Неточные совпадения
Мысль о скорой разлуке со мною так поразила матушку, что она уронила ложку
в кастрюльку и слезы потекли по ее лицу. Напротив
того, трудно описать мое восхищение. Мысль о службе сливалась во мне с мыслями о свободе, об удовольствиях петербургской жизни. Я воображал себя офицером гвардии, что, по мнению моему,
было верхом благополучия человеческого.
В ту же ночь приехал я
в Симбирск, где должен
был пробыть сутки для закупки нужных вещей, что и
было поручено Савельичу.
Поневоле пойдешь
в трактир и станешь играть на биллиарде; а для
того надобно уметь играть!» Я совершенно
был убежден и с большим прилежанием принялся за учение.
Я подумал, что если
в сию решительную минуту не переспорю упрямого старика,
то уж
в последствии времени трудно мне
будет освободиться от его опеки, и, взглянув на него гордо, сказал: «Я твой господин, а ты мой слуга. Деньги мои. Я их проиграл, потому что так мне вздумалось. А тебе советую не умничать и делать
то, что тебе приказывают».
Ну, батюшка, — сказал он, прочитав письмо и отложив
в сторону мой паспорт, — все
будет сделано: ты
будешь офицером переведен
в *** полк, и чтоб тебе времени не терять,
то завтра же поезжай
в Белогорскую крепость, где ты
будешь в команде капитана Миронова, доброго и честного человека.
«Час от часу не легче! — подумал я про себя, — к чему послужило мне
то, что еще
в утробе матери я
был уже гвардии сержантом!
Незаметным образом я привязался к доброму семейству, даже к Ивану Игнатьичу, кривому гарнизонному поручику, о котором Швабрин выдумал, будто бы он
был в непозволительной связи с Василисой Егоровной, что не имело и тени правдоподобия; но Швабрин о
том не беспокоился.
— Помилуйте, Петр Андреич! Что это вы затеяли! Вы с Алексеем Иванычем побранились? Велика беда! Брань на вороту не виснет. Он вас побранил, а вы его выругайте; он вас
в рыло, а вы его
в ухо,
в другое,
в третье — и разойдитесь; а мы вас уж помирим. А
то: доброе ли дело заколоть своего ближнего, смею спросить? И добро б уж закололи вы его: бог с ним, с Алексеем Иванычем; я и сам до него не охотник. Ну, а если он вас просверлит? На что это
будет похоже? Кто
будет в дураках, смею спросить?
Василиса Егоровна сдержала свое обещание и никому не сказала ни одного слова, кроме как попадье, и
то потому только, что корова ее ходила еще
в степи и могла
быть захвачена злодеями.
Они громко роптали, и Иван Игнатьич, исполнитель комендантского распоряжения, слышал своими ушами, как они говорили: «Вот ужо тебе
будет, гарнизонная крыса!» Комендант думал
в тот же день допросить своего арестанта; но урядник бежал из-под караула, вероятно при помощи своих единомышленников.
Думали, что собственное признание преступника необходимо
было для его полного обличения, — мысль не только неосновательная, но даже и совершенно противная здравому юридическому смыслу: ибо, если отрицание подсудимого не приемлется
в доказательство его невинности,
то признание его и
того менее должно
быть доказательством его виновности.
Когда вспомню, что это случилось на моем веку и что ныне дожил я до кроткого царствования императора Александра, не могу не дивиться быстрым успехам просвещения и распространению правил человеколюбия. Молодой человек! если записки мои попадутся
в твои руки, вспомни, что лучшие и прочнейшие изменения
суть те, которые происходят от улучшения нравов, без всяких насильственных потрясений.
— Батюшки, беда! — отвечала Василиса Егоровна. — Нижнеозерная взята сегодня утром. Работник отца Герасима сейчас оттуда воротился. Он видел, как ее брали. Комендант и все офицеры перевешаны. Все солдаты взяты
в полон.
Того и гляди злодеи
будут сюда.
Неожиданная весть сильно меня поразила. Комендант Нижнеозерной крепости, тихий и скромный молодой человек,
был мне знаком: месяца за два перед
тем проезжал он из Оренбурга с молодой своей женою и останавливался у Ивана Кузмича. Нижнеозерная находилась от нашей крепости верстах
в двадцати пяти. С часу на час должно
было и нам ожидать нападения Пугачева. Участь Марьи Ивановны живо представилась мне, и сердце у меня так и замерло.
Я чувствовал
в себе великую перемену: волнение души моей
было мне гораздо менее тягостно, нежели
то уныние,
в котором еще недавно
был я погружен.
Я изумился.
В самом деле сходство Пугачева с моим вожатым
было разительно. Я удостоверился, что Пугачев и он
были одно и
то же лицо, и понял тогда причину пощады, мне оказанной. Я не мог не подивиться странному сцеплению обстоятельств: детский тулуп, подаренный бродяге, избавлял меня от петли, и пьяница, шатавшийся по постоялым дворам, осаждал крепости и потрясал государством!
Назвать его
в глаза обманщиком —
было подвергнуть себя погибели; и
то, на что я
был готов под виселицею
в глазах всего народа и
в первом пылу негодования, теперь казалось мне бесполезной хвастливостию.
Пугачев взглянул на меня быстро. «Так ты не веришь, — сказал он, — чтоб я
был государь Петр Федорович? Ну, добро. А разве нет удачи удалому? Разве
в старину Гришка Отрепьев не царствовал? Думай про меня что хочешь, а от меня не отставай. Какое тебе дело до иного-прочего? Кто ни поп,
тот батька. Послужи мне верой и правдою, и я тебя пожалую и
в фельдмаршалы и
в князья. Как ты думаешь?».
— О! — возразил генерал. — Это еще не беда: лучше ей
быть покамест женою Швабрина: он теперь может оказать ей протекцию; а когда его расстреляем, тогда, бог даст, сыщутся ей и женишки. Миленькие вдовушки
в девках не сидят;
то есть, хотел я сказать, что вдовушка скорее найдет себе мужа, нежели девица.
Темнота приближающейся ночи могла избавить меня от всякой опасности, как вдруг, оглянувшись, увидел я, что Савельича со мною не
было. Бедный старик на своей хромой лошади не мог ускакать от разбойников. Что
было делать? Подождав его несколько минут и удостоверясь
в том, что он задержан, я поворотил лошадь и отправился его выручать.
— Ты видишь, — подхватил старичок, — что он тебя
в глаза обманывает. Все беглецы согласно показывают, что
в Оренбурге голод и мор, что там
едят мертвечину, и
то за честь; а его милость уверяет, что всего вдоволь. Коли ты Швабрина хочешь повесить,
то уж на
той же виселице повесь и этого молодца, чтоб никому не
было завидно.
Я думал также и о
том человеке,
в чьих руках находилась моя судьба и который по странному стечению обстоятельств таинственно
был со мною связан.
Отряд Зурина должен
был выступить из города
в тот же день.
Это
было в конце февраля. Зима, затруднявшая военные распоряжения, проходила, и наши генералы готовились к дружному содействию. Пугачев все еще стоял под Оренбургом. Между
тем около его отряды соединялись и со всех сторон приближались к злодейскому гнезду. Бунтующие деревни при виде наших войск приходили
в повиновение; шайки разбойников везде бежали от нас, и все предвещало скорое и благополучное окончание.
Но между
тем странное чувство отравляло мою радость: мысль о злодее, обрызганном кровию стольких невинных жертв, и о казни, его ожидающей, тревожила меня поневоле: «Емеля, Емеля! — думал я с досадою, — зачем не наткнулся ты на штык или не подвернулся под картечь? Лучше ничего не мог бы ты придумать». Что прикажете делать? Мысль о нем неразлучна
была во мне с мыслию о пощаде, данной мне им
в одну из ужасных минут его жизни, и об избавлении моей невесты из рук гнусного Швабрина.
Я хотел
было продолжать, как начал, и объяснить мою связь с Марьей Ивановной так же искренно, как и все прочее. Но вдруг почувствовал непреодолимое отвращение. Мне пришло
в голову, что если назову ее,
то комиссия потребует ее к ответу; и мысль впутать имя ее между гнусными изветами [Извет (устар.) — донос, клевета.] злодеев и ее самую привести на очную с ними ставку — эта ужасная мысль так меня поразила, что я замялся и спутался.
Я выслушал его молча и
был доволен одним: имя Марьи Ивановны не
было произнесено гнусным злодеем, оттого ли, что самолюбие его страдало при мысли о
той, которая отвергла его с презрением; оттого ли, что
в сердце его таилась искра
того же чувства, которое и меня заставляло молчать, — как бы
то ни
было, имя дочери белогорского коменданта не
было произнесено
в присутствии комиссии.
Я не
был свидетелем всему, о чем остается мне уведомить читателя; но я так часто слыхал о
том рассказы, что малейшие подробности врезались
в мою память и что мне кажется, будто бы я тут же невидимо присутствовал.
Марья Ивановна принята
была моими родителями с
тем искренним радушием, которое отличало людей старого века. Они видели благодать божию
в том, что имели случай приютить и обласкать бедную сироту. Вскоре они к ней искренно привязались, потому что нельзя
было ее узнать и не полюбить. Моя любовь уже не казалась батюшке пустою блажью; а матушка только
того и желала, чтоб ее Петруша женился на милой капитанской дочке.
Она рассказала,
в котором часу государыня обыкновенно просыпалась, кушала кофей, прогуливалась; какие вельможи находились
в то время при ней; что изволила она вчерашний день говорить у себя за столом, кого принимала вечером, — словом, разговор Анны Власьевны стоил нескольких страниц исторических записок и
был бы драгоценен для потомства.
— Капитана Миронова!
того самого, что
был комендантом
в одной из оренбургских крепостей?
[Роброн (устар.) — широкое женское платье.]» Камер-лакей объявил, что государыне угодно
было, чтоб Марья Ивановна ехала одна и
в том,
в чем ее застанут.
Обласкав бедную сироту, государыня ее отпустила. Марья Ивановна уехала
в той же придворной карете. Анна Власьевна, нетерпеливо ожидавшая ее возвращения, осыпала ее вопросами, на которые Марья Ивановна отвечала кое-как. Анна Власьевна хотя и
была недовольна ее беспамятством, но приписала оное провинциальной застенчивости и извинила великодушно.
В тот же день Марья Ивановна, не полюбопытствовав взглянуть на Петербург, обратно поехала
в деревню…