Неточные совпадения
— Я здесь
с коляской, но и для твоего тарантаса есть тройка, — хлопотливо
говорил Николай Петрович, между тем как Аркадий пил воду из железного ковшика, принесенного хозяйкой постоялого двора, а Базаров закурил трубку и подошел к ямщику, отпрягавшему лошадей, — только коляска двухместная, и вот я не знаю, как твой приятель…
— Васька, слышь, барин
говорит, что мы
с тобой те же лягушки. Чудно!
«Я человек мягкий, слабый, век свой провел в глуши, —
говаривал он, — а ты недаром так много жил
с людьми, ты их хорошо знаешь: у тебя орлиный взгляд».
— Да, — продолжал, как бы
говоря с самим собой, Павел Петрович, — несомненное сходство.
Наступили лучшие дни в году — первые дни июня. Погода стояла прекрасная; правда, издали грозилась опять холера, но жители…й губернии успели уже привыкнуть к ее посещениям. Базаров вставал очень рано и отправлялся версты за две, за три, не гулять — он прогулок без цели терпеть не мог, — а собирать травы, насекомых. Иногда он брал
с собой Аркадия. На возвратном пути у них обыкновенно завязывался спор, и Аркадий обыкновенно оставался побежденным, хотя
говорил больше своего товарища.
— Вот как мы
с тобой, —
говорил в тот же день, после обеда Николай Петрович своему брату, сидя у него в кабинете: — в отставные люди попали, песенка наша спета. Что ж? Может быть, Базаров и прав; но мне, признаюсь, одно больно: я надеялся именно теперь тесно и дружески сойтись
с Аркадием, а выходит, что я остался назади, он ушел вперед, и понять мы друг друга не можем.
— Да, — заметил Николай Петрович, — он самолюбив. Но без этого, видно, нельзя; только вот чего я в толк не возьму. Кажется, я все делаю, чтобы не отстать от века: крестьян устроил, ферму завел, так что даже меня во всей губернии красным величают; читаю, учусь, вообще стараюсь стать в уровень
с современными требованиями, — а они
говорят, что песенка моя спета. Да что, брат, я сам начинаю думать, что она точно спета.
— Я эфтим хочу доказать, милостивый государь (Павел Петрович, когда сердился,
с намерением
говорил: «эфтим» и «эфто», хотя очень хорошо знал, что подобных слов грамматика не допускает.
— Мой дед землю пахал, —
с надменною гордостию отвечал Базаров. — Спросите любого из ваших же мужиков, в ком из нас — в вас или во мне — он скорее признает соотечественника. Вы и говорить-то
с ним не умеете.
— Ну, насчет общины, — промолвил он, —
поговорите лучше
с вашим братцем. Он теперь, кажется, изведал на деле, что такое община, круговая порука, трезвость и тому подобные штучки.
— Знаешь ли что? —
говорил в ту же ночь Базаров Аркадию. — Мне в голову пришла великолепная мысль. Твой отец сказывал сегодня, что он получил приглашение от этого вашего знатного родственника. Твой отец не поедет; махнем-ка мы
с тобой в ***; ведь этот господин и тебя зовет. Вишь, какая сделалась здесь погода; а мы прокатимся, город посмотрим. Поболтаемся дней пять-шесть, и баста!
Народу было пропасть, и в кавалерах не было недостатка; штатские более теснились вдоль стен, но военные танцевали усердно, особенно один из них, который прожил недель шесть в Париже, где он выучился разным залихватским восклицаньям вроде: «Zut», «Ah fichtrrre», «Pst, pst, mon bibi» [«Зют», «Черт возьми», «Пст, пст, моя крошка» (фр.).] и т.п. Он произносил их в совершенстве,
с настоящим парижским шиком,и в то же время
говорил «si j’aurais» вместо «si j’avais», [Неправильное употребление условного наклонения вместо прошедшего: «если б я имел» (фр.).] «absolument» [Безусловно (фр.).] в смысле: «непременно», словом, выражался на том великорусско-французском наречии, над которым так смеются французы, когда они не имеют нужды уверять нашу братью, что мы
говорим на их языке, как ангелы, «comme des anges».
Аркадий принялся
говорить о «своем приятеле». Он
говорил о нем так подробно и
с таким восторгом, что Одинцова обернулась к нему и внимательно на него посмотрела. Между тем мазурка приближалась к концу. Аркадию стало жалко расстаться
с своей дамой: он так хорошо провел
с ней около часа! Правда, он в течение всего этого времени постоянно чувствовал, как будто она к нему снисходила, как будто ему следовало быть ей благодарным… но молодые сердца не тяготятся этим чувством.
— Посмотрим, к какому разряду млекопитающих принадлежит сия особа, —
говорил на следующий день Аркадию Базаров, поднимаясь вместе
с ним по лестнице гостиницы, в которой остановилась Одинцова. — Чувствует мой нос, что тут что-то неладно.
Когда Катя
говорила, она очень мило улыбалась, застенчиво и откровенно, и глядела как-то забавно-сурово, снизу вверх. Все в ней было еще молодо-зелено: и голос, и пушок на всем лице, и розовые руки
с беловатыми кружками на ладонях, и чуть-чуть сжатые плечи… Она беспрестанно краснела и быстро переводила дух.
Базаров
говорил все это
с таким видом, как будто в то же время думал про себя: «Верь мне или не верь, это мне все едино!» Он медленно проводил своими длинными пальцами по бакенбардам, а глаза его бегали по углам.
В Базарове, к которому Анна Сергеевна очевидно благоволила, хотя редко
с ним соглашалась, стала проявляться небывалая прежде тревога: он легко раздражался,
говорил нехотя, глядел сердито и не мог усидеть на месте, словно что его подмывало; а Аркадий, который окончательно сам
с собой решил, что влюблен в Одинцову, начал предаваться тихому унынию.
Базаров перестал
говорить с Аркадием об Одинцовой, перестал даже бранить ее «аристократические замашки»; правда, Катю он хвалил по-прежнему и только советовал умерять в ней сентиментальные наклонности, но похвалы его были торопливы, советы сухи, и вообще он
с Аркадием беседовал гораздо меньше прежнего… он как будто избегал, как будто стыдился его…
Одинцова ему нравилась: распространенные слухи о ней, свобода и независимость ее мыслей, ее несомненное расположение к нему — все, казалось,
говорило в его пользу; но он скоро понял, что
с ней «не добьешься толку», а отвернуться от нее он, к изумлению своему, не имел сил.
— Спустите штору и сядьте, — промолвила Одинцова, — мне хочется поболтать
с вами перед вашим отъездом. Расскажите мне что-нибудь о самом себе; вы никогда о себе не
говорите.
— Послушайте, я давно хотела объясниться
с вами. Вам нечего
говорить, — вам это самим известно, — что вы человек не из числа обыкновенных; вы еще молоды — вся жизнь перед вами. К чему вы себя готовите? какая будущность ожидает вас? я хочу сказать — какой цели вы хотите достигнуть, куда вы идете, что у вас на душе? словом, кто вы, что вы?
«Или?» — произнесла она вдруг, и остановилась, и тряхнула кудрями… Она увидела себя в зеркале; ее назад закинутая голова
с таинственною улыбкой на полузакрытых, полураскрытых глазах и губах, казалось,
говорила ей в этот миг что-то такое, от чего она сама смутилась…
— Я ни на что не намекаю, я прямо
говорю, что мы оба
с тобою очень глупо себя вели. Что тут толковать! Но я уже в клинике заметил: кто злится на свою боль — тот непременно ее победит.
Ты мне теперь не поверишь, но я тебе
говорю: мы вот
с тобой попали в женское общество, и нам было приятно; но бросить подобное общество — все равно что в жаркий день холодною водой окатиться.
Двадцать пять верст показались Аркадию за целых пятьдесят. Но вот на скате пологого холма открылась наконец небольшая деревушка, где жили родители Базарова. Рядом
с нею, в молодой березовой рощице, виднелся дворянский домик под соломенною крышей. У первой избы стояли два мужика в шапках и бранились. «Большая ты свинья, —
говорил один другому, — а хуже малого поросенка». — «А твоя жена — колдунья», — возражал другой.
— А то здесь другой доктор приезжает к больному, — продолжал
с каким-то отчаяньем Василий Иванович, — а больной уже ad patres; [Отправился к праотцам (лат.).] человек и не пускает доктора,
говорит: теперь больше не надо. Тот этого не ожидал, сконфузился и спрашивает: «Что, барин перед смертью икал?» — «Икали-с». — «И много икал?» — «Много». — «А, ну — это хорошо», — да и верть назад. Ха-ха-ха!
Василий Иванович во время обеда расхаживал по комнате и
с совершенно счастливым и даже блаженным видом
говорил о тяжких опасениях, внушаемых ему наполеоновскою политикой и запутанностью итальянского вопроса.
Василий Иванович отправился от Аркадия в свой кабинет и, прикорнув на диване в ногах у сына, собирался было поболтать
с ним, но Базаров тотчас его отослал,
говоря, что ему спать хочется, а сам не заснул до утра.
(Библ.)] а об устрицах
говорила не иначе, как
с содроганием; любила покушать — и строго постилась; спала десять часов в сутки — и не ложилась вовсе, если у Василия Ивановича заболевала голова; не прочла ни одной книги, кроме «Алексиса, или Хижины в лесу», [«Алексис, или Хижина в лесу» — сентиментально-нравоучительный роман французского писателя Дюкре-Дюминиля (1761–1819).
Аркадий начал рассказывать и
говорить о Базарове еще
с большим жаром,
с большим увлечением, чем в тот вечер, когда он танцевал мазурку
с Одинцовой.
— Ага! ты захотел посетить своего приятеля; но ты опоздал amice, [Дружище (лат.).] и мы имели уже
с ним продолжительную беседу. Теперь надо идти чай пить: мать зовет. Кстати, мне нужно
с тобой
поговорить.
— Кто
говорит! Значительное хоть и ложно бывает, да сладко, но и
с незначительным помириться можно… а вот дрязги, дрязги… это беда.
— Смотрю я на вас, мои юные собеседники, —
говорил между тем Василий Иванович, покачивая головой и опираясь скрещенными руками на какую-то хитро перекрученную палку собственного изделия,
с фигурой турка вместо набалдашника, — смотрю и не могу не любоваться. Сколько в вас силы, молодости, самой цветущей, способностей, талантов! Просто… Кастор и Поллукс! [Кастор и Поллукс (они же Диоскуры) — мифологические герои-близнецы, сыновья Зевса и Леды. Здесь — в смысле: неразлучные друзья.]
— В кои-то веки разик можно, — пробормотал старик. — Впрочем, я вас, господа, отыскал не
с тем, чтобы
говорить вам комплименты; но
с тем, чтобы, во-первых, доложить вам, что мы скоро обедать будем; а во-вторых, мне хотелось предварить тебя, Евгений… Ты умный человек, ты знаешь людей, и женщин знаешь, и, следовательно, извинишь… Твоя матушка молебен отслужить хотела по случаю твоего приезда. Ты не воображай, что я зову тебя присутствовать на этом молебне: уж он кончен; но отец Алексей…
— Ведь я тебе
говорил, что я не имею предрассудков, — пробормотал Василий Иванович (он только накануне велел спороть красную ленточку
с сюртука) и принялся рассказывать эпизод чумы. — А ведь он заснул, — шепнул он вдруг Аркадию, указывая на Базарова и добродушно подмигнув. — Евгений! вставай! — прибавил он громко: — Пойдем обедать…
«Молодые люди до этого не охотники», — твердил он ей (нечего
говорить, каков был в тот день обед: Тимофеич собственною персоной скакал на утренней заре за какою-то особенною черкасскою говядиной; староста ездил в другую сторону за налимами, ершами и раками; за одни грибы бабы получили сорок две копейки медью); но глаза Арины Власьевны, неотступно обращенные на Базарова, выражали не одну преданность и нежность: в них виднелась и грусть, смешанная
с любопытством и страхом, виднелся какой-то смиренный укор.
Он промучился до утра, но не прибег к искусству Базарова и, увидевшись
с ним на следующий день, на его вопрос: «Зачем он не послал за ним?» — отвечал, весь еще бледный, но уже тщательно расчесанный и выбритый: «Ведь вы, помнится, сами
говорили, что не верите в медицину?» Так проходили дни.
— Они меня все пугают.
Говорить — не
говорят, а так смотрят мудрено. Да ведь и вы его не любите. Помните, прежде вы все
с ним спорили. Я и не знаю, о чем у вас спор идет, а вижу, что вы его и так вертите, и так…
— Напрасно ж ты уважал меня в этом случае, — возразил
с унылою улыбкою Павел Петрович. — Я начинаю думать, что Базаров был прав, когда упрекал меня в аристократизме. Нет, милый брат, полно нам ломаться и думать о свете: мы люди уже старые и смирные; пора нам отложить в сторону всякую суету. Именно, как ты
говоришь, станем исполнять наш долг; и посмотри, мы еще и счастье получим в придачу.
— Не сравнивайте меня
с сестрой, пожалуйста, — поспешно перебила Катя, — это для меня слишком невыгодно. Вы как будто забыли, что сестра и красавица, и умница, и… вам в особенности, Аркадий Николаич, не следовало бы
говорить такие слова, и еще
с таким серьезным лицом.
— А разве… — начала было Анна Сергеевна и, подумав немного, прибавила: — Теперь он доверчивее стал,
говорит со мною. Прежде он избегал меня. Впрочем, и я не искала его общества. Они большие приятели
с Катей.
— Вы
говорите, он избегал вас, — произнес он
с холодною усмешкой, — но, вероятно, для вас не осталось тайной, что он был в вас влюблен?
— Разумеется… Но что же мы стоим? Пойдемте. Какой странный разговор у нас, не правда ли? И могла ли я ожидать, что буду
говорить так
с вами? Вы знаете, что я вас боюсь… и в то же время я вам доверяю, потому что в сущности вы очень добры.
— Разве вы уезжаете? Отчего же вам теперь не остаться? Останьтесь…
с вами
говорить весело… точно по краю пропасти ходишь. Сперва робеешь, а потом откуда смелость возьмется. Останьтесь.
— Я точно этого не ожидал, когда расставался
с тобою, — ответил Аркадий, — но зачем ты сам лукавишь и
говоришь: «дело хорошее», точно мне неизвестно твое мнение о браке?
— Где понять! — отвечал другой мужик, и, тряхнув шапками и осунув кушаки, оба они принялись рассуждать о своих делах и нуждах. Увы! презрительно пожимавший плечом, умевший
говорить с мужиками Базаров (как хвалился он в споре
с Павлом Петровичем), этот самоуверенный Базаров и не подозревал, что он в их глазах был все-таки чем-то вроде шута горохового…
Василий Иванович вдруг побледнел весь и, ни слова не
говоря, бросился в кабинет, откуда тотчас же вернулся
с кусочком адского камня в руке. Базаров хотел было взять его и уйти.
Базарову становилось хуже
с каждым часом; болезнь приняла быстрый ход, что обыкновенно случается при хирургических отравах. Он еще не потерял памяти и понимал, что ему
говорили; он еще боролся. «Не хочу бредить, — шептал он, сжимая кулаки, — что за вздор!» И тут же
говорил...
«Обернуть в холодные простыни… рвотное… горчишники к желудку… кровопускание», —
говорил он
с напряжением.
— Евгений, — продолжал Василий Иванович и опустился на колени перед Базаровым, хотя тот не раскрывал глаз и не мог его видеть. — Евгений, тебе теперь лучше; ты, бог даст, выздоровеешь; но воспользуйся этим временем, утешь нас
с матерью, исполни долг христианина! Каково-то мне это тебе
говорить, это ужасно; но еще ужаснее… ведь навек, Евгений… ты подумай, каково-то…