Неточные совпадения
— Очень просто. Мне
было восемнадцать лет, когда я первый раз приволокнулся за одной весьма миленькой барышней; но я ухаживал за ней так, как будто дело это
было мне
не внове: точно так, как я ухаживал потом за другими. Собственно говоря, в первый и последний раз я влюбился лет шести в свою няню; но этому очень давно. Подробности наших отношений изгладились из моей памяти, да если б я их и помнил, кого это
может интересовать?
В комнате, куда мы вошли, мебель
была немного получше и расставлена с большим вкусом. Впрочем, в это мгновенье я почти ничего заметить
не мог: я двигался как во сне и ощущал во всем составе своем какое-то до глупости напряженное благополучие.
На это отец объявил матушке, что он теперь припоминает, какая это госпожа; что он в молодости знал покойного князя Засекина, отлично воспитанного, но пустого и вздорного человека; что его в обществе звали «le Parisien», [Парижанин (фр.).] по причине его долгого житья в Париже; что он
был очень богат, но проиграл все свое состояние — и неизвестно почему, чуть ли
не из-за денег, — впрочем, он бы
мог лучше выбрать, — прибавил отец и холодно улыбнулся, — женился на дочери какого-то приказного, а женившись, пустился в спекуляции и разорился окончательно.
Отец мой прежде всего и больше всего хотел жить — и жил…
Быть может, он предчувствовал, что ему
не придется долго пользоваться «штукой» жизни: он умер сорока двух лет.
А
может быть, она и замечала эту фальшь и
не гнушалась ею.
— «Что
не любить оно
не может», — повторила Зинаида. — Вот чем поэзия хороша: она говорит нам то, чего нет и что
не только лучше того, что
есть, но даже больше похоже на правду… Что
не любить оно
не может — и хотело бы, да
не может! — Она опять умолкла и вдруг встрепенулась и встала. — Пойдемте. У мамаши сидит Майданов; он мне принес свою поэму, а я его оставила. Он также огорчен теперь… что делать! вы когда-нибудь узнаете… только
не сердитесь на меня!
— Вот как, — повторила Зинаида. — Разве жить так весело? оглянитесь-ка кругом… Что — хорошо? Или вы думаете, что я этого
не понимаю,
не чувствую? Мне доставляет удовольствие —
пить воду со льдом, и вы серьезно
можете уверять меня, что такая жизнь стоит того, чтоб
не рискнуть ею за миг удовольствия, — я уже о счастии
не говорю.
— Но знаете ли что? — сказала она ему, — если б я
была поэтом, — я бы другие брала сюжеты.
Может быть, все это вздор, — но мне иногда приходят в голову странные мысли, особенно когда я
не сплю, перед утром, когда небо начинает становиться и розовым и серым. Я бы, например… Вы
не будете надо мной смеяться?
Девушки перестали
петь свой гимн — они
не могут его продолжать, — но они
не шевелятся: река подносит их к берегу.
Я
не мог слышать, о чем говорила матушка, да и мне
было не до того; помню только, что по окончании объяснения она велела позвать меня к себе в кабинет и с большим неудовольствием отозвалась о моих частых посещениях у княгини, которая, по ее словам,
была une femme capable de tout.
Не успела Зинаида произнести эти слова, как я уже летел вниз, точно кто подтолкнул меня сзади. В стене
было около двух сажен вышины. Я пришелся о землю ногами, но толчок
был так силен, что я
не мог удержаться: я упал и на мгновенье лишился сознанья. Когда я пришел в себя, я,
не раскрывая глаз, почувствовал возле себя Зинаиду.
Мне приятно
было думать, что Зинаида
не может, однако,
не отдать справедливости моей решимости, моему героизму…
— Я с вами
была холодна — я знаю, — начала Зинаида, — но вы
не должны
были обращать на это внимания… Я
не могла иначе… Ну, да что об этом говорить!
— Будемте друзьями — вот как! — Зинаида дала мне понюхать розу. — Послушайте, ведь я гораздо старше вас — я
могла бы
быть вашей тетушкой, право; ну,
не тетушкой, старшей сестрой. А вы…
«Сам ли Малевский пожалует в сад, — думал я (он,
может быть, проболтался: на это дерзости у него станет), — другой ли кто (ограда нашего сада
была очень низка, и никакого труда
не стоило перелезть через нее), — но только несдобровать тому, кто мне попадется!
Что
мог я сказать ей? Она стояла передо мною и глядела на меня — а я принадлежал ей весь, с головы до ног, как только она на меня глядела… Четверть часа спустя я уже бегал с кадетом и с Зинаидой взапуски; я
не плакал, я смеялся, хотя напухшие веки от смеха роняли слезы; у меня на шее, вместо галстучка,
была повязана лента Зинаиды, и я закричал от радости, когда мне удалось поймать ее за талию. Она делала со мной все, что хотела.
Отец мой каждый день выезжал верхом; у него
была славная рыже-чалая английская лошадь, с длинной тонкой шеей и длинными ногами, неутомимая и злая. Ее звали Электрик. Кроме отца, на ней никто ездить
не мог. Однажды он пришел ко мне в добром расположении духа, чего с ним давно
не бывало; он собирался выехать и уже надел шпоры. Я стал просить его взять меня с собою.
И,
может быть, вся тайна твоей прелести состоит
не в возможности все сделать — а в возможности думать, что ты все сделаешь, — состоит именно в том, что ты пускаешь по ветру силы, которые ни на что другое употребить бы
не умела, — в том, что каждый из нас
не шутя считает себя расточителем,
не шутя полагает, что он вправе сказать: «О, что бы я сделал, если б я
не потерял времени даром!»
Неточные совпадения
Хлестаков. Поросенок ты скверный… Как же они
едят, а я
не ем? Отчего же я, черт возьми,
не могу так же? Разве они
не такие же проезжающие, как и я?
Хлестаков. Оробели? А в моих глазах точно
есть что-то такое, что внушает робость. По крайней мере, я знаю, что ни одна женщина
не может их выдержать,
не так ли?
Да объяви всем, чтоб знали: что вот, дискать, какую честь бог послал городничему, — что выдает дочь свою
не то чтобы за какого-нибудь простого человека, а за такого, что и на свете еще
не было, что
может все сделать, все, все, все!
Почтмейстер. Сам
не знаю, неестественная сила побудила. Призвал
было уже курьера, с тем чтобы отправить его с эштафетой, — но любопытство такое одолело, какого еще никогда
не чувствовал.
Не могу,
не могу! слышу, что
не могу! тянет, так вот и тянет! В одном ухе так вот и слышу: «Эй,
не распечатывай! пропадешь, как курица»; а в другом словно бес какой шепчет: «Распечатай, распечатай, распечатай!» И как придавил сургуч — по жилам огонь, а распечатал — мороз, ей-богу мороз. И руки дрожат, и все помутилось.
Городничий. Жаловаться? А кто тебе помог сплутовать, когда ты строил мост и написал дерева на двадцать тысяч, тогда как его и на сто рублей
не было? Я помог тебе, козлиная борода! Ты позабыл это? Я, показавши это на тебя,
мог бы тебя также спровадить в Сибирь. Что скажешь? а?