Неточные совпадения
Смелая, бойкая была песенка, и ее мелодия была веселая, — было
в ней две — три грустные ноты, но они покрывались общим светлым характером мотива, исчезали
в рефрене, исчезали во всем заключительном куплете, — по крайней мере, должны были покрываться, исчезать, — исчезали бы, если бы дама была
в другом расположении духа; но теперь у ней эти немногие грустные ноты звучали слышнее других, она как будто встрепенется, заметив это, понизит на них голос и сильнее
начнет петь веселые звуки, их сменяющие, но вот она опять унесется мыслями от песни к своей думе, и опять грустные звуки берут верх.
Сторешников чаще и чаще
начал думать: а что, как я
в самом деле возьму да женюсь на ней?
Даже
в истории народов: этими случаями наполнены томы Юма и Гиббона, Ранке и Тьерри; люди толкаются, толкаются
в одну сторону только потому, что не слышат слова: «а попробуйте — ко, братцы, толкнуться
в другую», — услышат и
начнут поворачиваться направо кругом, и пошли толкаться
в другую сторону.
— Осел! подлец! убил! зарезал! Вот же тебе! — муж получил пощечину. — Вот же тебе! — другая пощечина. — Вот как тебя надобно учить, дурака! — Она схватила его за волоса и
начала таскать. Урок продолжался немало времени, потому что Сторешников, после длинных пауз и назиданий матери, вбежавший
в комнату, застал Марью Алексевну еще
в полном жару преподавания.
Он уж
начал несколько приличнее прежнего обращаться с матерью, стал предпочитать гонянью на корде простое держанье
в узде.
Девушка
начинала тем, что не пойдет за него; но постепенно привыкала иметь его под своею командою и, убеждаясь, что из двух зол — такого мужа и такого семейства, как ее родное, муж зло меньшее, осчастливливала своего поклонника; сначала было ей гадко, когда она узнавала, что такое значит осчастливливать без любви; был послушен: стерпится — слюбится, и она обращалась
в обыкновенную хорошую даму, то есть женщину, которая сама-то по себе и хороша, но примирилась с пошлостью и, живя на земле, только коптит небо.
И учитель узнал от Феди все, что требовалось узнать о сестрице; он останавливал Федю от болтовни о семейных делах, да как вы помешаете девятилетнему ребенку выболтать вам все, если не запугаете его? на пятом слове вы успеваете перервать его, но уж поздно, — ведь дети
начинают без приступа, прямо с сущности дела; и
в перемежку с другими объяснениями всяких других семейных дел учитель слышал такие
начала речей: «А у сестрицы жених-то богатый!
С какою степенью строгости исполняют они эту высокую решимость, зависит, конечно, оттого, как устраивается их домашняя жизнь: если не нужно для близких им, они так и не
начинают заниматься практикою, то есть оставляют себя почти
в нищете; но если заставляет семейная необходимость, то обзаводятся практикою настолько, насколько нужно для семейства, то есть
в очень небольшом размере, и лечат лишь людей, которые действительно больны и которых действительно можно лечить при нынешнем еще жалком положении науки, тo есть больных, вовсе невыгодных.
А жених, сообразно своему мундиру и дому, почел нужным не просто увидеть учителя, а, увидев, смерить его с головы до ног небрежным, медленным взглядом, принятым
в хорошем обществе. Но едва он
начал снимать мерку, как почувствовал, что учитель — не то, чтобы снимает тоже с него самого мерку, а даже хуже: смотрит ему прямо
в глаза, да так прилежно, что, вместо продолжения мерки, жених сказал...
Марья Алексевна
начала расспрашивать его о способностях Феди, о том, какая гимназия лучше, не лучше ли будет поместить мальчика
в гимназический пансион, — расспросы очень натуральные, только не рано ли немножко делаются?
И с документов прямо так и
начал, да и говорит-то как! «без этого, говорит, нельзя, кто
в своем уме» — редкой основательности молодой человек!
— Благодарю вас. Теперь мое личное дело разрешено. Вернемся к первому, общему вопросу. Мы
начали с того, что человек действует по необходимости, его действия определяются влияниями, под которыми происходят; более сильные влияния берут верх над другими; тут мы и оставили рассуждение, что когда поступок имеет житейскую важность, эти побуждения называются выгодами, игра их
в человеке — соображением выгод, что поэтому человек всегда действует по расчету выгод. Так я передаю связь мыслей?
— Конечно, мсье Лопухов, конечно, богатый; вот это-то меня и смутило. Ведь
в таком случае мать не может быть примирена ничем. А вы знаете права родителей!
В этом случае они воспользуются ими вполне. Они
начнут процесс и поведут его до конца.
— Хорошо, Вера Павловна, я
начну говорить вам грубости, если вам это приятнее.
В вашей натуре, Вера Павловна, так мало женственности, что, вероятно, вы выскажете совершенно мужские мысли.
— Иду. — Лопухов отправился
в комнату Кирсанова, и на дороге успел думать: «а ведь как верно, что Я всегда на первом плане — и
начал с себя и кончил собою. И с чего
начал: «жертва» — какое плутовство; будто я от ученой известности отказываюсь, и от кафедры — какой вздор! Не все ли равно, буду так же работать, и так же получу кафедру, и так же послужу медицине. Приятно человеку, как теоретику, замечать, как играет эгоизм его мыслями на практике».
Но ничего этого не вспомнилось и не подумалось ему, потому что надобно было нахмурить лоб и, нахмурив его, думать час и три четверти над словами: «кто повенчает?» — и все был один ответ: «никто не повенчает!» И вдруг вместо «никто не повенчает» — явилась у него
в голове фамилия «Мерцалов»; тогда он ударил себя по лбу и выбранил справедливо: как было с самого же
начала не вспомнить о Мецалове? А отчасти и несправедливо: ведь не привычно было думать о Мерцалове, как о человеке венчающем.
— Вот какое и вот какое дело, Алексей Петрович! Знаю, что для вас это очень серьезный риск; хорошо, если мы помиримся с родными, а если они
начнут дело? вам может быть беда, да и наверное будет; но… Никакого «но» не мог отыскать
в своей голове Лопухов: как,
в самом деле, убеждать человека, чтобы он за нас клал шею
в петлю!
В среду
в 11 часов, пришедши на бульвар, Лопухов довольно долго ждал Верочку и
начинал уже тревожиться; но вот и она, так спешит.
— А вот и я готов, — подошел Алексей Петрович: — пойдемте
в церковь. — Алексей Петрович был весел, шутил; но когда
начал венчанье, голос его несколько задрожал — а если начнется дело? Наташа, ступай к отцу, муж не кормилец, а плохое житье от живого мужа на отцовских хлебах! впрочем, после нескольких слов он опять совершенно овладел собою.
Хозяйка
начала свою отпустительную речь очень длинным пояснением гнусности мыслей и поступков Марьи Алексевны и сначала требовала, чтобы Павел Константиныч прогнал жену от себя; но он умолял, да и она сама сказала это больше для блезиру, чем для дела; наконец, резолюция вышла такая. что Павел Константиныч остается управляющим, квартира на улицу отнимается, и переводится он на задний двор с тем, чтобы жена его не смела и показываться
в тех местах первого двора, на которые может упасть взгляд хозяйки, и обязана выходить на улицу не иначе, как воротами дальними от хозяйкиных окон.
Не удалось и поругаться. Пришел Лопухов и
начал в том слоге, что мы с Верочкою просим вас, Марья Алексевна и Павел Константиныч, извинить нас, что без вашего согласия…
Лопухов возвратился с Павлом Константинычем, сели; Лопухов попросил ее слушать, пока он доскажет то, что
начнет, а ее речь будет впереди, и
начал говорить, сильно возвышая голос, когда она пробовала перебивать его, и благополучно довел до конца свою речь, которая состояла
в том, что развенчать их нельзя, потому дело со (Сторешниковым — дело пропащее, как вы сами знаете, стало быть, и утруждать себя вам будет напрасно, а впрочем, как хотите: коли лишние деньги есть, то даже советую попробовать; да что, и огорчаться-то не из чего, потому что ведь Верочка никогда не хотела идти за Сторешникова, стало быть, это дело всегда было несбыточное, как вы и сами видели, Марья Алексевна, а девушку, во всяком случае, надобно отдавать замуж, а это дело вообще убыточное для родителей: надобно приданое, да и свадьба, сама по себе, много денег стоит, а главное, приданое; стало быть, еще надобно вам, Марья Алексевна и Павел Константиныч, благодарить дочь, что она вышла замуж без всяких убытков для вас!
— Ах, какой ты! Все мешаешь. Ты слушай, сиди смирно. Ведь тут, мне кажется, главное то, чтобы с самого
начала, когда выбираешь немногих, делать осмотрительно, чтобы это были
в самом деле люди честные, хорошие, не легкомысленные, не шаткие, настойчивые и вместе мягкие, чтобы от них не выходило пустых ссор и чтобы они умели выбирать других, — так?
— Вот мы теперь хорошо знаем друг друга, —
начала она, — я могу про вас сказать, что вы и хорошие работницы, и хорошие девушки. А вы про меня не скажете, чтобы я была какая-нибудь дура. Значит, можно мне теперь поговорить с вами откровенно, какие у меня мысли. Если вам представится что-нибудь странно
в них, так вы теперь уже подумаете об этом хорошенько, а не скажете с первого же раза, что у меня мысли пустые, потому что знаете меня как женщину не какую-нибудь пустую. Вот какие мои мысли.
Скоро заказов стало получаться больше, нежели могли исполнять девушки, с самого
начала вошедшие
в мастерскую, и состав ее постепенно увеличивался.
До этого дошли только
в половине третьего года, а прежде того перешли через несколько разных ступеней,
начиная с раздела прибыли пропорционально заработной плате.
Это значит, что муж может
начинать делать чай: поутру он делает чай, и что Вера Павловна, — нет,
в своей комнате она не Вера Павловна, а Верочка, —
начинает одеваться.
Если же она возвращается не усталая,
в кухне
начинает кипеть дело, и к обеду является прибавка, какое-нибудь печенье, чаще всего что-нибудь такое, что едят со сливками, то есть, что может служить предлогом для сливок.
Кирсанов
начал расточать уверения, что нисколько, и тем окончательно выказал, что дуется. Потом ему, должно быть, стало стыдно, он сделался прост, хорош, как следует. Лопухов, воспользовавшись тем, что человек пришел
в рассудок, спросил опять...
Он, после долгих отнекиваний,
начал говорить какой-то нелепый вздор о своих чувствах к Лопухову и к Вере Павловне, что он очень любит и уважает их; но из всего этого следовало, что они к нему невнимательны, о чем, — что хуже всего, — не было, впрочем, никакого намека
в его высокопарности.
— «Ну, чем же?» Он
начал высчитывать множество случаев, которыми оскорблялся
в последнее время, все
в таком роде: «ты сказал, что чем светлее у человека волосы, тем ближе он к бесцветности.
Вера Павловна попробовала сказать, чтоб он бросил толковать об этом, что это пустяки, он привязался к слову «пустяки» и
начал нести такую же пошлую чепуху, как
в разговоре с Лопуховым: очень деликатно и тонко стал развивать ту тему, что, конечно, это «пустяки», потому что он понимает свою маловажность для Лопуховых, но что он большего и не заслуживает, и т. д., и все это говорилось темнейшими, тончайшими намеками
в самых любезных выражениях уважения, преданности.
Если б особенная причина не удерживала его, он с самого
начала был бы одним из усердных преподавателей
в ней.
— Настасья Борисовна, я имела такие разговоры, какой вы хотите
начать. И той, которая говорит, и той, которая слушает, — обеим тяжело. Я вас буду уважать не меньше, скорее больше прежнего, когда знаю теперь, что вы иного перенесли, но я понимаю все, и не слышав. Не будем говорить об этом: передо мною не нужно объясняться. У меня самой много лет прошло тоже
в больших огорчениях; я стараюсь не думать о них и не люблю говорить о них, — это тяжело.
Это ему так кажется, а Лопуховым очень видно, почему так: он входит
в известность, вот и является все больше и больше людей, которым он нужен; и работою нельзя ему пренебрегать, напрасно он
начинает полениваться, — да чего, он вовсе изленился
в предыдущие месяцы, вот ему и скучно приниматься за нее: — «А надобно, брат Александр».
Ночью мне приснился страшный сон: будто маменька упрекает меня
в неблагодарности и говорит правду, но такую ужасную правду, что я
начала стонать.
Она бросалась
в постель, закрывала лицо руками и через четверть часа вскакивала, ходила по комнате, падала
в кресла, и опять
начинала ходить неровными, порывистыми шагами, и опять бросалась
в постель, и опять ходила, и несколько раз подходила к письменному столу, и стояла у него, и отбегала и, наконец, села, написала несколько слов, запечатала и через полчаса схватила письмо, изорвала, сожгла, опять долго металась, опять написала письмо, опять изорвала, сожгла, и опять металась, опять написала, и торопливо, едва запечатав, не давая себе времени надписать адреса, быстро, быстро побежала с ним
в комнату мужа, бросила его да стол, и бросилась
в свою комнату, упала
в кресла, сидела неподвижно, закрыв лицо руками; полчаса, может быть, час, и вот звонок — это он, она побежала
в кабинет схватить письмо, изорвать, сжечь — где ж оно? его нет, где ж оно? она торопливо перебирала бумаги: где ж оно?
С этими словами он преспокойно ушел
в кабинет, вынул из кармана большой кусок ветчины, ломоть черного хлеба, —
в сумме это составляло фунта четыре, уселся, съел все, стараясь хорошо пережевывать, выпил полграфина воды, потом подошел к полкам с книгами и
начал пересматривать, что выбрать для чтения: «известно…», «несамобытно…», «несамобытно…», «несамобытно…», «несамобытно…» это «несамобытно» относилось к таким книгам, как Маколей, Гизо, Тьер, Ранке, Гервинус.
Через год после
начала этих занятий он отправился
в свое странствование и тут имел еще больше удобства заниматься развитием физической силы: был пахарем, плотником, перевозчиком и работником всяких здоровых промыслов; раз даже прошел бурлаком всю Волгу, от Дубовки до Рыбинска.
Сказать, что он хочет быть бурлаком, показалось бы хозяину судна и бурлакам верхом нелепости, и его не приняли бы; но он сел просто пассажиром, подружившись с артелью, стал помогать тянуть лямку и через неделю запрягся
в нее как следует настоящему рабочему; скоро заметили, как он тянет,
начали пробовать силу, — он перетягивал троих, даже четверых самых здоровых из своих товарищей; тогда ему было 20 лет, и товарищи его по лямке окрестили его Никитушкою Ломовым, по памяти героя, уже сошедшего тогда со сцены.
Это ему засело
в голову с половины 17–го года, потому что с этого времени и вообще
начала развиваться его особенность.
Только она и давала некоторую возможность отбиваться от него: если уж
начнет слишком доезжать своими обличениями, доезжаемый скажет ему: «да ведь совершенство невозможно — ты же куришь», — тогда Рахметов приходил
в двойную силу обличения, но большую половину укоризн обращал уже на себя, обличаемому все-таки доставалось меньше, хоть он не вовсе забывал его из — за себя.
Он прочитал «Ярмарку суеты» Теккерея с наслаждением
начал читать «Пенденниса», закрыл на 20–й странице: «весь высказался
в «Ярмарке суеты», видно, что больше ничего не будет, и читать не нужно».
Через минуту Рахметов сел прямо против меня, всего только через небольшой стол у дивана, и с этого-то расстояния каких-нибудь полутора аршин
начал смотреть мне
в лицо изо всей силы.
При всей дикости этого случая Рахметов был совершенно прав: и
в том, что
начал так, потому что ведь он прежде хорошо узнал обо мне и только тогда уже
начал дело, и
в том, что так кончил разговор; я действительно говорил ему не то, что думал, и он, действительно, имел право назвать меня лжецом, и это нисколько не могло быть обидно, даже щекотливо для меня «
в настоящем случае», по его выражению, потому что такой был случай, и он, действительно, мог сохранять ко мне прежнее доверие и, пожалуй, уважение.
Но, прежде всего, я должен объяснить вам выражение, употребленное мною
в самом
начале: «результат будет утешителен».
Ведь она,
в самом
начале рассказа, тоже принесла письмо, от которого пришла
в ужас Вера Павловна.
Те читатели, которые близко знают живых людей этого типа, надеюсь, постоянно видели с самого
начала, что главные мои действующие лица — нисколько не идеалы, а люди вовсе не выше общего уровня людей своего типа, что каждый из людей их типа переживал не два, не три события,
в которых действовал нисколько не хуже того, как они у меня.
Вот они располагаются
в ее комнате, и она
начинает читать...
«Но вот
начало в ней пробуждаться сознание, что и она человек.