Неточные совпадения
Но как восприемником ее
был родной брат отца моего Петр Неофитович,
то мать
в православии называлась Елизаветой Петровной.
Почти ежедневно через залу, где мы играли,
в кабинет к отцу проходил с бумагами его секретарь, Борис Антонович Овсяников. Часто последний обращался ко мне, обещая сделать превосходную игрушку — беговые санки, и впоследствии я не мог видеть Бориса Антоновича без
того, чтобы не спросить: «Скоро ли
будут готовы санки?» На это следовали ответы, что вот только осталось выкрасить, а затем высушить, покрыть лаком, обить сукном и т. д. Явно, что санки существовали только на словах.
Слуг по
тому времени держали много; но выдающимся из них
был камердинер отца, Илья Афанасьевич, сопровождавший его к Пирмонтским водам и
в Дармштадт, откуда вместе с ними через Краков приехала
в Новоселки моя мать.
Голубые глаза склонились ко мне с несомненною улыбкою, но остальное лицо оставалось неподвижно. Это
было последним нашим свиданием. К вечеру
того же дня девочка умерла, и мощный отец, хотя и ожидавший этого конца, упал
в обморок.
Что эти хоромы
были невелики, можно судить по
тому, что
в нижнем этаже
было всего две голландских печки, а
в антресолях одна.
Так как моя Елизавета Николаевна всею душой предана
была насущным интересам многочисленных горничных,
то и я,
в свою очередь, не знал ничего отраднее обеих девичьих.
По вечерам, когда мама уходила
в спальню рядом с нашей детскою, горничные, которым нельзя уже
было через запертые сени нижнего этажа шнырять
то на кухню за утюгом и кушаньем кормилице,
то на дворню,
то к приказчице за яблоками, охотно присаживались за гребни возобновить свою болтовню шепотом.
В случае важной таинственной новости все уходили
в маленькую девичью,
в которой, отворивши дверь на морозный чердак, можно
было видеть между ступеньками лестницы засунутый войлок и подушку каждой девушки,
в том числе и Елизаветы Николаевны. Все эти постели, пышащие морозом, вносились
в комнату и расстилались на пол, между прочим перед нашими кроватками и колыбельками.
«Сам приказчик Никифор Федорович сегодня вернувшись из Мценска, сказывал: «Всех бунтовщиков переловили и
в тюрьму посадили. Добирались до царской фамилии, ан не на
того напали. Он тут же
в тюрьме-то
был ряженый, они и говорят: «Не мы, так наши дети, наши внуки». Тут-то их уже, которых не казнили, сослали со всем родом и племенем».
Хотя у отца, до моего 15-ти летнего возраста,
было, как я потом узнал,
в Новоселках, Скворчем и на Тиму — всего при трехстах душах 2200 десятин, из коих 700 находилось
в пользовании крестьян,
тем не менее отец как превосходный хозяин мог бы жить безбедно, если бы не долги, оставшиеся еще с военной службы, вследствие увлечения картами. Уплата частных и казенных процентов сильно стесняла и омрачала и без
того мало общительный нрав отца.
Жалованье прислуге и дворне выдавал сам отец, но
в каких это
было размерах, можно судить по
тому, что горничные, получавшие обувь, белье и домашнюю пестрядь на платья, получали, кроме
того, как говорилось «на подметки»,
в год по полтинному.
Отец, и без
того постоянно отъезжавший на Скворчее и на Тим, вынужден
был из-за хлопот по процессу ехать
в Петербург. Впоследствии он неоднократно рассказывал, как, бегая по недостатку
в деньгах пешком по Петербургу, он, намявши мозоли, вынужден
был, скрепя сердце, продолжать мучительную беготню.
Так как литературные интересы
в то время далеко затмевались кулинарными,
то по причине частого поступления дворовых мальчиков
в Москву на кухни Яра, Английского клуба и князя Сергея Михайловича Голицына, — прекрасных поваров у нас
было много.
В ту пору я мог
быть по седьмому году от роду и, хотя давно уже читал по верхам: аз-араб, буки-беседка, веди-ведро,
тем не менее немецкая моя грамотность далеко опередила русскую, и я, со слезами побеждая трудность детских книжек Кампе, находил удовольствие читать
в них разные стихотворения, которые невольно оставались у меня
в памяти.
Так как отец большею частию спал на кушетке
в своем рабочем кабинете, или
был в разъездах по имениям,
то я знал, что мама не только одна
в спальне на своей широкой постели, но что за высокими головашками последней под образами постоянно горит ночник. Когда мною окончательно овладевал восторг побежденных трудностей, я вскакивал с постели и босиком бежал к матери, тихонько отворяя дверь
в спальню.
Как однажды, когда дедушка, по привычке, лежа
в зимней кибитке на пуховиках и под медвежьими одеялами раздетый, проснувшись, громко крикнул: «Малый!» —
в то время как кучер и слуга для облегчения лошадей и чтобы самим размяться на морозе, шли
в гору за кибиткой; как лошади испугались этого внезапного крика, и вся тройка подхватила, даром что дело
было в гору. К счастию, вожжи лежали на головашках, и дедушка, поднявшись
в одной сорочке, остановил лошадей, успевших проскакать с четверть версты.
В то время мне
было лет девять от роду, но, обучаясь впоследствии разным наукам, я продолжал читать весьма неудовлетворительно.
Вероятно, невоздержанность
в пище и спиртных напитках
в скором времени до
того утучнила расположенного к полноте Дмитрия Александровича, что он оставался во время приезда гостей
в кабинете и никому не показывался. Все три сына его
были старше меня и потому мне с ними вступать
в близкие отношения не приходилось.
Все окрестные помещики считали Петра Яковлевича весельчаком и неистощимым шутником и забавником. По своему уменью попасть
в тон каждого, по щедрости, с которою он совал деньги чужой прислуге, что
в те времена не
было в обычае, он
был всеми любим, за пределами собственного дома,
в котором за все проигрыши и неудачи искал сорвать сердце на первом встречном.
Так,
напоив попа, Петр Яковлевич приказывал украсть вороную кобылу, а сам между
тем одобрениями и насмешками доводил его до решимости стрелять
в цель из двуствольного ружья, устраивая так, что пьяному приходилось стрелять из левого ствола, обращенного кремневого полкою к стрелявшему.
На свадебном обеде мать моя
была одною из почетнейших гостей, но мне лично живо помнится этот обед потому, что
в ряду тесно сдвинутых стульев пришлось сидеть между большими, и очень хотелось полакомиться прекрасно зарумяненными дупелями; но так как локтей поднять
было невозможно,
то у меня не хватило силы резать жаркое, и я напрасно щипал вилкой небольшие пряди мяса, которые удавалось оторвать.
В то время рояли еще не
были распространены, и полновесную новобрачную упросили сыграть на фортепьяно.
Мне хорошо памятна зима 30 года
тем, что по распоряжению отца по обеим сторонам дороги, проходившей чрез усадьбу, разложены
были день и ночь курившиеся навозные кучи. Толковали, что это предохранительное средство от холеры, от которой много погибает народу. Но лично я не помню, чтобы видел такое множество похорон, какое мне позднее пришлось видеть
в Малороссии
в 48 году.
Решено
было, что так как я
буду служить
в военной службе и могу попасть
в места, где не случится фортепьяно,
то мне надо обучаться игре на скрипке, которую удобно всюду возить с собою.
Если laudaturus, laudatura
была какая-то мутная микстура, и Архилай, Аргизелай и Менелай и даже Лай являлись каким-то клубком,
в котором поймать конечную нить голова моя отказывалась,
то при помощи Митьки у нас скоро развелось
в доме множество пойманных птиц, которым по мере достоинства и занимаемых комнат давались подходящие названия.
Весною, помню, я ловил чижей, целым стадом садившихся на упомянутую липку. А так как рамы у нас
были подъемные,
то, повесив за окном клетку с чижом, я приподымал окно настолько, чтобы можно
было просунуть тонкий прут с волосяною петлей на конце. Замечательно, что когда из трех чижей, усевшихся на клетку, один вслед за накинутою на шею петлею, трепеща, исчезал
в отверстие окна, два других продолжали сидеть на клетке.
Думаю, что
в то время это
было общею задачей воспитателей, так как со всех сторон родители хвастались чистописанием детей.
Женщина раздела меня до белья и положила на широкую кровать, и я
в ту же минуту заснул. Проснувшись при полном свете дня, я узнал, что комната моего отдыха
была спальня Ал. Н. Зыбиной.
На другой день Светлого праздника к нам
в дом и затем на деревню приносили образа и появлялись как говорили, «священники», хотя священник
был один, даже без дьякона.
Тем не менее церковнослужителей с их семьями, при многочисленности последних, набиралось человек двадцать, начиная с попадьи и дьячихи, которых можно
было узнать по головам, тщательно завязанным шелковыми косынками с двойным отливом. Усердные люди (оброчники), все без шапок, приносили образа,
в видах неприкосновенности святыни, на полотенцах.
Каждый раз, проходя мимо старика, я испытывал желание заговорить с ним, расспрашивая о Петре Великом, которого он называл «царем батюшкой Петром Алексеевичем», прибавляя: «
В ту пору
был я еще парень молодой».
Заговорив о долголетии крестьянина моей памяти, останавливаюсь на семействе дебелой и красивой кормилицы сестры Анюты, приходившей
в свободное от уроков время ко мне с ребенком
в классную. Это бесспорно
была весьма добродушная женщина;
тем не менее ее выхоленная и массивная самоуверенность вызывали с моей стороны всякого рода выходки. Так, например, зная лично ее мужа, Якова, я, обучая ее молитве Господней, натвердил вместо: «яко на небеси» — «Яков на небеси».
Сколько раз впоследствии она говорила мне, что
в год моего рождения ей
было двадцать лет от роду. Посещения Веры Алексеевны, отличавшейся благословенным аппетитом,
были до
того часты, что у всех моих братьев и сестер она считалась домашним человеком, так как незаметно приходила за четыре или пять верст и к вечеру летней порой возвращалась домой.
Но видно умножающееся семейство заставило отца повернуть этот флигель
в жилое помещение. С этою целью навезли лесу и досок, и флигель при помощи дощатых перегородок вокруг центральной печки получил четыре комнаты, т. е. переднюю, приемную и две спальни, из которых
в одной помещался отец, а другая предназначена
была мне и учителю спальнею и
в то же время классною.
Так как дедушка
был старинный охотник и, содержа псарню,
в хорошую погоду выезжал
в легком экипаже послушать гончих и посмотреть на резвость собак,
то в случае пребывания его
в Новоселках более суток, отец приглашал его послушать на ближайшей опушке леса наших гончих и посмотреть наших борзых.
Если Петра Степановича и Василия Васильевича вне класса должно
было считать за немых действующих лиц,
то Андрей Карпович представлял большое оживление
в неофициальной части своей деятельности.
Правда, и это оживление
в неурочное время мало споспешествовало нашему развитию, так как система преподавания «отсюда и досюда» оставалась все
та же, и проспрягав
быть может безошибочно laudo, мы ни за что не сумели бы признать другого глагола первого спряжения.
Не менее забавно
было видеть
в комнате, как птичка учила оперившихся птенцов летать, поощряя их к
тому своим примером и громким зовом.
— Знаю, брат, знаю, — говорил отец, — но что хочешь, говори, хоть ты там «Утушку»
пой, я не могу не помочь этому несчастному семейству. Борисов убит,
в этом не может
быть сомнения, и если никто за это дело не возьмется,
то и самое преступление может остаться ненаказанным.
Из
той же приемной большая дверь
в буфет
была постоянно открыта, и там желающим наливали водку, ром, херес и наливку.
Несмотря на природное добродушие, он, назначенный опекуном некоего Бибикова, допустил совершенное разорение имения, но зато всю жизнь держал Бибикова
в своем доме и одевал его и кормил со стола; но так как сам
был совершенно равнодушен к гастрономии,
то обыкновенно складывал
в одну или две тарелки весь обед, суя
в суп котлетки, зеленый соус, жареное, а пожалуй и пирожное.
Так как многочисленная прислуга
в лакейских только за каких-нибудь 40, 50 лет ушла от лаптей, а слова: «Малый, дай огня да льду, позови старосту», раздавались поминутно,
то понятно, что, из опасения наноса
в хоромы налипнувшей грязи,
в большинстве передних
была наложена солома для обтирания ног.
В те времена посещения подобных божьих людей
были не редкость. Бывали
в то время посетители И другого, не менее жалкого рода. Не надо забывать, Что это
было каких-либо двадцать пять лет спустя после нашествия Наполеона.
Если
есть знакомые помещики,
то они
в церкви, а прошмыгнув по краю ярмарки, мы тотчас пронесемся через бугор и проселок и скатимся
в Дюков лесной верх, где до самого дома
будем скрыты от нескромных взоров.
Однажды, когда, играя с дядею у него на Ядрине на биллиарде, я проболтался, что, раздобывшись небольшим количеством пороху, я из разысканного
в гардеробном чулане пистолета пробовал стрелять воробьев, дядя приказал принести маленькое двуствольное ружье и подарил мне его, к величайшему моему восторгу; но так как ружье
было кремневое,
то я помню, как несколько дней спустя, я целый вечер до совершенной темноты стрелял на реке
в нырка, который при первом щелканьи замка
был уже под водою, тщетно осыпаемый запоздалою дробью.
На другой день, пока отец ездил хлопотать
в опекунский совет, я вздумал навестить
в академии бывшего своего учителя Петра Ивановича; а как деньги по милости дяди у меня
были,
то я попросил Илью Афанасьевича нанять мне извозчика
в академию.
Тут утром и вечером по длинным деревням,
в которых каждый двор исполнял должность постоялого, происходила одна и
та же проделка: кибитка останавливалась перед крыльцом двора, и Афанасий или Илья, отстегивая край кожи, сняв шапку, спрашивал отца: «Прикажете спросить?» «Спроси, — говорил отец, — да смотри, чтоб не
было угару».
Поступления новичков
в третью и четвертую палату (Stube) я не видал, находясь
в самом верхнем этаже корпуса
в первой; а
в эту, за исключением меня, новичков не поступало, и я могу только рассказать о
том, что
было со мною.
Так как ни один учитель или ученик не избегал прозвища,
то, вероятно,
в намек на мое происхождение из глубины России я получил прозвание «медведь-плясун», что при случае употреблялось
в смысле упрека, а иногда и ласкательно. Выпрашивая что-либо, просящий гладил меня по плечу и приговаривал: «Tanzbaer, Tanzbaer». Про самого Крюммера злоязычники говорили, что он
был «Прусский барабанщик», и между собою никто не говорил...
Как ни плох я
был в латинской грамматике,
тем не менее, приготовившись, с грехом пополам следил за ежедневным чтением Цезаря; а уроки геометрии
в нашем классе преподавал Крюммер.
Но так как проверок по этому предмету
было очень мало, и многоречивый учитель охотнее спрашивал наиболее внимательных и способных учеников,
то в начале следующего года я учительской конференцией с директором во главе
был переведен ввиду успехов моих
в математике и
в чтении Цезаря во второй класс.