Неточные совпадения
— Очень просто. Мне
было восемнадцать лет, когда я первый раз приволокнулся за одной весьма миленькой барышней; но я ухаживал за ней так, как будто дело это
было мне не внове: точно так, как я ухаживал потом за другими. Собственно говоря, в первый и последний раз я влюбился лет шести в свою няню; но этому очень давно. Подробности наших отношений изгладились из моей памяти, да если б я их и помнил, кого это
может интересовать?
Действительно, княгиня Засекина не
могла быть богатой женщиной: нанятый ею флигелек
был так ветх, и мал, и низок, что люди, хотя несколько зажиточные, не согласились бы поселиться в нем. Впрочем, я тогда пропустил это все мимо ушей. Княжеский титул на меня мало действовал: я недавно прочел «Разбойников» Шиллера.
В комнате, куда мы вошли, мебель
была немного получше и расставлена с большим вкусом. Впрочем, в это мгновенье я почти ничего заметить не
мог: я двигался как во сне и ощущал во всем составе своем какое-то до глупости напряженное благополучие.
На это отец объявил матушке, что он теперь припоминает, какая это госпожа; что он в молодости знал покойного князя Засекина, отлично воспитанного, но пустого и вздорного человека; что его в обществе звали «le Parisien», [Парижанин (фр.).] по причине его долгого житья в Париже; что он
был очень богат, но проиграл все свое состояние — и неизвестно почему, чуть ли не из-за денег, — впрочем, он бы
мог лучше выбрать, — прибавил отец и холодно улыбнулся, — женился на дочери какого-то приказного, а женившись, пустился в спекуляции и разорился окончательно.
Майданов отвечал поэтическим струнам ее души: человек довольно холодный, как почти все сочинители, он напряженно уверял ее, а
может быть, и себя, что он ее обожает, воспевал ее в нескончаемых стихах и читал их ей с каким-то и неестественным и искренним восторгом.
А
может быть, она и замечала эту фальшь и не гнушалась ею.
— «Что не любить оно не
может», — повторила Зинаида. — Вот чем поэзия хороша: она говорит нам то, чего нет и что не только лучше того, что
есть, но даже больше похоже на правду… Что не любить оно не
может — и хотело бы, да не
может! — Она опять умолкла и вдруг встрепенулась и встала. — Пойдемте. У мамаши сидит Майданов; он мне принес свою поэму, а я его оставила. Он также огорчен теперь… что делать! вы когда-нибудь узнаете… только не сердитесь на меня!
Иль,
может быть, соперник тайный
Тебя нежданно покорил...
— Вот как, — повторила Зинаида. — Разве жить так весело? оглянитесь-ка кругом… Что — хорошо? Или вы думаете, что я этого не понимаю, не чувствую? Мне доставляет удовольствие —
пить воду со льдом, и вы серьезно
можете уверять меня, что такая жизнь стоит того, чтоб не рискнуть ею за миг удовольствия, — я уже о счастии не говорю.
— Но знаете ли что? — сказала она ему, — если б я
была поэтом, — я бы другие брала сюжеты.
Может быть, все это вздор, — но мне иногда приходят в голову странные мысли, особенно когда я не сплю, перед утром, когда небо начинает становиться и розовым и серым. Я бы, например… Вы не
будете надо мной смеяться?
Девушки перестали
петь свой гимн — они не
могут его продолжать, — но они не шевелятся: река подносит их к берегу.
— Это не
может быть сюжетом для целой поэмы, — важно заметил он, — но для лирического стихотворения я вашей мыслию воспользуюсь.
Я не
мог слышать, о чем говорила матушка, да и мне
было не до того; помню только, что по окончании объяснения она велела позвать меня к себе в кабинет и с большим неудовольствием отозвалась о моих частых посещениях у княгини, которая, по ее словам,
была une femme capable de tout.
Не успела Зинаида произнести эти слова, как я уже летел вниз, точно кто подтолкнул меня сзади. В стене
было около двух сажен вышины. Я пришелся о землю ногами, но толчок
был так силен, что я не
мог удержаться: я упал и на мгновенье лишился сознанья. Когда я пришел в себя, я, не раскрывая глаз, почувствовал возле себя Зинаиду.
Мне приятно
было думать, что Зинаида не
может, однако, не отдать справедливости моей решимости, моему героизму…
— Я с вами
была холодна — я знаю, — начала Зинаида, — но вы не должны
были обращать на это внимания… Я не
могла иначе… Ну, да что об этом говорить!
— Будемте друзьями — вот как! — Зинаида дала мне понюхать розу. — Послушайте, ведь я гораздо старше вас — я
могла бы
быть вашей тетушкой, право; ну, не тетушкой, старшей сестрой. А вы…
—
Может быть, вы
были бы правы. А вы, граф?..
Нет, нет, не
может быть, — шептал я, переворачиваясь с одной горячей щеки на другую…
«Сам ли Малевский пожалует в сад, — думал я (он,
может быть, проболтался: на это дерзости у него станет), — другой ли кто (ограда нашего сада
была очень низка, и никакого труда не стоило перелезть через нее), — но только несдобровать тому, кто мне попадется!
Что
мог я сказать ей? Она стояла передо мною и глядела на меня — а я принадлежал ей весь, с головы до ног, как только она на меня глядела… Четверть часа спустя я уже бегал с кадетом и с Зинаидой взапуски; я не плакал, я смеялся, хотя напухшие веки от смеха роняли слезы; у меня на шее, вместо галстучка,
была повязана лента Зинаиды, и я закричал от радости, когда мне удалось поймать ее за талию. Она делала со мной все, что хотела.
Это
было странное, лихорадочное время, хаос какой-то, в котором самые противоположные чувства, мысли, подозренья, надежды, радости и страданья кружились вихрем; я страшился заглянуть в себя, если только шестнадцатилетний мальчик
может в себя заглянуть, страшился отдать себе отчет в чем бы то ни
было; я просто спешил прожить день до вечера; зато ночью я спал… детское легкомыслие мне помогало.
— Я пришел с вами проститься, княжна, — отведал я, — вероятно, навсегда. Вы,
может быть, слышали — мы уезжаем.
Отец мой каждый день выезжал верхом; у него
была славная рыже-чалая английская лошадь, с длинной тонкой шеей и длинными ногами, неутомимая и злая. Ее звали Электрик. Кроме отца, на ней никто ездить не
мог. Однажды он пришел ко мне в добром расположении духа, чего с ним давно не бывало; он собирался выехать и уже надел шпоры. Я стал просить его взять меня с собою.
Я это думал, я воображал себе эти дорогие черты, эти глаза, эти кудри — в тесном ящике, в сырой подземной тьме — тут же, недалеко от меня, пока еще живого, и,
может быть, в нескольких шагах от моего отца…
И,
может быть, вся тайна твоей прелести состоит не в возможности все сделать — а в возможности думать, что ты все сделаешь, — состоит именно в том, что ты пускаешь по ветру силы, которые ни на что другое употребить бы не умела, — в том, что каждый из нас не шутя считает себя расточителем, не шутя полагает, что он вправе сказать: «О, что бы я сделал, если б я не потерял времени даром!»