Неточные совпадения
Между
тем Николай Петрович успел, еще при жизни родителей и
к немалому их огорчению, влюбиться в дочку чиновника Преполовенского, бывшего хозяина его квартиры, миловидную и, как говорится, развитую девицу: она в журналах читала серьезные статьи в отделе «Наук».
Николай Петрович быстро обернулся и, подойдя
к человеку высокого роста, в длинном балахоне с кистями, только что вылезшему из тарантаса, крепко стиснул его обнаженную красную руку, которую
тот не сразу ему подал.
— Я здесь с коляской, но и для твоего тарантаса есть тройка, — хлопотливо говорил Николай Петрович, между
тем как Аркадий пил воду из железного ковшика, принесенного хозяйкой постоялого двора, а Базаров закурил трубку и подошел
к ямщику, отпрягавшему лошадей, — только коляска двухместная, и вот я не знаю, как твой приятель…
— Полагать надо, что в город. В кабак, — прибавил он презрительно и слегка наклонился
к кучеру, как бы ссылаясь на него. Но
тот даже не пошевельнулся: это был человек старого закала, не разделявший новейших воззрений.
— Хлопоты у меня большие с мужиками в нынешнем году, — продолжал Николай Петрович, обращаясь
к сыну. — Не платят оброка. [Оброк — более прогрессивная по сравнению с барщиной денежная форма эксплуатации крестьян. Крестьянин заранее «обрекался» дать помещику определенную сумму денег, и
тот отпускал его из имения на заработки.] Что ты будешь делать?
— А вот на что, — отвечал ему Базаров, который владел особенным уменьем возбуждать
к себе доверие в людях низших, хотя он никогда не потакал им и обходился с ними небрежно, — я лягушку распластаю да посмотрю, что у нее там внутри делается; а так как мы с тобой
те же лягушки, только что на ногах ходим, я и буду знать, что и у нас внутри делается.
Между
тем Николай Петрович тоже проснулся и отправился
к Аркадию, которого застал одетым. Отец и сын вышли на террасу, под навес маркизы; возле перил, на столе, между большими букетами сирени, уже кипел самовар. Явилась девочка,
та самая, которая накануне первая встретила приезжих на крыльце, и тонким голосом проговорила...
Все ее поведение представляло ряд несообразностей; единственные письма, которые могли бы возбудить справедливые подозрения ее мужа, она написала
к человеку почти ей чужому, а любовь ее отзывалась печалью: она уже не смеялась и не шутила с
тем, кого избирала, и слушала его и глядела на него с недоумением.
Не раз, возвращаясь
к себе домой после нежного свидания, Кирсанов чувствовал на сердце
ту разрывающую и горькую досаду, которая поднимается в сердце после окончательной неудачи.
— Это дядя, — промолвила Фенечка, склоняя
к нему свое лицо и слегка его встряхивая, между
тем как Дуняша тихонько ставила на окно зажженную курительную свечку, подложивши под нее грош.
Николай Петрович в
то время только что переселился в новую свою усадьбу и, не желая держать при себе крепостных людей, искал наемных; хозяйка, с своей стороны, жаловалась на малое число проезжающих в городе, на тяжелые времена; он предложил ей поступить
к нему в дом в качестве экономки; она согласилась.
Однажды они как-то долго замешкались; Николай Петрович вышел
к ним навстречу в сад и, поравнявшись с беседкой, вдруг услышал быстрые шаги и голоса обоих молодых людей. Они шли по
ту сторону беседки и не могли его видеть.
Схватка произошла в
тот же день за вечерним чаем. Павел Петрович сошел в гостиную уже готовый
к бою, раздраженный и решительный. Он ждал только предлога, чтобы накинуться на врага; но предлог долго не представлялся. Базаров вообще говорил мало в присутствии «старичков Кирсановых» (так он называл обоих братьев), а в
тот вечер он чувствовал себя не в духе и молча выпивал чашку за чашкой. Павел Петрович весь горел нетерпением; его желания сбылись наконец.
Тогдашние тузы в редких случаях, когда говорили на родном языке, употребляли одни — эфто,другие — эхто: мы, мол, коренные русаки, и в
то же время мы вельможи, которым позволяется пренебрегать школьными правилами), я эфтим хочу доказать, что без чувства собственного достоинства, без уважения
к самому себе, — а в аристократе эти чувства развиты, — нет никакого прочного основания общественному… bien public…
— Не беспокойся, — промолвил он. — Я не позабудусь именно вследствие
того чувства достоинства, над которым так жестоко трунит господин… господин доктор. Позвольте, — продолжал он, обращаясь снова
к Базарову, — вы, может быть, думаете, что ваше учение новость? Напрасно вы это воображаете. Материализм, который вы проповедуете, был уже не раз в ходу и всегда оказывался несостоятельным…
Фенечка молча заглянула
к нему в беседку и скрылась, а он с изумлением заметил, что ночь успела наступить с
тех пор, как он замечтался.
Он приподнялся и хотел возвратиться домой; но размягченное сердце не могло успокоиться в его груди, и он стал медленно ходить по саду,
то задумчиво глядя себе под ноги,
то поднимая глаза
к небу, где уже роились и перемигивались звезды.
В сущности, Матвей Ильич недалеко ушел от
тех государственных мужей Александровского времени, которые, готовясь идти на вечер
к г-же Свечиной, [Свечина С. П. (1782–1859) — писательница мистического направления.
— Вообразите, совершенно случайно, — отвечал
тот и, обернувшись
к дрожкам, махнул раз пять рукой и закричал: — Ступай за нами, ступай!
Аркадий принялся говорить о «своем приятеле». Он говорил о нем так подробно и с таким восторгом, что Одинцова обернулась
к нему и внимательно на него посмотрела. Между
тем мазурка приближалась
к концу. Аркадию стало жалко расстаться с своей дамой: он так хорошо провел с ней около часа! Правда, он в течение всего этого времени постоянно чувствовал, как будто она
к нему снисходила, как будто ему следовало быть ей благодарным… но молодые сердца не тяготятся этим чувством.
— Ну что? — спросил Базаров Аркадия, как только
тот вернулся
к нему в уголок, — получил удовольствие? Мне сейчас сказывал один барин, что эта госпожа — ой-ой-ой; да барин-то, кажется, дурак. Ну, а по-твоему, что она, точно — ой-ой-ой?
Одинцова произнесла весь этот маленький спич [Спич (англ.) — речь, обычно застольная, по поводу какого-либо торжества.] с особенною отчетливостью, словно она наизусть его выучила; потом она обратилась
к Аркадию. Оказалось, что мать ее знавала Аркадиеву мать и была даже поверенною ее любви
к Николаю Петровичу. Аркадий с жаром заговорил о покойнице; а Базаров между
тем принялся рассматривать альбомы. «Какой я смирненький стал», — думал он про себя.
Аркадия в особенности поразила последняя часть сонаты,
та часть, в которой, посреди пленительной веселости беспечного напева, внезапно возникают порывы такой горестной, почти трагической скорби… Но мысли, возбужденные в нем звуками Моцарта, относились не
к Кате. Глядя на нее, он только подумал: «А ведь недурно играет эта барышня, и сама она недурна».
Вечером
того же дня Одинцова сидела у себя в комнате с Базаровым, а Аркадий расхаживал по зале и слушал игру Кати. Княжна ушла
к себе наверх; она вообще терпеть не могла гостей, и в особенности этих «новых оголтелых», как она их называла. В парадных комнатах она только дулась; зато у себя, перед своею горничной, она разражалась иногда такою бранью, что чепец прыгал у ней на голове вместе с накладкой. Одинцова все это знала.
Решившись, с свойственною ему назойливостью, поехать в деревню
к женщине, которую он едва знал, которая никогда его не приглашала, но у которой, по собранным сведениям, гостили такие умные и близкие ему люди, он все-таки робел до мозга костей и, вместо
того чтобы произнести заранее затверженные извинения и приветствия, пробормотал какую-то дрянь, что Евдоксия, дескать, Кукшина прислала его узнать о здоровье Анны Сергеевны и что Аркадий Николаевич тоже ему всегда отзывался с величайшею похвалой…
— А
то здесь другой доктор приезжает
к больному, — продолжал с каким-то отчаяньем Василий Иванович, — а больной уже ad patres; [Отправился
к праотцам (лат.).] человек и не пускает доктора, говорит: теперь больше не надо.
Тот этого не ожидал, сконфузился и спрашивает: «Что, барин перед смертью икал?» — «Икали-с». — «И много икал?» — «Много». — «А, ну — это хорошо», — да и верть назад. Ха-ха-ха!
— Как тебе не стыдно, Евгений… Что было,
то прошло. Ну да, я готов вот перед ними признаться, имел я эту страсть в молодости — точно; да и поплатился же я за нее! Однако, как жарко. Позвольте подсесть
к вам. Ведь я не мешаю?
Впрочем, Базарову было не до
того, чтобы разбирать, что именно выражали глаза его матери; он редко обращался
к ней, и
то с коротеньким вопросом. Раз он попросил у ней руку «на счастье»; она тихонько положила свою мягкую ручку на его жесткую и широкую ладонь.
— Нет! — говорил он на следующий день Аркадию, — уеду отсюда завтра. Скучно; работать хочется, а здесь нельзя. Отправлюсь опять
к вам в деревню; я же там все свои препараты оставил. У вас, по крайней мере, запереться можно. А
то здесь отец мне твердит: «Мой кабинет
к твоим услугам — никто тебе мешать не будет»; а сам от меня ни на шаг. Да и совестно как-то от него запираться. Ну и мать тоже. Я слышу, как она вздыхает за стеной, а выйдешь
к ней — и сказать ей нечего.
Николай Петрович определил было денежный штраф за потраву, но дело обыкновенно кончалось
тем, что, постояв день или два на господском корме, лошади возвращались
к своим владельцам.
Разговаривая однажды с отцом, он узнал, что у Николая Петровича находилось несколько писем, довольно интересных, писанных некогда матерью Одинцовой
к покойной его жене, и не отстал от него до
тех пор, пока не получил этих писем, за которыми Николай Петрович принужден был рыться в двадцати различных ящиках и сундуках.
Впрочем, он иногда просил позволения присутствовать при опытах Базарова, а раз даже приблизил свое раздушенное и вымытое отличным снадобьем лицо
к микроскопу, для
того чтобы посмотреть, как прозрачная инфузория глотала зеленую пылинку и хлопотливо пережевывала ее какими-то очень проворными кулачками, находившимися у ней в горле.
Во время обедов и ужинов он старался направлять речь на физику, геологию или химию, так как все другие предметы, даже хозяйственные, не говоря уже о политических, могли повести если не
к столкновениям,
то ко взаимному неудовольствию.
— Лекарская? — повторила Фенечка и повернулась
к нему. — А знаете что? Ведь с
тех пор, как вы мне
те капельки дали, помните? уж как Митя спит хорошо! Я уж и не придумаю, как мне вас благодарить; такой вы добрый, право.
А Павел Петрович вышел из саду и, медленно шагая, добрался до леса. Он остался там довольно долго, и когда он вернулся
к завтраку, Николай Петрович заботливо спросил у него, здоров ли он? до
того лицо его потемнело.
—
То есть, говоря без аллегорий,
к этой палке? — хладнокровно заметил Базаров. — Это совершенно справедливо. Вам нисколько не нужно оскорблять меня. Оно же и не совсем безопасно. Вы можете остаться джентльменом… Принимаю ваш вызов тоже по-джентльменски.
«А между
тем, — прибавил он, — подумай, какая предстоит тебе важная роль!» Петр развел руками, потупился и, весь зеленый, прислонился
к березе.
Николай Петрович
то и дело входил на цыпочках
к брату и на цыпочках выходил от него;
тот забывался, слегка охал, говорил ему по-французски: «Couchez-vous», [Ложитесь (фр.).] — и просил пить.
— Я вас понимаю и одобряю вас вполне. Мой бедный брат, конечно, виноват: за
то он и наказан. Он мне сам сказал, что поставил вас в невозможность иначе действовать. Я верю, что вам нельзя было избегнуть этого поединка, который… который до некоторой степени объясняется одним лишь постоянным антагонизмом ваших взаимных воззрений. (Николай Петрович путался в своих словах.) Мой брат — человек прежнего закала, вспыльчивый и упрямый… Слава богу, что еще так кончилось. Я принял все нужные меры
к избежанию огласки…
Глаза высохли у Фенечки, и страх ее прошел, до
того велико было ее изумление. Но что сталось с ней, когда Павел Петрович, сам Павел Петрович прижал ее руку
к своим губам и так и приник
к ней, не целуя ее и только изредка судорожно вздыхая…
— Ты напрасно поспешил перейти на диван. Ты куда? — прибавил Николай Петрович, оборачиваясь
к Фенечке; но
та уже захлопнула за собою дверь. — Я было принес показать тебе моего богатыря; он соскучился по своем дяде. Зачем это она унесла его? Однако что с тобой? Произошло у вас тут что-нибудь, что ли?
— Ты это говоришь, Павел? ты, которого я считал всегда самым непреклонным противником подобных браков! Ты это говоришь! Но разве ты не знаешь, что единственно из уважения
к тебе я не исполнил
того, что ты так справедливо назвал моим долгом!
— Я это вижу, — отвечала
та со смехом, — он, стало быть, ушел
к себе?
— Душа моя, это не беда;
то ли еще на свете приедается! А теперь, я думаю, не проститься ли нам? С
тех пор как я здесь, я препакостно себя чувствую, точно начитался писем Гоголя
к калужской губернаторше. Кстати ж, я не велел откладывать лошадей.
— А я, напротив, уверен, что я прав, — возразил Аркадий. — И
к чему ты притворяешься? Уж коли на
то пошло, разве ты сам не для нее сюда приехал?
Аркадий обратился
к Кате. Она сидела в
том же положении, только еще ниже опустила голову.
— Да, — повторила Катя, и в этот раз он ее понял. Он схватил ее большие прекрасные руки и, задыхаясь от восторга, прижал их
к своему сердцу. Он едва стоял на ногах и только твердил: «Катя, Катя…», а она как-то невинно заплакала, сама тихо смеясь своим слезам. Кто не видал таких слез в глазах любимого существа,
тот еще не испытал, до какой степени, замирая весь от благодарности и от стыда, может быть счастлив на земле человек.
«Енюшенька!» — бывало скажет она, — а
тот еще не успеет оглянуться, как уж она перебирает шнурками ридикюля и лепечет: «Ничего, ничего, я так», — а потом отправится
к Василию Ивановичу и говорит ему, подперши щеку: «Как бы, голубчик, узнать: чего Енюша желает сегодня
к обеду, щей или борщу?
Однажды мужичок соседней деревни привез
к Василию Ивановичу своего брата, больного тифом. Лежа ничком на связке соломы, несчастный умирал; темные пятна покрывали его тело, он давно потерял сознание. Василий Иванович изъявил сожаление о
том, что никто раньше не вздумал обратиться
к помощи медицины, и объявил, что спасения нет. Действительно, мужичок не довез своего брата до дома: он так и умер в телеге.
Василий Иванович дал ему слово не беспокоиться,
тем более что и Арина Власьевна, от которой он, разумеется, все скрыл, начинала приставать
к нему, зачем он не спит и что с ним такое подеялось?