикиванья гостьи, и ходьба и суетня
в доме.
Марья Алексевна на другой же день подарила дочери фермуар, оставшийся невыкупленным
в закладе, и заказала дочери два новых платья, очень хороших —
одна материя стоила: на
одно платье 40 руб., на другое 52 руб., а с оборками да лентами, да фасоном оба платья обошлись 174 руб.; по крайней мере так сказала Марья Алексевна мужу, а Верочка знала, что всех денег вышло на них меньше 100 руб., — ведь покупки тоже делались при ней, — но ведь и на 100 руб. можно сделать два очень хорошие платья.
После первого акта вошел
в ложу хозяйкин сын, и с ним двое приятелей, —
один статский, сухощавый и очень изящный, другой военный, полный и попроще.
Чай, наполовину налитый густыми, вкусными сливками, разбудил аппетит. Верочка приподнялась на локоть и стала пить. — «Как вкусен чай, когда он свежий, густой и когда
в нем много сахару и сливок! Чрезвычайно вкусен! Вовсе не похож на тот спитой, с
одним кусочком сахару, который даже противен. Когда у меня будут свои деньги, я всегда буду пить такой чай, как этот».
— Мсье Сторешни́к! — Сторешников возликовал: француженка обращалась к нему
в третий раз во время ужина: — мсье Сторешни́к! вы позвольте мне так называть вас, это приятнее звучит и легче выговаривается, — я не думала, что я буду
одна дама
в вашем обществе; я надеялась увидеть здесь Адель, — это было бы приятно, я ее так редко ежу.
— Ты напрасно думаешь, милая Жюли, что
в нашей нации
один тип красоты, как
в вашей. Да и у вас много блондинок. А мы, Жюли, смесь племен, от беловолосых, как финны («Да, да, финны», заметила для себя француженка), до черных, гораздо чернее итальянцев, — это татары, монголы («Да, монголы, знаю», заметила для себя француженка), — они все дали много своей крови
в нашу! У нас блондинки, которых ты ненавидишь, только
один из местных типов, — самый распространенный, но не господствующий.
— Благодарю, Серж. Карамзин — историк; Пушкин — знаю; эскимосы
в Америке; русские — самоеды; да, самоеды, — но это звучит очень мило са-мо-е-ды! Теперь буду помнить. Я, господа, велю Сержу все это говорить мне, когда мы
одни, или не
в нашем обществе. Это очень полезно для разговора. Притом науки — моя страсть; я родилась быть m-me Сталь, господа. Но это посторонний эпизод. Возвращаемся к вопросу: ее нога?
Сторешников был
в восторге: как же? — он едва цеплялся за хвост Жана, Жан едва цеплялся за хвост Сержа, Жюли —
одна из первых француженок между француженками общества Сержа, — честь, великая честь!
Прийти ко мне — для вас значит потерять репутацию; довольно опасно для вас и то, что я уже
один раз была
в этой квартире, а приехать к вам во второй раз было бы, наверное, губить вас.
Как величественно сидит она, как строго смотрит! едва наклонила голову
в ответ на его поклон. «Очень рада вас видеть, прошу садиться». — Ни
один мускул не пошевелился
в ее лице. Будет сильная головомойка, — ничего, ругай, только спаси.
Была и еще
одна причина
в том же роде: мать Сторешникова, конечно, станет противиться женитьбе — мать
в этом случае представительница света, — а Сторешников до сих пор трусил матери и, конечно, тяготился своею зависимостью от нее. Для людей бесхарактерных очень завлекательна мысль: «я не боюсь; у меня есть характер».
Случай, с которого стала устраиваться ее жизнь хорошо, был такого рода. Надобно стало готовить
в гимназию маленького брата Верочки. Отец стал спрашивать у сослуживцев дешевого учителя.
Один из сослуживцев рекомендовал ему медицинского студента Лопухова.
Это черта любопытная;
в последние лет десять стала являться между некоторыми лучшими из медицинских студентов решимость не заниматься, по окончании курса, практикою, которая
одна дает медику средства для достаточной жизни, и при первой возможности бросить медицину для какой-нибудь из ее вспомогательных наук — для физиологии, химии, чего-нибудь подобного.
Они должны были
в том году кончить курс и объявили, что будут держать (или, как говорится
в Академии: сдавать) экзамен прямо на степень доктора медицины; теперь они оба работали для докторских диссертаций и уничтожали громадное количество лягушек; оба они выбрали своею специальностью нервную систему и, собственно говоря, работали вместе; но для диссертационной формы работа была разделена:
один вписывал
в материалы для своей диссертации факты, замечаемые обоими по
одному вопросу, другой по другому.
Теперь давно уж не было человека, который вел бы более строгую жизнь, — и не
в отношении к
одному вину.
Марья Алексевна хотела сделать большой вечер
в день рождения Верочки, а Верочка упрашивала, чтобы не звали никаких гостей;
одной хотелось устроить выставку жениха, другой выставка была тяжела. Поладили на том, чтоб сделать самый маленький вечер, пригласить лишь несколько человек близких знакомых. Позвали сослуживцев (конечно, постарше чинами и повыше должностями) Павла Константиныча, двух приятельниц Марьи Алексевны, трех девушек, которые были короче других с Верочкой.
— Все равно, как не осталось бы на свете ни
одного бедного, если б исполнилось задушевное желание каждого бедного. Видите, как же не жалки женщины! Столько же жалки, как и бедные. Кому приятно видеть бедных? Вот точно так же неприятно мне видеть женщин с той поры, как я узнал их тайну. А она была мне открыта моею ревнивою невестою
в самый день обручения. До той поры я очень любил бывать
в обществе женщин; после того, — как рукою сняло. Невеста вылечила.
«Как это так скоро, как это так неожиданно, — думает Верочка,
одна в своей комнате, по окончании вечера: —
в первый раз говорили и стали так близки! за полчаса вовсе не знать друг друга и через час видеть, что стали так близки! как это странно!»
У
одного окна, с
одного конца стола, сидела Верочка и вязала шерстяной нагрудник отцу, свято исполняя заказ Марьи Алексевны; у другого окна, с другого конца стола, сидел Лопухов; локтем
одной руки оперся на стол, и
в этой руке была сигара, а другая рука у него была засунута
в карман; расстояние между ним и Верочкою было аршина два, если не больше.
— Что для меня полезнее! Вы знаете, я очень не богата. С
одной стороны, нерасположение к человеку; с другой — господство над ним, завидное положение
в обществе, деньги, толпа поклонников.
Сострадательные люди, не оправдывающие его, могли бы также сказать ему
в извинение, что он не совершенно лишен некоторых похвальных признаков: сознательно и твердо решился отказаться от всяких житейских выгод и почетов для работы на пользу другим, находя, что наслаждение такою работою — лучшая выгода для него; на девушку, которая была так хороша, что он влюбился
в нее, он смотрел таким чистым взглядом, каким не всякий брат глядит на сестру; но против этого извинения его материализму надобно сказать, что ведь и вообще нет ни
одного человека, который был бы совершенно без всяких признаков чего-нибудь хорошего, и что материалисты, каковы бы там они ни были, все-таки материалисты, а этим самым уже решено и доказано, что они люди низкие и безнравственные, которых извинять нельзя, потому что извинять их значило бы потворствовать материализму.
— Больше, до полутораста. Да у меня не уроки: я их бросил все, кроме
одного. У меня дело. Кончу его — не будешь на меня жаловаться, что отстаю от тебя
в работе.
Оно так и было, да не теперь, господа; оно и теперь так бывает, да не
в той части молодежи, которая
одна и называется нынешней молодежью.
А вот идет по полю девушка, — как странно! — и лицо, и походка, все меняется, беспрестанно меняется
в ней; вот она англичанка, француженка, вот она уж немка, полячка, вот стала и русская, опять англичанка, опять немка, опять русская, — как же это у ней все
одно лицо?
Вот комната, —
в комнате лежат девушки, разбиты параличом: «вставайте» — они встают, идут, и все они опять на поле, бегают, резвятся, — ах, как весело! с ними вместе гораздо веселее, чем
одной!
В последнее время Лопухову некогда было видеться с своими академическими знакомыми. Кирсанов, продолжавший видеться с ними, на вопросы о Лопухове отвечал, что у него, между прочим, вот какая забота, и
один из их общих приятелей, как мы знаем, дал ему адрес дамы, к которой теперь отправлялся Лопухов.
Я знаю, что, если
один из вас принимает такое дружеское участие
в человеке, то этот человек должен быть редкой находкой для матери, желающей видеть свою дочь действительно хорошим человеком.
Во — первых, у нас будут две комнаты, твоя и моя, и третья,
в которой мы будем пить чай, обедать, принимать гостей, которые бывают у нас обоих, а не у тебя
одного, не у меня
одной.
— Так теперь мне осталось сидеть
в подвале только 72 дня, да нынешний вечер. Я
один день уж вычеркнула, — ведь я сделала табличку, как делают пансионерки и школьники, и вычеркиваю дни. Как весело вычеркивать!
— Ах, как весело будет! Только ты, мой миленький, теперь вовсе не говори со мною, и не гляди на меня, и на фортепьяно не каждый раз будем играть. И не каждый раз буду выходить при тебе из своей комнаты. Нет, не утерплю, выйду всегда, только на
одну минуточку, и так холодно буду смотреть на тебя, неласково. И теперь сейчас уйду
в свою комнату. До свиданья, мой милый. Когда?
— Мне это платье нравится. Подождите
одну секунду, маменька: я только возьму
в своей комнате
одну вещь.
Но ничего этого не вспомнилось и не подумалось ему, потому что надобно было нахмурить лоб и, нахмурив его, думать час и три четверти над словами: «кто повенчает?» — и все был
один ответ: «никто не повенчает!» И вдруг вместо «никто не повенчает» — явилась у него
в голове фамилия «Мерцалов»; тогда он ударил себя по лбу и выбранил справедливо: как было с самого же начала не вспомнить о Мецалове? А отчасти и несправедливо: ведь не привычно было думать о Мерцалове, как о человеке венчающем.
В Медицинской академии есть много людей всяких сортов, есть, между прочим, и семинаристы: они имеют знакомства
в Духовной академии, — через них были
в ней знакомства и у Лопухова.
Один из знакомых ему студентов Духовной академии, — не близкий, но хороший знакомый, — кончил курс год тому назад и был священником
в каком-то здании с бесконечными коридорами на Васильевском острове. Вот к нему-то и отправился Лопухов, и по экстренности случая и позднему времени, даже на извозчике.
— Меня, я думаю, дома ждут обедать, — сказала Верочка: — пора. Теперь, мой миленький, я и три и четыре дня проживу
в своем подвале без тоски, пожалуй, и больше проживу, — стану я теперь тосковать! ведь мне теперь нечего бояться — нет, ты меня не провожай: я поеду
одна, чтобы не увидали как-нибудь.
— Ступай к хозяйке, скажи, что дочь по твоей воле вышла за этого черта. Скажи: я против жены был. Скажи: нам
в угоду сделал, потому что видел, не было вашего желания. Скажи: моя жена была
одна виновата, я вашу волю исполнял. Скажи: я сам их и свел. Понял, что ли?
Вы сердитесь и не можете говорить спокойно, так мы поговорим
одни, с Павлом Константинычем, а вы, Марья Алексевна, пришлите Федю или Матрену позвать нас, когда успокоитесь», и, говоря это, уже вел Павла Константиныча из зала
в его кабинет, а говорил так громко, что перекричать его не было возможности, а потому и пришлось остановиться
в своей речи.
Когда он кончил, то Марья Алексевна видела, что с таким разбойником нечего говорить, и потому прямо стала говорить о чувствах, что она была огорчена, собственно, тем, что Верочка вышла замуж, не испросивши согласия родительского, потому что это для материнского сердца очень больно; ну, а когда дело пошло о материнских чувствах и огорчениях, то, натурально, разговор стал представлять для обеих сторон более только тот интерес, что, дескать, нельзя же не говорить и об этом, так приличие требует; удовлетворили приличию, поговорили, — Марья Алексевна, что она, как любящая мать, была огорчена, — Лопухов, что она, как любящая мать, может и не огорчаться; когда же исполнили меру приличия надлежащею длиною рассуждений о чувствах, перешли к другому пункту, требуемому приличием, что мы всегда желали своей дочери счастья, — с
одной стороны, а с другой стороны отвечалось, что это, конечно, вещь несомненная; когда разговор был доведен до приличной длины и по этому пункту, стали прощаться, тоже с объяснениями такой длины, какая требуется благородным приличием, и результатом всего оказалось, что Лопухов, понимая расстройство материнского сердца, не просит Марью Алексевну теперь же дать дочери позволения видеться с нею, потому что теперь это, быть может, было бы еще тяжело для материнского сердца, а что вот Марья Алексевна будет слышать, что Верочка живет счастливо,
в чем, конечно, всегда и состояло единственное желание Марьи Алексевны, и тогда материнское сердце ее совершенно успокоится, стало быть, тогда она будет
в состоянии видеться с дочерью, не огорчаясь.
А мужчина говорит, и этот мужчина Дмитрий Сергеич: «это все для нас еще пустяки, милая маменька, Марья Алексевна! а настоящая-то важность вот у меня
в кармане: вот, милая маменька, посмотрите, бумажник, какой толстый и набит все
одними 100–рублевыми бумажками, и этот бумажник я вам, мамаша, дарю, потому что и это для нас пустяки! а вот этого бумажника, который еще толще, милая маменька, я вам не подарю, потому что
в нем бумажек нет, а
в нем все банковые билеты да векселя, и каждый билет и вексель дороже стоит, чем весь бумажник, который я вам подарил, милая маменька, Марья Алексевна!» — Умели вы, милый сын, Дмитрий Сергеич, составить счастье моей дочери и всего нашего семейства; только откуда же, милый сын, вы такое богатство получили?
Но я могу сказать
в вашу честь еще
одно: из всех людей, которых я не люблю и с которыми не желал бы иметь дела, я все-таки охотнее буду иметь дело с вами, чем с другими.
— Вы знаете, старых друзей не вспоминают иначе, как тогда, когда имеют
в них надобность. У меня к вам большая просьба. Я завожу швейную мастерскую. Давайте мне заказы и рекомендуйте меня вашим знакомым. Я сама хорошо шью, и помощницы у меня хорошие, — да вы знаете
одну из них.
Одной из мелких ее кумушек, жившей на Васильевском, было поручено справляться о Вере Павловне, когда случится идти мимо, и кумушка доставляла ей сведения, иногда раз
в месяц, иногда и чаще, как случится.
В прошлый месяц я
одна это делала; а теперь
одна делать не хочу.
Одно из первых последствий того, что окончательный голос по всему управлению дан был самим швеям, состояло
в решении, которого и следовало ожидать:
в первый же месяц управления девушки определили, что не годится самой Вере Павловне работать без вознаграждения.
От этого через несколько времени пошли дальше: сообразили, что выгодно будет таким порядком устроить покупку хлеба и других припасов, которые берутся каждый день
в булочных и мелочных лавочках; но тут же увидели, что для этого надобно всем жить по соседству: стали собираться по нескольку на
одну квартиру, выбирать квартиры подле мастерской.
А года через полтора почти все девушки уже жили на
одной большой квартире, имели общий стол, запасались провизиею тем порядком, как делается
в больших хозяйствах.
Было бы слишком длинно и сухо говорить о других сторонах порядка мастерской так же подробно, как о разделе и употреблении прибыли; о многом придется вовсе не говорить, чтобы не наскучить, о другом лишь слегка упомянуть; например, что мастерская завела свое агентство продажи готовых вещей, работанных во время, не занятое заказами, — отдельного магазина она еще не могла иметь, но вошла
в сделку с
одною из лавок Гостиного двора, завела маленькую лавочку
в Толкучем рынке, — две из старух были приказчицами
в лавочке.
Да все было радость, кроме огорчений; а ведь огорчения были только отдельными, да и редкими случаями: ныне, через полгода, огорчишься за
одну, а
в то же время радуешься за всех других; а пройдет две — три недели, и за эту
одну тоже уж можно опять радоваться.
Чаще всего посаженною матерью бывала Мерцалова или ее мать, тоже очень хорошая дама, а Вера Павловна никогда: она и одевала, и провожала невесту
в церковь, но только как
одна из подруг.