Неточные совпадения
Вы уже знаете,
что какие-то злоумышленники в Сараеве, в городе, населенном по большей части славянами и отошедшим несколько лет тому назад от Турции к Австрии вместе со всей Боснией и Герцеговиной, убили австрийского эрцгерцога Франца Фердинанда и его жену во время их пребывания там.
— Встала затем, чтобы успокоить
вас, милые
вы мои, — зазвучал снова бархатистыми нотками глубокий голос Милицы, — чтобы сказать
вам,
что преждевременны ваши слезы.
Подтвердить
вам то,
что я с детских лет слышала от моего отца, старого боевого ветерана, от брата Танасио, офицера и удальца.
Полки ваши многочисленны, войска так сильны,
что никакие австрийцы и немцы
вам не могут быть страшны.
— Почему
вы так уверены в том,
что Белград должен погибнуть? Почему
вы сомневаетесь в победе сербов? — бросает она срывающимся голосом и, сама того не замечая, теребит гимназиста за рукав его куртки.
—
Вы в таком состоянии,
что не сможете ни в каком случае добраться до дома одна и я провожу
вас, если позволите. Левицкий, отнесите знамя к нам на квартиру, я
вам поручаю его, — обращается он тут же к товарищу-реалисту, находящемуся рядом с ним.
— Батюшки, как далеко! — искренно испугался её новый знакомый. — Вот
что мне пришло в голову: зайдем сначала в Александровский сквер.
Вы отдохнете там немного на скамейке, a затем тронемся дальше. Идет?
— Счастливец! Да,
вы — счастливец, — вырвалось непроизвольно и тихо из груди Милицы. И вдруг неожиданная, острая и яркая мысль жалом впилась в её мозг: «
что, если»…
— Нет, родная, это не подойдет, — начал он мягко и задушевно. — В сестры не возьмут без тщательного, специального обучения, без подготовки. Месяцев восемь надо будет усидчиво заниматься при одной из общин прежде,
чем попасть на войну, да еще вряд ли примут такую молоденькую, как
вы…
— Как жалко,
что вы не мальчишка, право.
Что не умеете стрелять…
что…
— Кто
вам сказал,
что я не умей стрелять? — спросила она, вся вспыхнув, —
вы ошибаетесь!
— Ура! — повторил уже тихо еще раз Игорь, когда затихли восторженные клики народа — ура, наше дело в шляпе! И я ручаюсь
вам,
что вы тоже попадете на войну.
— Я не знаю, куда
вы будете стараться устроить меня, Горя, но повторяю
вам еще раз,
что с одинаковым восторгом я стану ухаживать за вашими ранеными воинами, с тем же восторгом буду производить разведки, или участвовать в самом бою в числе ваших стрелков…
— Ну, а теперь идем. Только чур при условии, повторяю, исполнят слепо каждое мое слово. Поверьте, ничему дурному я
вас не научу. А также попрошу
вас говорить окружающим только то,
что я буду
вам советовать, не правда ли?
— Молодчинище! Ей-Богу же,
вы молодец. Кто скажет,
что вы…
что ты… Ведь
вы ничего не имеете, если я буду
вам говорить «ты», чтобы убить малейшие подозрения? По крайней мере тогда, когда мы будем не одни?
— Идем все трое…
Что будешь делать с
вами, коли с боя берете! — засмеялся Любавин и пошел вперед, указывая дорогу своим спутникам.
— Ну-с, я слушаю
вас. В
чем дело? — присаживаясь тут же, на подоконник, и жестом руки приказав солдату выйти, произнес, обращаясь к своим гостям, капитан Любавин.
— Как благодарить
вас уже и не знаю, глубоким, прочувственным голосом проронила она. — Но думаю,
что сам Господь Бог сделает это лучше и мудрее, нежели я, Горя…
—
Вы куды, пострелята? Без
вас не справимся,
что ли? Угомона на тя нету, право слово, нету… Вот пожалуюсь капитану, так…
— Матка Боска! [Матерь Божия!] — прошептала она, едва выговаривая слова от страха и волнения на том смешанном полу-русском полу-польском наречии, на котором говорят крестьяне этого края. — Матерь Божие! Слава Иисусу! Это
вы! A я уж боялась,
что вернулись опять наши злодеи…
— Ну, вот
что, Маринка, — произнес Игорь, кладя руку на плечо девочки, карие глаза которой были все еще полны слез, — вот
что, Маринка, постарайся понять меня: ведь ты хочешь, конечно, чтобы отыскался твой отец и Ануся, a для этого надо, чтобы пришли русские и освободили их от наших общих врагов. Ведь вот австрийцы поступили с
вами, как злодеи и разбойники, несмотря на то,
что ты, твоя семья и вся эта деревня принадлежите к их государству. Они должны были охранять
вас, a они…
— Тогда вот
что… Скажи, нет ли у
вас такого места, откуда можно было бы, оставаясь в безопасности, увидеть и пересчитать всех австрийских солдат, которые стоят сейчас здесь, в деревне?
— Вот
что… Я проведу
вас на колокольню… Она, слава Иисусу, уцелела, хотя купол костела и обгорел. A с колокольни все видать, как на ладони, все дворы, все хаты… Пойдем…
— Молчи, старина! — прикрикнул на него высокий венгерец. — Не скули, и без тебя тошно. Ты же ни больше, ни меньше виноват,
чем вся твоя деревня. Какие же
вы верные слуги нашего государя всемилостивейшего Франца-Иосифа, когда скрываете казаков y себя в селении, изменяя своей родине и служа за гроши проклятым руссам!
— Да
вы никак шпионы? — захихикал он торжествующим, противным смехом. — Вот оно
что! Ну,
что ж, золотки мои, не погневайтесь, a необходимо мне
вас обыскать.
— Праздный вопрос, господин полковник, потому
что я думаю,
вы сами лучше меня знаете, где находятся сейчас наши славные, доблестные войска, и не имеет смысла еще раз напоминать
вам и про их героическое вступление в Восточную Пруссию и ив Галицию…
— Послушайте, всем нам хорошо известно,
что вы переодетый шпион и вместе с вашим младшим товарищем, так же как и
вы безусым мальчишкой, пробрались на наши позиции…
Ну, так вот
что: мне жаль
вас…
— Позвольте
вам задать в свою очередь вопрос, господин полковник.
Вы не забыли,
что я русский и
что в жилах моих течет настоящая славянская кровь?.. A среди людей моего племени вообще, и русских в особенности не было еще ни одного изменника и предателя, уверяю
вас, и никакие угрозы и никакие награды не заставят меня сказать
вам того,
что вы так пламенно желали бы от меня услышат. Подвергайте меня хотя бы даже пытке, но я буду молчать.
— Послушайте,
вы молоды, также молоды, как и я, еще моложе меня, пожалуй. A я люблю жизнь и солнце и моих родителей, которые остались в Пеште… Послушайте, полковнику жаль
вас, вашу молодость… Он послал меня к
вам предупредить
вас,
что отменит казнь, если
вы скажете нам, где находятся сейчас ваши передовые отряды.
— Я буду чрезвычайно счастлив, господин лейтенант, если
вы прикажете развязать мне руки, потому
что я не злодей и не преступник, да и тем, насколько я знаю, дают некоторую свободу перед казнью. Так вот, пожалуйста, прикажите меня развязать. A еще передайте вашему полковнику, пославшему
вас,
что вероятно он имеет превратное мнение о нас, русских. Еще раз повторяю, изменников и предателей еще не было среди нас никого и никогда!
— Ну, дети, спасибо! И за разведку и за храбрость и самоотвержение. Горжусь,
что такие соколята служат под моим начальством. От имени командующего передаю
вам это… Носите с достоинством, служите так же, как служили до сих пор, верой и правдой царю и отечеству… A теперь, обнимите меня оба, юные герои..
—
Что это
вы, братцы? Бога
вы побойтесь! Ай никак живого хоронить вздумали? — И ротный весельчак-балагур и красавец Петр Кудрявцев, всеобщий любимец, вынырнул откуда-то из черноты ночи на огонек фонаря.
—
Вам хорошо говорить потише, — заворчал он, —
вы основательно подкрепились в погребах расстрелянного пана, a каково-то мне, а? Во всяком случае, будь проклят тот, кто нарушил наш покой, бродя здесь с ручным прожектором. Бьюсь об заклад,
что это был какой-нибудь шпион-галичанин, выслеживающий наши позиций, и попадись мне только этот молодчик, я вымещу на его шкуре и это бесцельное шатанье наше за ним и это ночное бодрствование в сырой скверной дыре! — уже совершенно оживившись, заключил рябой.
— Да,
что вы, Шварц, пристали к мальчугану, когда он вовсе
вас, может быть, и не понимает даже, — неожиданно вмешался в разговор тот самый, державшийся особняком, юный солдат, который привлек на себя с первой же минуты внимание Милицы.
—
Что вы хотите этим сказать, Шварц? — грозно нахмурился тот, кого звали Грацановским.
— Не больше того,
что уже сказал, милейший. Не придирайтесь же к словам, коллега, если не хотите, чтобы я расправился тотчас же с вашим соплеменником по-свойски. Ну же, приступайте,
что ли,
вам говорят, — грубо заключил свою речь рябой австриец.
— Вот тебе раз!
Что это
вам пришла за ерунда в голову, мой милейший коллега, — загоготал своим грубым, резким смехом рябой австриец. — Да сами-то мы не начальники здесь разве, если желаете знать? В этом сарае, по крайней мере?
— Так поезжайте же скорее и возвращайтесь сюда снова. Мне необходимо знать
что мне ответит наш генерал. Подождите, я
вам дам записку.
— Я посылаю снова
вас, потому
что не могу послать никого из солдат: каждый штык на счету, каждая рука дорога при данном положении дела… — произнес он не без некоторого волнения в голосе. — На рассвете должен произойти штыковой бой… Возвращайтесь же скорее. Я должен
вас видеть здесь до наступления утра. И не вздумайте провожать к горе артиллерию. Я им точно описал путь к ней со слов вашего донесения; они сами найдут дорогу;
вы будете нужнее здесь. Ну, Господь с
вами. Живо возвращайтесь ко мне, мой мальчик.
—
Что, ему плохо? — трепетно осведомилась Милица. — A вы-то сами, Онуфриев, как вы-то себя чувствуете? Ах, как хорошо,
что вы успели убить этого злодея, не то… — лихорадочно говорила девушка.
— A вот попробуем… Ваше высокоблагородие, a ваше высокоблагородие, произнес, уже обращаясь непосредственно к офицеру, Онуфриев, — дозвольте
вас потревожить… На пункт, значит, отнести. Видимо еще не приспели санитары. А, пока
что, мы и сами справимся. Обопритесь на меня, ваше высокоблагородие, обхватите за шею, я
вас и приподниму, склоняясь над раненым, говорил Онуфриев.
Я знаю,
что вы ответите мне:
что вы горите жаждой принести пользу человечеству,
что были и исторические примеры, когда женщины сражались в боях…