Неточные совпадения
Бог знает, где бродили его мысли, но не в одном
только прошедшем бродили они: выражение его лица было сосредоточенно и угрюмо,
чего не бывает, когда человек занят одними воспоминаниями.
—
Что, он всегда у вас такой? — хладнокровно спросил Базаров у Аркадия, как
только дверь затворилась за обоими братьями.
Она была удивительно сложена; ее коса золотого цвета и тяжелая, как золото, падала ниже колен, но красавицей ее никто бы не назвал; во всем ее лице
только и было хорошего,
что глаза, и даже не самые глаза — они были невелики и серы, — но взгляд их, быстрый и глубокий, беспечный до удали и задумчивый до уныния, — загадочный взгляд.
Захотел ли он скрыть от самых стен,
что у него происходило на лице, по другой ли какой причине,
только он встал, отстегнул тяжелые занавески окон и опять бросился на диван.
— Эка важность! Русский человек
только тем и хорош,
что он сам о себе прескверного мнения. Важно то,
что дважды два четыре, а остальное все пустяки.
Петр, человек до крайности самолюбивый и глупый, вечно с напряженными морщинами на лбу, человек, которого все достоинство состояло в том,
что он глядел учтиво, читал по складам и часто чистил щеточкой свой сюртучок, — и тот ухмылялся и светлел, как
только Базаров обращал на него внимание; дворовые мальчишки бегали за «дохтуром», как собачонки.
— Да, — заметил Николай Петрович, — он самолюбив. Но без этого, видно, нельзя;
только вот
чего я в толк не возьму. Кажется, я все делаю, чтобы не отстать от века: крестьян устроил, ферму завел, так
что даже меня во всей губернии красным величают; читаю, учусь, вообще стараюсь стать в уровень с современными требованиями, — а они говорят,
что песенка моя спета. Да
что, брат, я сам начинаю думать,
что она точно спета.
— Это совершенно другой вопрос. Мне вовсе не приходится объяснять вам теперь, почему я сижу сложа руки, как вы изволите выражаться. Я хочу
только сказать,
что аристократизм — принсип, а без принсипов жить в наше время могут одни безнравственные или пустые люди. Я говорил это Аркадию на другой день его приезда и повторяю теперь вам. Не так ли, Николай?
— А потом мы догадались,
что болтать, все
только болтать о наших язвах не стоит труда,
что это ведет
только к пошлости и доктринерству; [Доктринерство — узкая, упрямая защита какого-либо учения (доктрины), даже если наука и жизнь противоречат ему.] мы увидали,
что и умники наши, так называемые передовые люди и обличители, никуда не годятся,
что мы занимаемся вздором, толкуем о каком-то искусстве, бессознательном творчестве, о парламентаризме, об адвокатуре и черт знает о
чем, когда дело идет о насущном хлебе, когда грубейшее суеверие нас душит, когда все наши акционерные общества лопаются единственно оттого,
что оказывается недостаток в честных людях, когда самая свобода, о которой хлопочет правительство, едва ли пойдет нам впрок, потому
что мужик наш рад самого себя обокрасть, чтобы
только напиться дурману в кабаке.
(Возможность презирать и выражать свое презрение было самым приятным ощущением для Ситникова; он в особенности нападал на женщин, не подозревая того,
что ему предстояло несколько месяцев спустя пресмыкаться перед своей женой потому
только,
что она была урожденная княжна Дурдолеосова.)
Он потрепал по спине Аркадия и громко назвал его «племянничком», удостоил Базарова, облеченного в староватый фрак, рассеянного, но снисходительного взгляда вскользь, через щеку, и неясного, но приветливого мычанья, в котором
только и можно было разобрать,
что «я…» да «ссьма»; подал палец Ситникову и улыбнулся ему, но уже отвернув голову; даже самой Кукшиной, явившейся на бал безо всякой кринолины и в грязных перчатках, но с райскою птицею в волосах, даже Кукшиной он сказал: «Enchanté».
— Ну
что? — спросил Базаров Аркадия, как
только тот вернулся к нему в уголок, — получил удовольствие? Мне сейчас сказывал один барин,
что эта госпожа — ой-ой-ой; да барин-то, кажется, дурак. Ну, а по-твоему,
что она, точно — ой-ой-ой?
— Оттого, братец,
что, по моим замечаниям, свободно мыслят между женщинами
только уроды.
Базаров
только поклонился — и Аркадию в последний раз пришлось удивиться: он заметил,
что приятель его покраснел.
Кровь его загоралась, как
только он вспоминал о ней; он легко сладил бы с своею кровью, но что-то другое в него вселилось,
чего он никак не допускал, над
чем всегда трунил,
что возмущало всю его гордость.
Вечером того же дня Одинцова сидела у себя в комнате с Базаровым, а Аркадий расхаживал по зале и слушал игру Кати. Княжна ушла к себе наверх; она вообще терпеть не могла гостей, и в особенности этих «новых оголтелых», как она их называла. В парадных комнатах она
только дулась; зато у себя, перед своею горничной, она разражалась иногда такою бранью,
что чепец прыгал у ней на голове вместе с накладкой. Одинцова все это знала.
— Оттого,
что вы сами мне сказали,
что скучаете
только тогда, когда ваш порядок нарушается. Вы так непогрешительно правильно устроили вашу жизнь,
что в ней не может быть места ни скуке, ни тоске… никаким тяжелым чувствам.
— Душевно рад знакомству, — проговорил Василий Иванович, —
только уж вы не взыщите: у меня здесь все по простоте, на военную ногу. Арина Власьевна, успокойся, сделай одолжение:
что за малодушие? Господин гость должен осудить тебя.
Старик один засмеялся; Аркадий выразил улыбку на своем лице. Базаров
только затянулся. Беседа продолжалась таким образом около часа; Аркадий успел сходить в свою комнату, которая оказалась предбанником, но очень уютным и чистым. Наконец вошла Танюша и доложила,
что обед готов.
Сына своего она любила и боялась несказанно; управление имением предоставила Василию Ивановичу — и уже не входила ни во
что: она охала, отмахивалась платком и от испуга подымала брови все выше и выше, как
только ее старик начинал толковать о предстоявших преобразованиях и о своих планах.
— Ты прав, — подхватил Базаров. — Я хотел сказать,
что они вот, мои родители то есть, заняты и не беспокоятся о собственном ничтожестве, оно им не смердит… а я… я чувствую
только скуку да злость.
— Э! да ты, я вижу, Аркадий Николаевич, понимаешь любовь, как все новейшие молодые люди: цып, цып, цып, курочка, а как
только курочка начинает приближаться, давай бог ноги! Я не таков. Но довольно об этом.
Чему помочь нельзя, о том и говорить стыдно. — Он повернулся на бок. — Эге! вон молодец муравей тащит полумертвую муху. Тащи ее, брат, тащи! Не смотри на то,
что она упирается, пользуйся тем,
что ты, в качестве животного, имеешь право не признавать чувства сострадания, не то
что наш брат, самоломанный!
И он счел долгом бранить Пушкина, уверяя,
что Пушкин во всех своих стихотворениях
только и делал,
что кричал: „На бой, на бой за святую Русь“.] за честь России!
— Я гляжу в небо
только тогда, когда хочу чихнуть, — проворчал Базаров и, обратившись к Аркадию, прибавил вполголоса: — Жаль,
что помешал.
— Ведь я тебе говорил,
что я не имею предрассудков, — пробормотал Василий Иванович (он
только накануне велел спороть красную ленточку с сюртука) и принялся рассказывать эпизод чумы. — А ведь он заснул, — шепнул он вдруг Аркадию, указывая на Базарова и добродушно подмигнув. — Евгений! вставай! — прибавил он громко: — Пойдем обедать…
Не совсем приятно было в нем
только то,
что он то и дело медленно и осторожно заносил руку, чтобы ловить мух у себя на лице, и при этом иногда давил их.
— Нелегко. Черт меня дернул сегодня подразнить отца: он на днях велел высечь одного своего оброчного мужика — и очень хорошо сделал; да, да, не гляди на меня с таким ужасом — очень хорошо сделал, потому
что вор и пьяница он страшнейший;
только отец никак не ожидал,
что я об этом, как говорится, известен стал. Он очень сконфузился, а теперь мне придется вдобавок его огорчить… Ничего! До свадьбы заживет.
Они поспешили объявить,
что заехали
только по дороге и часа через четыре отправятся дальше, в город.
Аркадий, к собственному изумлению, беспрестанно думал о Никольском; прежде он бы
только плечами пожал, если бы кто-нибудь сказал ему,
что он может соскучиться под одним кровом с Базаровым, и еще под каким! — под родительским кровом, а ему точно было скучно, и тянуло его вон.
Она не
только доверялась ему, не
только его не боялась, она при нем держалась вольнее и развязнее,
чем при самом Николае Петровиче.
— Да ведь сто лет! У нас бабушка была восьмидесяти пяти лет — так уж
что же это была за мученица! Черная, глухая, горбатая, все кашляла; себе
только в тягость. Какая уж это жизнь!
— То есть вы хотите сказать, если я
только вас понял,
что какое бы ни было ваше теоретическое воззрение на дуэль, на практике вы бы не позволили оскорбить себя, не потребовав удовлетворения?
Образованный лакей перепугался насмерть; но Базаров успокоил его уверением,
что ему другого нечего будет делать, как
только стоять в отдалении да глядеть, и
что ответственности он не подвергается никакой.
— Соблаговоляю. А согласитесь, Павел Петрович,
что поединок наш необычаен до смешного. Вы посмотрите
только на физиономию нашего секунданта.
Неожиданный поступок Павла Петровича запугал всех людей в доме, а ее больше всех; один Прокофьич не смутился и толковал,
что и в его время господа дирывались, «
только благородные господа между собою, а этаких прощелыг они бы за грубость на конюшне отодрать велели».
Глаза высохли у Фенечки, и страх ее прошел, до того велико было ее изумление. Но
что сталось с ней, когда Павел Петрович, сам Павел Петрович прижал ее руку к своим губам и так и приник к ней, не целуя ее и
только изредка судорожно вздыхая…
«За
что он меня так благодарит? — подумал Павел Петрович, оставшись один. — Как будто это не от него зависело! А я, как
только он женится, уеду куда-нибудь подальше, в Дрезден или во Флоренцию, и буду там жить, пока околею».
— Я ничего этого не испытала по милости сестры; я упомянула о своем состоянии
только потому,
что к слову пришлось.
— О нет! к
чему это? Напротив, я готова покоряться,
только неравенство тяжело. А уважать себя и покоряться, это я понимаю; это счастье; но подчиненное существование… Нет, довольно и так.
— Катерина Сергеевна! — заговорил вдруг Аркадий, — вам это, вероятно, все равно; но знайте,
что я вас не
только на вашу сестру, — ни на кого в свете не променяю.
— Как ты торжественно отвечаешь! Я думала найти его здесь и предложить ему пойти гулять со мною. Он сам меня все просит об этом. Тебе из города привезли ботинки, поди примерь их: я уже вчера заметила,
что твои прежние совсем износились. Вообще ты не довольно этим занимаешься, а у тебя еще такие прелестные ножки! И руки твои хороши…
только велики; так надо ножками брать. Но ты у меня не кокетка.
Аркадий притих, а Базаров рассказал ему свою дуэль с Павлом Петровичем. Аркадий очень удивился и даже опечалился; но не почел нужным это выказать; он
только спросил, действительно ли не опасна рана его дяди? И, получив ответ,
что она — самая интересная,
только не в медицинском отношении, принужденно улыбнулся, а на сердце ему и жутко сделалось, и как-то стыдно. Базаров как будто его понял.
— Так ты задумал гнездо себе свить? — говорил он в тот же день Аркадию, укладывая на корточках свой чемодан. —
Что ж? дело хорошее.
Только напрасно ты лукавил. Я ждал от тебя совсем другой дирекции. Или, может быть, это тебя самого огорошило?
Иная барышня
только оттого и слывет умною,
что умно вздыхает; а твоя за себя постоит, да и так постоит,
что и тебя в руки заберет, — ну, да это так и следует.
— Есть, Аркадий, есть у меня другие слова,
только я их не выскажу, потому
что это романтизм, — это значит: рассыропиться. А ты поскорее женись; да своим гнездом обзаведись, да наделай детей побольше. Умницы они будут уже потому,
что вовремя они родятся, не то
что мы с тобой. Эге! я вижу, лошади готовы. Пора! Со всеми я простился… Ну
что ж? обняться,
что ли?
Старики Базаровы тем больше обрадовались внезапному приезду сына,
чем меньше они его ожидали. Арина Власьевна до того переполошилась и взбегалась по дому,
что Василий Иванович сравнил ее с «куропатицей»: куцый хвостик ее коротенькой кофточки действительно придавал ей нечто птичье. А сам он
только мычал да покусывал сбоку янтарчик своего чубука да, прихватив шею пальцами, вертел головою, точно пробовал, хорошо ли она у него привинчена, и вдруг разевал широкий рот и хохотал безо всякого шума.
Арина Власьевна соглашалась с мужем, но немного от этого выигрывала, потому
что видела сына
только за столом и окончательно боялась с ним заговаривать.
Он даже повторял эти, иногда тупые или бессмысленные, выходки и, например, в течение нескольких дней, ни к селу ни к городу, все твердил: «Ну, это дело девятое!» — потому
только,
что сын его, узнав,
что он ходил к заутрене, употребил это выражение.
А баба, которая приходила жаловаться,
что ее «на колотики подняло» (значения этих слов она, впрочем, сама растолковать не умела),
только кланялась и лезла за пазуху, где у ней лежали четыре яйца, завернутые в конец полотенца.
До самого вечера и в течение всего следующего дня Василий Иванович придирался ко всем возможным предлогам, чтобы входить в комнату сына, и хотя он не
только не упоминал об его ране, но даже старался говорить о самых посторонних предметах, однако он так настойчиво заглядывал ему в глаза и так тревожно наблюдал за ним,
что Базаров потерял терпение и погрозился уехать.