Пока же скажу, что Вожатого я любила больше всех родных и незнакомых, больше всех
любимых собак, больше всех закаченных в подвал мячей и потерянных перочинных ножиков, больше всего
моего тайного красного шкафа, где он был — главная тайна. Больше «Цыган», потому что он был — черней цыган, темней цыган.
Когда
мой дед, А. Д. Мейн, поставил ее между
любимым и собой, она выбрала отца, а не
любимого, и замуж потом вышла лучше, чем по-татьянински, ибо «для бедной все были жребии равны» — а
моя мать выбрала самый тяжелый жребий — вдвое старшего вдовца с двумя детьми, влюбленного в покойницу, — на детей и на чужую беду вышла замуж, любя и продолжая любить того, с которым потом никогда не искала встречи и которому, впервые и нечаянно встретившись с ним на лекции мужа, на вопрос о жизни, счастье и т.д., ответила: «
Моей дочери год, она очень крупная и умная, я совершенно счастлива…» (Боже, как в эту минуту она должна была меня, умную и крупную, ненавидеть за то, что я — не его дочь!)
Стихия, конечно, — стихи, и ни в одном другом стихотворении это так ясно не сказано. А почему прощай? Потому что когда любишь, всегда прощаешься. Только и любишь, когда прощаешься. А «
моей души предел желаний» — предел, это что-то твердое, каменное, очень прочное, наверное, его
любимый камень, на котором он всегда сидел.