Неточные совпадения
О русских немцах я уже не упоминаю: известно,
что это
за птицы.
—
Что, он всегда у вас такой? — хладнокровно спросил Базаров у Аркадия, как только дверь затворилась
за обоими братьями.
И те и другие считали его гордецом; и те и другие его уважали
за его отличные, аристократические манеры,
за слухи о его победах;
за то,
что он прекрасно одевался и всегда останавливался в лучшем номере лучшей гостиницы;
за то,
что он вообще хорошо обедал, а однажды даже пообедал с Веллингтоном [Веллингтон Артур Уэлсли (1769–1852) — английский полководец и государственный деятель; в 1815 году при содействии прусской армии одержал победу над Наполеоном при Ватерлоо.] у Людовика-Филиппа; [Людовик-Филипп, Луи-Филипп — французский король (1830–1848); февральская революция 1848 года заставила Людовика-Филиппа отречься от престола и бежать в Англию, где он и умер.]
за то,
что он всюду возил с собою настоящий серебряный несессер и походную ванну;
за то,
что от него пахло какими-то необыкновенными, удивительно «благородными» духами;
за то,
что он мастерски играл в вист и всегда проигрывал; наконец, его уважали также
за его безукоризненную честность.
— Вот видишь ли, Евгений, — промолвил Аркадий, оканчивая свой рассказ, — как несправедливо ты судишь о дяде! Я уже не говорю о том,
что он не раз выручал отца из беды, отдавал ему все свои деньги, — имение, ты, может быть, не знаешь, у них не разделено, — но он всякому рад помочь и, между прочим, всегда вступается
за крестьян; правда, говоря с ними, он морщится и нюхает одеколон…
Хозяйственные дрязги наводили на него тоску; притом ему постоянно казалось,
что Николай Петрович, несмотря на все свое рвение и трудолюбие, не так принимается
за дело, как бы следовало; хотя указать, в
чем собственно ошибается Николай Петрович, он не сумел бы.
Узнав,
что барин ее зовет, Фенечка очень перетрусилась, однако пошла
за матерью.
— Это точно, — подтвердила Фенечка. — Вот и Митя, к иному ни
за что на руки не пойдет.
Петр, человек до крайности самолюбивый и глупый, вечно с напряженными морщинами на лбу, человек, которого все достоинство состояло в том,
что он глядел учтиво, читал по складам и часто чистил щеточкой свой сюртучок, — и тот ухмылялся и светлел, как только Базаров обращал на него внимание; дворовые мальчишки бегали
за «дохтуром», как собачонки.
Один старик Прокофьич не любил его, с угрюмым видом подавал ему
за столом кушанья, называл его «живодером» и «прощелыгой» и уверял,
что он с своими бакенбардами — настоящая свинья в кусте.
— Нет, вы не русский после всего,
что вы сейчас сказали! Я вас
за русского признать не могу.
— Так, — перебил Павел Петрович, — так: вы во всем этом убедились и решились сами ни
за что серьезно не приниматься.
— И решились ни
за что не приниматься, — угрюмо повторил Базаров.
— Так вот как! — промолвил он странно спокойным голосом. — Нигилизм всему горю помочь должен, и вы, вы наши избавители и герои. Но
за что же вы других-то, хоть бы тех же обличителей, честите? Не так же ли вы болтаете, как и все?
И не говорите мне,
что эти плоды ничтожны: последний пачкун, ип barbouilleur, [Маратель, писака (фр.).] тапёр, которому дают пять копеек
за вечер, и те полезнее вас, потому
что они представители цивилизации, а не грубой монгольской силы!
Он имел о себе самое высокое мнение; тщеславие его не знало границ, но он держался просто, глядел одобрительно, слушал снисходительно и так добродушно смеялся,
что на первых порах мог даже прослыть
за «чудного малого».
Она говорила и двигалась очень развязно и в то же время неловко: она, очевидно, сама себя считала
за добродушное и простое существо, и между тем
что бы она ни делала, вам постоянно казалось,
что она именно это-то и не хотела сделать; все у ней выходило, как дети говорят, — нарочно, то есть не просто, не естественно.
— Все такие мелкие интересы, вот
что ужасно! Прежде я по зимам жила в Москве… но теперь там обитает мой благоверный, мсьё Кукшин. Да и Москва теперь… уж я не знаю — тоже уж не то. Я думаю съездить
за границу; я в прошлом году уже совсем было собралась.
Аркадия покоробило от цинизма Базарова, но — как это часто случается — он упрекнул своего приятеля не
за то именно,
что ему в нем не понравилось…
— Экой ты чудак! — небрежно перебил Базаров. — Разве ты не знаешь,
что на нашем наречии и для нашего брата «неладно» значит «ладно»? Пожива есть, значит. Не сам ли ты сегодня говорил,
что она странно вышла замуж, хотя, по мнению моему, выйти
за богатого старика — дело ничуть не странное, а, напротив, благоразумное. Я городским толкам не верю; но люблю думать, как говорит наш образованный губернатор,
что они справедливы.
Ее не любили в губернии, ужасно кричали по поводу ее брака с Одинцовым, рассказывали про нее всевозможные небылицы, уверяли,
что она помогала отцу в его шулерских проделках,
что и
за границу она ездила недаром, а из необходимости скрыть несчастные последствия…
Фифи радостно бросилась вон, в надежде,
что ее поведут гулять, но, оставшись одна
за дверью, начала скрестись и повизгивать. Княжна нахмурилась, Катя хотела было выйти…
Княжна молча встала с кресла и первая вышла из гостиной. Все отправились вслед
за ней в столовую. Казачок в ливрее с шумом отодвинул от стола обложенное подушками, также заветное, кресло, в которое опустилась княжна; Катя, разливавшая чай, первой ей подала чашку с раскрашенным гербом. Старуха положила себе меду в чашку (она находила,
что пить чай с сахаром и грешно и дорого, хотя сама не тратила копейки ни на
что) и вдруг спросила хриплым голосом...
Катя неохотно приблизилась к фортепьяно; и Аркадий, хотя точно любил музыку, неохотно пошел
за ней: ему казалось,
что Одинцова его отсылает, а у него на сердце, как у всякого молодого человека в его годы, уже накипало какое-то смутное и томительное ощущение, похожее на предчувствие любви. Катя подняла крышку фортепьяно и, не глядя на Аркадия, промолвила вполголоса...
Воображение ее уносилось даже
за пределы того,
что по законам обыкновенной морали считается дозволенным; но и тогда кровь ее по-прежнему тихо катилась в ее обаятельно-стройном и спокойном теле.
— Зачем пожаловал?
За мной,
что ль, прислали?
Она обернулась к нему, как будто он ее толкнул, и ему показалось,
что лицо ее слегка побледнело
за ночь.
Аркадий недоумевал и наблюдал
за нею, как молодые люди наблюдают, то есть постоянно вопрошал самого себя:
что, мол, это значит?
Но мудрец отвечал,
что «хтошь е знает — версты тутотка не меряные», и продолжал вполголоса бранить коренную
за то,
что она «головизной лягает», то есть дергает головой.
— Ну, смотри же, хозяюшка, хлопочи, не осрамись; а вас, господа, прошу
за мной пожаловать. Вот и Тимофеич явился к тебе на поклон, Евгений. И он, чай, обрадовался, старый барбос.
Что? ведь обрадовался, старый барбос? Милости просим
за мной.
— Я уже не говорю о том,
что я, например, не без чувствительных для себя пожертвований, посадил мужиков на оброк и отдал им свою землю исполу. [«Отдать землю исполу» — отдавать землю в аренду
за половину урожая.] Я считал это своим долгом, самое благоразумие в этом случае повелевает, хотя другие владельцы даже не помышляют об этом: я говорю о науках, об образовании.
— Знаешь ли ты, о
чем я думаю? — промолвил он наконец, закидывая руки
за голову.
И он счел долгом бранить Пушкина, уверяя,
что Пушкин во всех своих стихотворениях только и делал,
что кричал: „На бой, на бой
за святую Русь“.]
за честь России!
—
Что ты это
за небылицы выдумываешь! Ведь это клевета, наконец.
—
Что подеремся? — подхватил Базаров. —
Что ж? Здесь, на сене, в такой идиллической обстановке, вдали от света и людских взоров — ничего. Но ты со мной не сладишь. Я тебя сейчас схвачу
за горло…
— Вон куда — в мифологию метнул! — промолвил Базаров. — Сейчас видно,
что в свое время сильный был латинист! Ведь ты, помнится, серебряной медали
за сочинение удостоился, а?
— Как тебе не стыдно, Евгений…
Что было, то прошло. Ну да, я готов вот перед ними признаться, имел я эту страсть в молодости — точно; да и поплатился же я
за нее! Однако, как жарко. Позвольте подсесть к вам. Ведь я не мешаю?
И себя он не выдал, и других не задел; кстати посмеялся над семинарскою латынью и заступился
за своего архиерея; две рюмки вина выпил, а от третьей отказался; принял от Аркадия сигару, но курить ее не стал, говоря,
что повезет ее домой.
Он сел
за зеленый стол с умеренным изъявлением удовольствия и кончил тем,
что обыграл Базарова на два рубля пятьдесят копеек ассигнациями: в доме Арины Власьевны и понятия не имели о счете на серебро…
(Василий Иванович уже не упомянул о том,
что каждое утро, чуть свет, стоя о босу ногу в туфлях, он совещался с Тимофеичем и, доставая дрожащими пальцами одну изорванную ассигнацию
за другою, поручал ему разные закупки, особенно налегая на съестные припасы и на красное вино, которое, сколько можно было заметить, очень понравилось молодым людям.)
Николай Петрович определил было денежный штраф
за потраву, но дело обыкновенно кончалось тем,
что, постояв день или два на господском корме, лошади возвращались к своим владельцам.
Разговаривая однажды с отцом, он узнал,
что у Николая Петровича находилось несколько писем, довольно интересных, писанных некогда матерью Одинцовой к покойной его жене, и не отстал от него до тех пор, пока не получил этих писем,
за которыми Николай Петрович принужден был рыться в двадцати различных ящиках и сундуках.
Он промучился до утра, но не прибег к искусству Базарова и, увидевшись с ним на следующий день, на его вопрос: «Зачем он не послал
за ним?» — отвечал, весь еще бледный, но уже тщательно расчесанный и выбритый: «Ведь вы, помнится, сами говорили,
что не верите в медицину?» Так проходили дни.
Павла Петровича она боялась больше,
чем когда-либо; он с некоторых пор стал наблюдать
за нею и неожиданно появлялся, словно из земли вырастал
за ее спиною в своем сьюте, с неподвижным зорким лицом и руками в карманах.
— Да ведь сто лет! У нас бабушка была восьмидесяти пяти лет — так уж
что же это была
за мученица! Черная, глухая, горбатая, все кашляла; себе только в тягость. Какая уж это жизнь!
— Это
что у вас
за книга? — спросила она, погодя немного.
Раздался топот конских ног по дороге… Мужик показался из-за деревьев. Он гнал двух спутанных лошадей перед собою и, проходя мимо Базарова, посмотрел на него как-то странно, не ломая шапки,
что, видимо, смутило Петра, как недоброе предзнаменование. «Вот этот тоже рано встал, — подумал Базаров, — да, по крайней мере,
за делом, а мы?»
— Нет, ничего, прекрасно, — отвечал Павел Петрович и, погодя немного, прибавил: — Брата не обманешь, надо будет сказать ему,
что мы повздорили из-за политики.