Неточные совпадения
Нас было человек шесть, собравшихся в один зимний вечер у старинного университетского товарища. Беседа зашла о Шекспире, об его типах, о
том, как они глубоко и верно выхвачены из
самых недр человеческой «сути». Мы особенно удивлялись их жизненной правде, их вседневности; каждый из нас называл
тех Гамлетов,
тех Отелло,
тех Фальстафов, даже
тех Ричардов Третьих и Макбетов (этих последних, правда, только в возможности), с которыми ему пришлось сталкиваться.
Едва ли не
самым резким впечатлением
того уже далекого времени осталась в моей памяти фигура нашего ближайшего соседа, некоего Мартына Петровича Харлова.
— Наш род от вшеда (он так выговаривал слово швед); от вшеда Харлуса ведется, — уверял он, — в княжение Ивана Васильевича Темного (вон оно когда!) приехал в Россию; и не пожелал
тот вшед Харлус быть чухонским графом — а пожелал быть российским дворянином и в золотую книгу записался. Вот мы, Харловы, откуда взялись!.. И по
той самой причине мы все, Харловы, урождаемся белокурые, очами светлые и чистые лицом! потому снеговики́!
Для него всегда в
самом начале обеда припасали, в видах предосторожности, горшок каши фунтов в шесть: «А
то ведь ты меня объешь!» — говаривала матушка.
— Ах, господи боже мой, батюшка! — перебил он вдруг
самого себя и с отчаянием всплеснул руками. — Посмотрите: что это? Целый полуосьминник овса, нашего овса, какой-то злодей выкосил. Каков?! Вот тут и живи! Разбойники, разбойники! Вот уж точно правду говорят, что не верь Еськову, Беськову, Ерину, Белину (так назывались четыре окрестные деревни). Ах, ах, что это! Рубля, почитай, на полтора, а
то и на два — убытку!
Восклицания Слёткина еще долетали до моего слуха, как вдруг, на повороте дороги, попалась мне
та самая вторая дочь Харлова, Евлампия, которая, по словам Анны Мартыновны, ушла в поле за васильками.
То был один из
самых бедных наших соседей, отставной армейский майор Житков, Гаврило Федулыч, человек уже немолодой и — как он
сам выражался, не без самодовольства, впрочем, и словно рекомендуя себя — «битый да ломаный».
— Я! А вы не знали? — Харлов вздохнул. — Ну, вот… Прилег я как-то, сударыня, неделю
тому назад с лишком, под
самые заговены к Петрову посту; прилег я после обеда отдохнуть маленько, ну и заснул! И вижу, будто в комнату ко мне вбег вороной жеребенок. И стал
тот жеребенок играть и зубы скалить. Как жук вороной жеребенок.
— Предостережение! Готовься, мол, человече! И потому, я, сударыня, вот что имею доложить вам, нимало не медля. Не желая, — закричал вдруг Харлов, — чтоб
та самая смерть меня, раба божия, врасплох застала, положил я так-то в уме своем: разделить мне теперь же, при жизни, имение мое между двумя моими дочерьми, Анной и Евлампией, как мне господь бог на душу пошлет. — Мартын Петрович остановился, охнул и прибавил: — Нимало не медля.
— И потому, — продолжал Мартын Петрович, внезапно возвысив голос, — не желая, чтобы
та самая смерть меня врасплох застала, положил я в уме своем… — Мартын Петрович повторил слово в слово фразу, которую он два дня
тому назад произнес у матушки. — В силу сего моего решения, — закричал он еще громче, — сей акт (он ударил рукою по лежавшим на столе бумагам) составлен мною, и предержащие власти в свидетели приглашены, и в чем состоит оная моя воля, о
том следуют пункты. Поцарствовал, будет с меня!
— Дурак! дурак! — повторил Сувенир. — Единому всевышнему богу известно, кто из нас обоих заправский-то дурак. А вот вы, братец, сестрицу мою, супругу вашу, уморили — за
то теперь и
самих себя похерили… ха-ха-ха!
— Как вы смеете нашего почтенного благодетеля обижать? — запищал Слёткин и, оторвавшись от обхваченного им плеча Мартына Петровича, ринулся на Сувенира. — Да знаете ли, что если наш благодетель
того пожелает,
то мы и
самый акт сию минуту уничтожить можем?..
— Ну да, да, — перебил ее Харлов, — было там кое-что… неважное. Только вот что доложу вам, — прибавил он с расстановкой. — Не смутили меня вчерась пустые Сувенировы слова; даже
сам господин стряпчий, хоть и обстоятельный он человек, — и
тот не смутил меня; а смутила меня… — Тут Харлов запнулся.
«Смерть есть важная и великая работа натуры. Она не что иное, как
то, что дух, понеже есть легче, тоньше и гораздо проницательнее
тех стихий, коим отдан был под власть, но и
самой электрической силы,
то он химическим образом чистится и стремится до
тех пор, пока не ощутит равно духовного себе места…» и т. д. [См. «Покоящийся Трудолюбец», 1785, III ч. Москва.].
— А Мартын Петрович
самым как есть последним человеком стал. На сухояденье сидит — чего больше? Порешили его совсем.
Того и смотри, со двора сгонят.
Вальдшнепы попадались довольно часто; но я не обращал на них особенного внимания; я знал, что роща доходила почти до
самой усадьбы Харлова, до
самого плетня его сада, и пробирался в
ту сторону, хоть и не мог себе представить, как я в
самую усадьбу проникну, и даже сомневался в
том, следовало ли мне стараться проникнуть туда, так как матушка моя гневалась на новых владельцев.
«Неужели же Мартын Петрович и впрямь стал рыболовом?» — спрашивал я
самого себя, направляясь к пруду, находившемуся по
ту сторону сада.
В дверях гостиной, лицом ко мне, стояла как вкопанная моя матушка; за ней виднелось несколько испуганных женских лиц; дворецкий, два лакея, казачок с раскрытыми от изумления ртами — тискались у двери в переднюю; а посреди столовой, покрытое грязью, растрепанное, растерзанное, мокрое — мокрое до
того, что пар поднимался кругом и вода струйками бежала по полу, стояло на коленях, грузно колыхаясь и как бы замирая,
то самое чудовище, которое в моих глазах промчалось через двор!
— А еще воин! — начал опять Сувенир. — В двенадцатом году отечество спасал, храбрость свою показывал! То-то вот и есть: с мерзлых мародеров портки стащить — это наше дело; а как девка на нас ногой притопнет, у нас у
самих душа в портки…
По настилке чердака, вздымая пыль и сор, неуклюже-проворно двигалась исчерна-серая масса и
то раскачивала оставшуюся, из кирпича сложенную, трубу (другая уже повалилась),
то отдирала тесину и бросала ее книзу,
то хваталась за
самые стропила.
Длинная доска полетела сверху и, перевернувшись раза два на воздухе, брякнулась наземь у
самых ног Слёткина.
Тот так и взвился, а Харлов захохотал.
Слёткин подбежал к Квицинскому и начал было жаловаться и хныкать…
Тот попросил его «не мешать» и приступил к исполнению задуманного им плана.
Сам он стал впереди дома и начал, в виде диверсии, объяснять Харлову, что не дворянское он затеял дело…
А между
тем Квицинский отрядил четырех
самых здоровых и смелых конюхов на противоположную сторону дома, с
тем чтобы они сзади взобрались на крышу.
Сама она не поехала в церковь, — потому что не хотела, как она выражалась, видеть
тех двух мерзавок и гадкого
того жиденка; но послала Квицинского, меня и Житкова, которого, впрочем, с
того времени иначе уже не величала, как бабой!
Сама Анна Мартыновна, конечно, постарела; но
та особенная, сухая и как бы злая прелесть, которая некогда так меня возбуждала, не совсем ее покинула.
Вот однажды поравнялся я с ним, как вдруг — о чудо! — засов загремел за воротами, ключ завизжал в замке, потом
самые ворота тихонько растворились — показалась могучая лошадиная голова с заплетенной челкой под расписной дугой — и не спеша выкатила на дорогу небольшая тележка вроде
тех, в которых ездят барышники и наездники из купцов.
Неточные совпадения
Городничий (дрожа).По неопытности, ей-богу по неопытности. Недостаточность состояния…
Сами извольте посудить: казенного жалованья не хватает даже на чай и сахар. Если ж и были какие взятки,
то самая малость: к столу что-нибудь да на пару платья. Что же до унтер-офицерской вдовы, занимающейся купечеством, которую я будто бы высек,
то это клевета, ей-богу клевета. Это выдумали злодеи мои; это такой народ, что на жизнь мою готовы покуситься.
Добро бы было в
самом деле что-нибудь путное, а
то ведь елистратишка простой!
Хлестаков. Право, не знаю. Ведь мой отец упрям и глуп, старый хрен, как бревно. Я ему прямо скажу: как хотите, я не могу жить без Петербурга. За что ж, в
самом деле, я должен погубить жизнь с мужиками? Теперь не
те потребности; душа моя жаждет просвещения.
Городничий.
Тем лучше: молодого скорее пронюхаешь. Беда, если старый черт, а молодой весь наверху. Вы, господа, приготовляйтесь по своей части, а я отправлюсь
сам или вот хоть с Петром Ивановичем, приватно, для прогулки, наведаться, не терпят ли проезжающие неприятностей. Эй, Свистунов!
Кроме
того, дурно, что у вас высушивается в
самом присутствии всякая дрянь и над
самым шкапом с бумагами охотничий арапник.