Неточные совпадения
Но остался в результате истории элемент, с которым были согласны и побежденные, именно, что если и не пошалил,
а застрелился,
то все-таки дурак.
Он повиновался молча. Вошел в свою комнату, сел опять за свой письменный стол, у которого сидел такой спокойный, такой довольный за четверть часа перед
тем, взял опять перо… «В такие-то минуты и надобно уметь владеть собою; у меня есть воля, — и все пройдет… пройдет»…
А перо, без его ведома, писало среди какой-то статьи: «перенесет ли? — ужасно, — счастье погибло»…
Я хватаюсь за слово «знаю» и говорю: ты этого не знаешь, потому что этого тебе еще не сказано,
а ты знаешь только
то, что тебе скажут; сам ты ничего не знаешь, не знаешь даже
того, что
тем, как я начал повесть, я оскорбил, унизил тебя.
На тебя нельзя положиться, что ты с первых страниц можешь различить, будет ли содержание повести стоить
того, чтобы прочесть ее, у тебя плохое чутье, оно нуждается в пособии,
а пособий этих два: или имя автора, или эффектность манеры.
Я сердит на тебя за
то, что ты так зла к людям,
а ведь люди — это ты: что же ты так зла к самой себе. Потому я и браню тебя. Но ты зла от умственной немощности, и потому, браня тебя, я обязан помогать тебе. С чего начать оказывание помощи? да хоть с
того, о чем ты теперь думаешь: что это за писатель, так нагло говорящий со мною? — я скажу тебе, какой я писатель.
Когда я говорю, что у меня нет ни тени художественного таланта и что моя повесть очень слаба по исполнению, ты не вздумай заключить, будто я объясняю тебе, что я хуже
тех твоих повествователей, которых ты считаешь великими,
а мой роман хуже их сочинений.
Утром Марья Алексевна подошла к шкапчику и дольше обыкновенного стояла у него, и все говорила: «слава богу, счастливо было, слава богу!», даже подозвала к шкапчику Матрену и сказала: «на здоровье, Матренушка, ведь и ты много потрудилась», и после не
то чтобы драться да ругаться, как бывало в другие времена после шкапчика,
а легла спать, поцеловавши Верочку.
А через два дня после
того, как она уехала, приходил статский, только уже другой статский, и приводил с собою полицию, и много ругал Марью Алексевну; но Марья Алексевна сама ни в одном слове не уступала ему и все твердила: «я никаких ваших делов не знаю.
Когда Верочке исполнилось шестнадцать лет, она перестала учиться у фортепьянного учителя и в пансионе,
а сама стала давать уроки в
том же пансионе; потом мать нашла ей и другие уроки.
Через полгода мать перестала называть Верочку цыганкою и чучелою,
а стала наряжать лучше прежнего,
а Матрена, — это была уже третья Матрена, после
той: у
той был всегда подбит левый глаз,
а у этой разбита левая скула, но не всегда, — сказала Верочке, что собирается сватать ее начальник Павла Константиныча, и какой-то важный начальник, с орденом на шее.
Верочка радовалась платьям, радовалась фермуару, но больше всего радовалась
тому, что мать, наконец, согласилась покупать ботинки ей у Королева: ведь на Толкучем рынке ботинки такие безобразные,
а королевские так удивительно сидят на ноге.
Только и сказала Марья Алексевна, больше не бранила дочь,
а это какая же брань? Марья Алексевна только вот уж так и говорила с Верочкою,
а браниться на нее давно перестала, и бить ни разу не била с
той поры, как прошел слух про начальника отделения.
Belle, charmante — Марья Алексевна и так уже давно слышит, что ее цыганка belle и charmante; amour — Марья Алексевна и сама видит, что он по уши врюхался в amour;
а коли amour,
то уж, разумеется, и bonheur, — что толку от этих слов?
А ты у меня ломайся, ломайся, мерзавка — я
те поломаю!» — Но стой, стой, — что-то говорит зятек ее скверной девчонке, сажая мерзкую гордячку в карету?
Ты, Верочка, ученая,
а я неученая, да я знаю все, что у вас в книгах написано; там и
то написано, что не надо так делать, как со мною сделали.
Тогда было не за что, —
а за
то, Верочка, что не была злая.
Я бы ничего не имела возразить, если бы вы покинули Адель для этой грузинки, в ложе которой были с ними обоими; но променять француженку на русскую… воображаю! бесцветные глаза, бесцветные жиденькие волосы, бессмысленное, бесцветное лицо… виновата, не бесцветное,
а, как вы говорите, кровь со сливками,
то есть кушанье, которое могут брать в рот только ваши эскимосы!
— Ты наговорила столько вздора, Жюли, что не ему,
а тебе надобно посыпать пеплом голову, — сказал офицер: — ведь
та, которую ты назвала грузинкою, — это она и есть русская-то.
— Жюли, это сказал не Карасен, — и лучше зови его: Карамзин, — Карамзин был историк, да и
то не русский,
а татарский, — вот тебе новое доказательство разнообразия наших типов. О ножках сказал Пушкин, — его стихи были хороши для своего времени, но теперь потеряли большую часть своей цены. Кстати, эскимосы живут в Америке,
а наши дикари, которые пьют оленью кровь, называются самоеды.
— Да, — сказал статский, лениво потягиваясь: — ты прихвастнул, Сторешников; у вас дело еще не кончено,
а ты уж наговорил, что живешь с нею, даже разошелся с Аделью для лучшего заверения нас. Да, ты описывал нам очень хорошо, но описывал
то, чего еще не видал; впрочем, это ничего; не за неделю до нынешнего дня, так через неделю после нынешнего дня, — это все равно. И ты не разочаруешься в описаниях, которые делал по воображению; найдешь даже лучше, чем думаешь. Я рассматривал: останешься доволен.
— Экая бешеная француженка, — сказал статский, потягиваясь и зевая, когда офицер и Жюли ушли. — Очень пикантная женщина, но это уж чересчур. Очень приятно видеть, когда хорошенькая женщина будирует, но с нею я не ужился бы четыре часа, не
то что четыре года. Конечно, Сторешников, наш ужин не расстраивается от ее каприза. Я привезу Поля с Матильдою вместо них.
А теперь пора по домам. Мне еще нужно заехать к Берте и потом к маленькой Лотхен, которая очень мила.
Он справился о здоровье Веры Павловны — «я здорова»; он сказал, что очень рад, и навел речь на
то, что здоровьем надобно пользоваться, — «конечно, надобно»,
а по мнению Марьи Алексевны, «и молодостью также»; он совершенно с этим согласен, и думает, что хорошо было бы воспользоваться нынешним вечером для поездки за город: день морозный, дорога чудесная.
Особенно это: «с супругой!» —
Тот круг, сплетни о котором спускались до Марьи Алексевны, возвышался лишь до действительно статского слоя общества,
а сплетни об настоящих аристократах уже замирали в пространстве на половине пути до Марьи Алексевны; потому она так и поняла в полном законном смысле имена «муж и жена», которые давали друг другу Серж и Жюли по парижскому обычаю.
— То-то, батюшка, я уж и сначала догадывалась, что вы что-нибудь неспросту приехали, что уроки-то уроками,
а цель у вас другая, да я не
то полагала; я думала, у вас ему другая невеста приготовлена, вы его у нас отбить хотите, — погрешила на вас, окаянная, простите великодушно.
Прийти ко мне — для вас значит потерять репутацию; довольно опасно для вас и
то, что я уже один раз была в этой квартире,
а приехать к вам во второй раз было бы, наверное, губить вас.
Она в ярких красках описывала положение актрис, танцовщиц, которые не подчиняются мужчинам в любви,
а господствуют над ними: «это самое лучшее положение в свете для женщины, кроме
того положения, когда к такой же независимости и власти еще присоединяется со стороны общества формальное признание законности такого положения,
то есть, когда муж относится к жене как поклонник актрисы к актрисе».
Оказалось, что она не осуществит их в звания любовницы, — ну, пусть осуществляет в звании жены; это все равно, главное дело не звание,
а позы,
то есть обладание.
Была и еще одна причина в
том же роде: мать Сторешникова, конечно, станет противиться женитьбе — мать в этом случае представительница света, —
а Сторешников до сих пор трусил матери и, конечно, тяготился своею зависимостью от нее. Для людей бесхарактерных очень завлекательна мысль: «я не боюсь; у меня есть характер».
А ко всему этому прибавлялось, что ведь Сторешников не смел показаться к Верочке в прежней роли,
а между
тем так и тянет посмотреть на нее.
Перед Марьею Алексевною, Жюли, Верочкою Михаил Иваныч пасовал, но ведь они были женщины с умом и характером;
а тут по части ума бой был равный, и если по характеру был небольшой перевес на стороне матери,
то у сына была под ногами надежная почва; он до сих пор боялся матери по привычке, но они оба твердо помнили, что ведь по настоящему-то, хозяйка-то не хозяйка,
а хозяинова мать, не больше, что хозяйкин сын не хозяйкин сын,
а хозяин.
— Убийца мой! — Анна Петровна упала в обморок,
а Мишель ушел, довольный
тем, что бодро выдержал первую сцену, которая важнее всего.
Обстоятельства были так трудны, что Марья Алексевна только махнула рукою.
То же самое случилось и с Наполеоном после Ватерлооской битвы, когда маршал Груши оказался глуп, как Павел Константиныч,
а Лафайет стал буянить, как Верочка: Наполеон тоже бился, бился, совершал чудеса искусства, — и остался не при чем, и мог только махнуть рукой и сказать: отрекаюсь от всего, делай, кто хочет, что хочет и с собою, и со мною.
Марья Алексевна вошла в комнату и в порыве чувства хотела благословить милых детей без формальности,
то есть без Павла Константиныча, потом позвать его и благословить парадно. Сторешников разбил половину ее радости, объяснив ей с поцелуями, что Вера Павловна, хотя и не согласилась, но и не отказала,
а отложила ответ. Плохо, но все-таки хорошо сравнительно с
тем, что было.
А между
тем как же быть, если он и ошибочен, если дочь действительно не хочет идти за Сторешникова?
По всей вероятности, негодная Верка не хочет выходить замуж, — это даже несомненно, — здравый смысл был слишком силен в Марье Алексевне, чтобы обольститься хитрыми ее же собственными раздумьями о Верочке, как о тонкой интриганке; но эта девчонка устраивает все так, что если выйдет (
а чорт ее знает, что у ней на уме, может быть, и это!),
то действительно уже будет полной госпожей и над мужем, и над его матерью, и над домом, — что ж остается?
— Это все наболтал Федя вскоре после первого же урока и потом болтал все в
том же роде, с разными такими прибавлениями:
а я ему, сестрица, нынче сказал, что на вас все смотрят, когда вы где бываете,
а он, сестрица, сказал: «ну и прекрасно»;
а я ему сказал:
а вы на нее не хотите посмотреть?
а он сказал: «еще увижу».
По денежным своим делам Лопухов принадлежал к
тому очень малому меньшинству медицинских вольнослушающих,
то есть не живущих на казенном содержании, студентов, которое не голодает и не холодает. Как и чем живет огромное большинство их — это богу, конечно, известно,
а людям непостижимо. Но наш рассказ не хочет заниматься людьми, нуждающимися в съестном продовольствии; потому он упомянет лишь в двух — трех словах о времени, когда Лопухов находился в таком неприличном состоянии.
А когда вы видели их вместе,
то замечали, что хоть оба они люди очень солидные и очень открытые, но Лопухов несколько сдержаннее, его товарищ — несколько экспансивнее.
Мы теперь видим только Лопухова, Кирсанов явится гораздо позднее,
а врознь от Кирсанова о Лопухове можно заметить только
то, что надобно было бы повторять и о Кирсанове.
Например, Лопухов больше всего был теперь занят
тем, как устроить свою жизнь по окончании курса, до которого осталось ему лишь несколько месяцев, как и Кирсанову,
а план будущности был у них обоих одинаковый.
Через два дня учитель опять нашел семейство за чаем и опять отказался от чаю и
тем окончательно успокоил Марью Алексевну. Но в этот раз он увидел за столом еще новое лицо — офицера, перед которым лебезила Марья Алексевна. «
А, жених!»
А жених, сообразно своему мундиру и дому, почел нужным не просто увидеть учителя,
а, увидев, смерить его с головы до ног небрежным, медленным взглядом, принятым в хорошем обществе. Но едва он начал снимать мерку, как почувствовал, что учитель — не
то, чтобы снимает тоже с него самого мерку,
а даже хуже: смотрит ему прямо в глаза, да так прилежно, что, вместо продолжения мерки, жених сказал...
Марья Алексевна хотела сделать большой вечер в день рождения Верочки,
а Верочка упрашивала, чтобы не звали никаких гостей; одной хотелось устроить выставку жениха, другой выставка была тяжела. Поладили на
том, чтоб сделать самый маленький вечер, пригласить лишь несколько человек близких знакомых. Позвали сослуживцев (конечно, постарше чинами и повыше должностями) Павла Константиныча, двух приятельниц Марьи Алексевны, трех девушек, которые были короче других с Верочкой.
— Вот оно: «ах, как бы мне хотелось быть мужчиною!» Я не встречал женщины, у которой бы нельзя было найти эту задушевную тайну.
А большею частью нечего и доискиваться ее — она прямо высказывается, даже без всякого вызова, как только женщина чем-нибудь расстроена, — тотчас же слышишь что-нибудь такое: «Бедные мы существа, женщины!» или: «мужчина совсем не
то, что женщина», или даже и так, прямыми словами: «Ах, зачем я не мужчина!».
— Все равно, как не осталось бы на свете ни одного бедного, если б исполнилось задушевное желание каждого бедного. Видите, как же не жалки женщины! Столько же жалки, как и бедные. Кому приятно видеть бедных? Вот точно так же неприятно мне видеть женщин с
той поры, как я узнал их тайну.
А она была мне открыта моею ревнивою невестою в самый день обручения. До
той поры я очень любил бывать в обществе женщин; после
того, — как рукою сняло. Невеста вылечила.
Она скажет: «скорее умру, чем — не
то что потребую, не
то что попрошу, —
а скорее, чем допущу, чтобы этот человек сделал для меня что-нибудь, кроме
того, что ему самому приятно; умру скорее, чем допущу, чтобы он для меня стал к чему-нибудь принуждать себя, в чем-нибудь стеснять себя».
А если страсть не такая,
то она страсть, но вовсе не любовь.
А факт был
тот, что Верочка, слушавшая Лопухова сначала улыбаясь, потом серьезно, думала, что он говорит не с Марьей Алексевною,
а с нею, и не шутя,
а правду,
а Марья Алексевна, с самого начала слушавшая Лопухова серьезно, обратилась к Верочке и сказала: «друг мой, Верочка, что ты все такой букой сидишь?
По-видимому, частный смысл ее слов, — надежда сбить плату, — противоречил ее же мнению о Дмитрии Сергеиче (не о Лопухове,
а о Дмитрии Сергеиче), как об алчном пройдохе: с какой стати корыстолюбец будет поступаться в деньгах для нашей бедности?
а если Дмитрий Сергеич поступился,
то, по — настоящему, следовало бы ей разочароваться в нем, увидеть в нем человека легкомысленного и, следовательно, вредного.
Уж на что, кажется, искусники были Луи — Филипп и Меттерних,
а ведь как отлично вывели сами себя за нос из Парижа и Вены в места злачные и спокойные буколически наслаждаться картиною
того, как там, в этих местах, Макар телят гоняет.